Охота

Полицейский смущенно подвел ее к старшему.

– Мириам Борисовна. – Она протянула руку начальственному полицейскому, который посмотрел на нее с явным подозрением. Если бы ему только что не позвонил высокопоставленный московский коллега, он бы ни за что не пустил на место преступления ребенка. Он все же пожал девушке руку и сделал шаг в сторону, давая ей пройти к перилам и замерзшей луже крови.

– Лежал вот так, раскинув руки, головой к краю, – принялся объяснять усатый. – Пальцы на правой руке обрублены, судя по следам – упали в воду.

Девушка огляделась, поняла, что камер вокруг моста нет, и стала разглядывать перила.

– Куда ушел убийца? – спросила она, осторожно свешиваясь через них.

– Не знаем, – сказал усатый. – Тут все обледенело, следов нет.

– Он бы капал, – сказала девушка. – Он же, наверное, весь в крови был.

– Кровь бы замерзла, – влез в разговор старший. – Он постоял немного над трупом, потом пошел не спеша, думаю, туда.

Он указал на левый спуск с моста.

– Почему туда? – Девушка подтянулась и мягко перебралась на другую сторону перил.

Усатый полицейский бросился к ней, а старший покачал головой и решил, что сейчас ее выгонит. Он обещал разрешить осмотреть место преступления, но не устраивать тут цирк.

– Убийца спрыгнул в воду, – сказала девушка, доставая телефон.

Правой рукой она крепко держалась за перила, но усатого это явно не устраивало. Он протянул руку и взял ее за ворот жилетки. Девушка чуть вывернулась, поднесла телефон к перилам. Старший подошел ближе, осторожно обходя лужу крови.

– Смотрите. – Девушка включила в телефоне фронтальную камеру. – Кровь, в двух местах.

Она была права. На внешней стороне перил были видны красноватые отпечатки пальцев. Старший махнул полицейским, подозвал одного. Находка не оправдывала предположение девушки о том, как убийца ушел с моста, но отпечатки пальцев были ценной уликой.

– Почему ты думаешь, что убийца прыгнул в воду? – спросил усатый.

– Во-первых, – девушка перебралась обратно на мост, – зачем иначе убивать журналиста на мосту? Убийство не короткое, методичное, любая публичность – дополнительный риск. Во-вторых, кровь. Он и вправду должен был быть весь в крови. И что, шел бы так по улице?

– Мишка… – Усатый покачал головой. – Вода ледяная.

– Я загуглила, – сказала Мишка. – Холодная, но не ледяная. При некотором опыте или, например, в гидрокостюме плавать вполне можно.

Мишка подошла к старшему, который как раз объяснял эксперту, что нужно снять отпечатки с перил.

– Если у вас будет время и возможность, – сказала Мишка, – посмотрите камеры там, где есть спуск к воде дальше по каналу. Вероятность маленькая, но вдруг там что-нибудь видно?

Старший устало кивнул, отвернулся. Ему было не до этого.

Мишка встала у перил и задумчиво открыла в телефоне фотографию Журналиста. Не ту, которую ночью прислал дядя Сережа, а селфи из инстаграма недельной давности. Расследование уже примерно наметилось, и теперь Мишке нужно было настроиться на работу.

Журналисту было двадцать семь лет, но выглядел он моложе из-за пухлых щек, несерьезной бороды и веселой улыбки, в которую его лицо растягивалось практически на каждой фотографии. У него было много друзей, но не было видимого постоянного романтического партнера. Жил Журналист один, в двухкомнатной квартире – на нескольких фотографиях Мишка определила его домашний офис. Офисом Журналист явно гордился. Это была небольшая комната со столом, поставленным не совсем обычным образом, к стене, а не под окно. Над столом Журналист развесил фотографии и какие-то распечатки, перетянутые нитями в стиле «Игр разума». Мишка знала, что работать с такими системами неудобно – Журналист наверняка создал это панно только для того, чтобы его рабочее место выглядело попредставительнее. К тому же, судя по паре фотографий с друзьями, когда к нему приходили гости, время они проводили в этой же комнате, а значит, панно служило еще и понтом для знакомых.

Приглядевшись к одной из фотографий, Мишка заметила, что некоторые распечатки на стене аккуратно размыты в фотошопе. Это было сделано очень неявно, и Мишка решила, что это не мистификация, а вполне серьезный журналистский профессионализм. Журналисту не хотелось, чтобы случайные подписчицы, а их у него было больше тысячи, знали, чем именно он занимается. Значит, потенциальные интересные изображения на панно видели только гости Журналиста. Почти со стопроцентной вероятностью Журналиста убили из-за его профессиональной деятельности, а это означало, что все, кто бывал у него в гостях, представляли интерес для следствия.

Мишка выделила десяток лиц, наскринила фотографии, сложила в отдельную папку. Это были люди, которые появлялись на снимках с панно в последние две недели.

Мишка была уверена: то, что привело к смерти Журналиста, случилось недавно. Конечно, нельзя было знать точно, фотографирует ли Журналист всех, кто приходит к нему в гости, но начать можно было с тех, чье присутствие в квартире было неоспоримо.

– Не доставать. – К Мишке подошел усатый полицейский. Она кивнула, взяла из его рук пластиковый пакет с черным браслетом внутри. Конечно, для того чтобы гарантировать, что это был точно такой же браслет, как тот, который она нашла в Москве, нужно было натереть черную поверхность воском или помадой и посмотреть, проступит ли на ней заштрихованный круг, но никаких сомнений у Мишки не возникло. Она смотрела на пропуск, которым пользовались исшедшие из Обители.

Мишка вернула усатому пакет и наконец посмотрела прямо на его усы. В Москве дядя Сережа никогда не носил усов, и Мишка не могла сказать, что они ему идут.

– Усы, – сказал дядя Сережа, – украшение для мужчины.

– Ага, – сказала Мишка, – тебе идут.

– Спасибо. – Дядя Сережа облегченно вздохнул.

– Мне нужно попасть в квартиру. – Мишка показала дяде фотографию из инстаграма. – И в офис.

Дядя кивнул, потом покачал головой.

– Мы не в Москве, – сказал он. – Я здесь еще не обжился, и договариваться о твоем присутствии не так просто. – Заметив, как Мишка насупилась, он быстро добавил: – Но я очень постараюсь! И обязательно пришлю тебе фотографии, когда сам туда поеду.

– Отлично. – Мишка покрутила крестик на запястье. – Значит, так. Мы ищем высокого, может быть метр восемьдесят пять – метр девяносто, мужчину. Худого, но очень сильного. На шее у него может быть татуировка – черный заштрихованный круг.

Дядя не стал задавать ей вопросов, и Мишка даже немного расстроилась. Она привыкла, что дядя хвалит ее за дедукцию. Но дядя был не слишком похож на себя – и не только из-за усов. В Питере он как будто стал чуть ниже ростом. Кроме того, Мишке совсем не понравилось то, как он заискивает перед старшим. В Москве дядя Сережа всегда держал себя очень независимо, даже с теми, кто мог прямо повлиять на его карьеру.

Раз уж дядя про нее не спросил, Мишка проговорила свою дедукцию про себя. Вывод про рост Мишка сделала на основании того, как убийца схватился за перила, – всего в одном месте и широко расставив руки. Судя по отпечаткам, ровным, не смазанным, он не перебрался через перила, как это сделала она, а перепрыгнул их. То, как широко схватился за перила убийца, указывало на рост, а при таком росте даже худой человек должен был бы обладать недюжинной силой, чтобы перекинуть себя через перила. Тучному это бы точно не удалось, к тому же он вряд ли смог бы так войти в воду, чтобы успешно всплыть, – до ее поверхности было добрых семь метров. Учитывая температуру воды, чтобы выплыть после такого прыжка, убийце нужно было обладать мощными физическими данными.

Мишка попыталась представить себе этого человека; он вышел очень похожим на убийцу, которого она ловила летом. Только тот толкнул девушку под поезд метро, а этот разрубил мужчину топором.

Человек, о котором думала Мишка, молился. В комнате было очень холодно, и его голая спина покрылась мурашками, но он не обращал на температуру внимания. Внешний мир, все, что происходило вне его тела, его не интересовали – и его молитва была обращена внутрь, к сердцу, которое билось слишком быстро и слишком неровно.

Если бы человек говорил, то, возможно, он сказал бы молитву, слышанную от отца в детстве:

Миелосердный Боже, Отче, Сыне и Святой душе, отпусти тело раба презренного Твоего и разомкни узы сердца раба Твоего…

Но человек молчал. Его молитва состояла не из слов, а из плавного расслабления мышц, которые за день успели одеревенеть и теперь гудели, словно натянутые струны. Человек ощущал свое тело как сеть кровеносных сосудов, забитых сгустками, которые нужно было пробить, – и по одному, осторожно и планомерно, он очищал свои вены и артерии от этих сгустков. Сначала замедлил сердце, чтобы перестали кровоточить губы и обкусанные пальцы. Когда сердце отозвалось гулко, как бой часов, взялся за руки. Левая дернулась и обвисла, стала похожей на руку покойника. Правая поддавалась труднее, потому что плечо зудело от удара об воду, – но человек позволил боли раствориться в коже, и правая рука тоже упала на пол. Дальше – ноги. Самое яркое чувство сжимало левый мизинец – человек дал мизинцу распрямиться так, что боль стала острой, пробила всю стопу и ушла в пол. Потом поднял внимание выше, к щиколотке, которая тоже саднила. Представил себе узел из жил, стягивающий толстую вену, медленно его развязал. Кровь побежала к сердцу, слилась с ритмом часов глубоко между легкими. В легкие смотреть было рано – их человек всегда оставлял на самый конец молитвы.

Он вдруг заметил собственное дыхание. Это означало, что молитва идет слишком медленно – горло занемело раньше, чем он успел разобраться с ногами. Человек сглотнул и издал тихий булькающий рык – горло, как домашний суп, нужно было держать на легком огне, пока все остальное тело приходило в готовность. А ноги тем временем тоже опали. Синяки на коленях ушли вглубь мышц, втянулись в жирные вены – эта боль тоже потекла к груди. Человек все еще видел синяки, но он больше их не чувствовал. Наконец, резко отдавшись в спину, растянулись мышцы таза, и человек упал назад, ударился затылком об пол. Закрыл глаза – все чувства теперь сжались в груди и затылке. Представил, как выскребает себе затылок, вычищает боль и стряхивает ее на паркет. Когда единственный сгусток остался в легких и сердце, человек глубоко вдохнул, позволил кислороду пропитать пористые ткани и легким движением в груди заставил свой организм сжать всю боль, выплеснуть ее через горло. Дернулись связки, чуть шелохнулся язык, и человек потерял сознание. На полу осталась пустая оболочка – душа человека на время перенеслась на то, что отец в детстве называл «небом».

Солнце уже забралось довольно высоко, но его все еще скрывали низкие облака, и на набережной было прохладно. Вера ждала Мишку с другой стороны желтой ленты, потому что дядя Сережа, еще когда они ехали в поезде, написал, что на мост пустят только Мишку. Вера ежилась на холодном ветру и прохаживалась туда-сюда, чтобы не замерзнуть совсем. Собираясь в Москве, она слишком глубоко запихнула в рюкзак теплую кофту.

В руке у Веры светился телефон, из которого она только что извлекла адрес эйр-би-эн-би, в котором они с Мишкой должны были расположиться в том случае, если расследование затянется на несколько дней. Вера посмотрела на толпу полицейских, потом себе под ноги. Ей хотелось найти какую-нибудь важную улику, но никаких важных улик на асфальте не было.

От толпы наконец отделился красный кубик. Он быстро проскочил под лентой и подошел к Вере.

– Ну что? – спросила Вера, кивая в сторону набережной. Ей хотелось поскорее уйти от полицейских.

– Мрачно, – сказала Мишка. Она жила с Верой уже несколько месяцев, но все еще никак не могла привыкнуть к тому, что с соседкой нельзя разговаривать как с подозреваемой или свидетельницей. Было странно делиться со «случайным» человеком информацией о расследовании и тем более было странно, что этому «случайному» человеку информация интересна.

– Расскажи. – Вера толкнула Мишку локтем. Они поднялись по трем ступенькам на тротуар у парапета и пошли вверх по каналу, в сторону невысокой церкви, обрамленной парковыми деревьями.

– Журналиста… – Мишка запнулась, посмотрела на Веру. Она еще ни разу не описывала соседке детали такого жестокого преступления.

– Чего? – спросила Вера.

– Ты говорила, – сказала Мишка, – что бывают темы, на которые тебе некомфортно разговаривать. Это такая тема?

– В смысле? – спросила Вера. – Убийство?

Мишка кивнула.

– Не знаю, – сказала Вера. – Нет? Не знаю.

Они помолчали. По улице уже давно шли люди и ехали машины, но Вере казалось, что все еще раннее утро. Время как будто замерло в тот момент, когда они вышли из такси на вокзале.

У церкви Мишка остановилась, чтобы перекреститься. Вера же, наоборот, отвернулась и скрестила руки на груди. Она все еще не могла привыкнуть к тому, что Мишка, не относя себя к православной церкви, все равно почитает православные храмы. Если с христианством в принципе Вера еще могла как-то смириться, то к РПЦ она относилась плохо и православные церкви считала просто торговыми ларьками. Мишкино объяснение, что Бога можно видеть в любом знаке, ее не устраивало, потому что по такой логике Мишка могла бы креститься на мусорные баки или замерзшие лужи под ногами.

Мишка смотрела на маленькую церковь с удовольствием. Если бы она была одна, то обязательно произнесла бы молитву или, скорее всего, перешла бы улицу и зашла в церковь, чтобы поставить свечку за бабушку. Но с Верой она старалась лишний раз не поднимать тему религии – знала, что соседке эти разговоры неприятны.

– Идем. – Мишка взяла Веру за рукав. – Давай я тебе расскажу про убийство, а ты скажешь, если будет некомфортно, и я тогда перестану, хорошо?

Вера кивнула.

– Кто-то, – Мишка нарисовала в воздухе круг, – убивает Журналиста. Почему?

– Почему? – спросила Вера.

– Одно из двух, – сказала Мишка. – Или потому, что Журналист как-то связан с убийцей, или потому, что он расследует что-то связанное с убийцей. В принципе, мотивов для убийств бывает множество, но рядом с трупом убийца демонстративно бросил браслет, который я уже связывала с определенной преступной организацией. Вряд ли Журналиста убили по какой-то не относящейся к этой организации причине.

Вера кивнула. Мишка отпустила ее руку, поправила крестик на запястье.

– Я не знаю, состоял ли Журналист в этой организации, – сказал она, – но у него не было татуировки на шее, которую я видела у всех известных мне членов. Это первое, что проверил у трупа дядя Сережа.

Мишка покачала головой и скривилась, как будто пытаясь раскусить что-то твердое. Вере всегда очень нравилось наблюдать за тем, как меняется лицо соседки за работой.

– Допустим, Журналист не член организации, не сектант, – сказала наконец Мишка. – Как бы он ни был связан с сектой, которую ее же собственные последователи называют Обителью, самый простой мотив для убийства – информация о секте, которую Журналист узнал. Неважно, по профессиональной линии или через личные связи.

– Какие у него могут быть личные связи с сектой? – спросила Вера. – Это как?

– Через наркотики, – сказала Мишка. – Он мог покупать таблетки у сектантов. Важно другое. У любой информации всегда есть источник. Я никогда и нигде не видела текстовых упоминаний Обители. Я практически уверена, что единственный способ узнать что-то об Обители – поговорить с сектантом. Таким образом, получаем Сектанта номер один – человека, который сообщил Журналисту, возможно через третьи руки, какую-то опасную для Обители информацию.

– Зачем бы он это сделал? – спросила Вера.

– Он или она, – поправила Мишка. – Они могли сделать это случайно, или не подумав, или находясь под воздействием наркотиков. Или Журналист мог что-то подслушать или подглядеть.

– Так, – сказала Вера. – И наш убийца и есть этот Сектант номер один.

– Нет, – сказала Мишка. – Убийца – это Сектант номер два. Он оставил рядом с трупом браслет, чтобы послать кому-то знак, что-то вроде черной метки из «Острова сокровищ». Я уже видела такое в Москве. Зачем бы убийца стал так делать, если бы он сам же и был «утечкой» информации? Нет, мы имеем дело с двумя Сектантами. Один слил информацию об Обители, а второй уничтожил источник слива. Что это значит?

– Что? – спросила Вера.

– Это значит, – Мишка щелкнула пальцами, – что от Журналиста идут аж две информационные линии. Одна к первому Сектанту и одна ко второму. Кто-то сообщил ему информацию, из-за которой его убили. И кто-то узнал о том, что Журналист обладает этой информацией. Мой опыт показывает, что в том случае, когда жертва находится между двух преступников, убийство раскрыть гораздо проще.

– У тебя большой опыт таких убийств? – спросила Вера.

Мишка показала рукой «чуть-чуть», надеясь, что Вера не станет ее дальше расспрашивать. Ей не хотелось ни врать соседке, ни рассказывать обо всех преступлениях, которые ей довелось расследовать. Мишка не была уверена, что Вера до конца понимает, насколько взаимодействие с убийцами – обыкновенная часть ее жизни.

У очередного моста Вера осторожно взяла Мишку под локоть. Они повернули на мост, перешли его и оказались у съезда с площади, застроенной киосками и трамвайными остановками.

– Идем завтракать, – сказала Вера. – Потом можно закинуться в квартиру. Я бы поспала немного.

Мишка кивнула. Спать она не собиралась, но ей очень хотелось принять душ и подготовиться к длинному первому дню расследования.

Глава третья

Уйдя от костра, Ева пошла искать Юлика. Сначала посмотрела у грузовика, но там было пусто. Даже забралась в кузов, потому что водитель иногда спал в машине, но и в кузове ничего не было. Ева спрыгнула на землю, огляделась, надеясь, что ее никто не заметил, и пошла к дому. Проверила кухню – там как раз начали мыть посуду. Толстая сестра с угрюмым лицом передавала тарелки смуглой сестре с длинной косой, а та, сполоснув их, переставляла на стол к Злате, самой доброй из старших сестер, которая протирала тарелки полотенцем. Еще слева по полу ползала дурная – она терла доски тряпкой, выскребала из трещин труху и часто замирала, капая слюной на пол, как будто воды из ведра ей было недостаточно.

Ева уже хотела убежать дальше, к мастерской, но тут на кухню вошла жена Юлика. Лицо у нее было вечно злое и напряженное, как будто ей в пятки вбили гвозди с локоть и надо терпеть.

– Твой приехал? – спросила толстая сестра, вытирая грязной рукой лоб. У нее на волосах остался зеленый обрезок, кажется, капусты.

Жена Юлика кивнула, пнула, проходя, дурную. Та, ойкнув, отползла в угол и стала мыть пол там, хотя даже от окна Еве было видно, что пол в углу уже чистый.

– Что привез? – спросила Злата. Она опустила очередную тарелку, и та приятно звякнула о соседку.

– Побьешь, – сказала жена Юлика, вставая рядом со Златой. – Давай я.

Она была старше остальных сестер всего на пару лет, но все они считали ее совсем взрослой и завидовали. Она была замужем за Юликом уже второй год, а так и не родила еще собственного ребенка. Сестры же – каждая – уже рожали по разу или два. У смуглой сестры детей было даже трое – во вторую беременность она принесла двойню.

Злата отступила от стола, подошла к дурной и хотела забрать у нее тряпку, но та сразу скривила мордочку, приготовилась плакать. Тогда Злата опустилась рядом на пол, стала помогать.

– Иди уже, – шикнула на нее смуглая. – Весь день здесь была. Уходи.

Сестры Злату не любили, не любили даже больше, чем дурную, потому что Злата была отцовской любимицей. Другая бы на ее месте загордилась, а Злата никогда на сестер отцу не жаловалась, своего сына вперед не выставляла и вела себя тихо. И все равно было в ней что-то неприятное, как будто она на сестер смотрела даже не сверху вниз, а как бы со стороны. А Ева теперь смотрела со стороны, через окно, на Злату.

Та встала с пола, вышла на улицу. Сестры ей вслед не смотрели, занимались своими делами – только жена Юлика двинула челюстью, разве что не сплюнула вслед ушедшей.

Ева обошла дом и чуть не столкнулась со Златой, которая остановилась у дверей кухни и поправляла платок. На кухне сестры ходили простоволосые, но на улице, особенно вблизи молельни, голову полагалось покрывать.

– Чего бегаешь? – спросила Злата. – Кого поджидаешь? Дурную?

Дурная часто играла с детьми, когда не мыла полы или чистила картошку. Ева помотала головой, показала рукой у лица.

– Играю.

Злата улыбнулась, провела по Евиным волосам ладонью и пошла к лесу. Ева же остановилась в нерешительности. С одной стороны, ей все еще надо было найти Юлика и спросить про сестру. А с другой – Злате в лесу в сумерках делать было нечего, и Еве очень хотелось пойти за ней следом.

Ева повернулась к молельне, спросила помощи у креста. На улице никого не было, поэтому она быстро перекрестилась, спрятала сразу же руку в карман. Постояла еще несколько секунд и побежала за Златой.

– Ты думаешь, что убийство как-то связано с этой Осой? – спросила Вера. Она уже допила свой латте и теперь наблюдала за тем, как Мишка с удовольствием доедает третью тарелку сырников. Пока они искали кафе, которое за время Вериного отсутствия в Питере успело дважды сменить адрес, Мишка рассказала ей некоторые детали своего летнего расследования.

– Думаю, – сказала Мишка, опуская на секунду вилку, чтобы пододвинуть поближе стакан с апельсиновым соком. – Не знаю. Но в секте обычно все между собой знакомы. Это может быть пара десятков, ну, может быть, сотня людей. Единственное значимое событие, связанное с Обителью, о котором я что-то знаю, – летние убийства. С большой вероятностью нынешнее убийство является их продолжением. Оса собиралась покинуть секту, забрав оттуда какую-то «милую». Может быть, это она вышла на Журналиста, чтобы предать секту огласке и заставить их отпустить свою «милую».

– «Милая» – это как «соседка»? – спросила Вера.

– Не знаю, – сказала Мишка. – Думаю, скорее сестра или просто младшая девочка, за которой Оса ухаживала. Если бы Оса была чуть постарше, могла бы быть дочь, но я не уверена, что у двадцатилетней девушки может быть дочь, умеющая читать. Хотя исключать нельзя…

Вера содрогнулась. Она попыталась представить себе, каково это было бы – жить сейчас с пяти-шестилетним ребенком. Это бы означало, что она его родила около четырнадцати. В принципе, не невозможно, но думать об этом было страшно.

Хотя Вера подумала, что они с Мишкой могли бы отлично воспитать ребенка. Квартира в Москве была большая, у самого метро. Во дворе дома, прямо под окном, раскинулась большая детская площадка, на которой они с Мишкой иногда сидели по ночам.

– Вер?

Вера поняла, что зависла, глядя в Мишкину пустую тарелку.

– Тебе поспать нужно, – сказала Мишка. – Поехали на квартиру. Там со скольки въезд?

Квартиру Вера нашла хорошую, всего в нескольких минутах ходьбы от полицейского участка, в котором работал дядя Сережа. Две большие комнаты, соединенные перешейком, в который выходили туалет, душ и кухня. Входная дверь располагалась прямо напротив кухонной двери, из-за чего складывалось ощущение, что Мишка и Вера въезжают не в квартиру, а в сдвоенный блок общежития – две отдельные комнаты, с общим санузлом и кухней. Кровать, правда, в квартире была всего одна – в левой комнате. Вера сразу на нее плюхнулась, а Мишка подобрала с пола брошенный Верой рюкзак и стала раскладывать вещи по полочкам в высоком шкафу, который из-за узкой аркообразной крышки напомнил ей гроб.

– Я ложиться не буду. – Мишка кинула на нижнюю полку упаковку тампонов и пластиковую коробочку с Вериной чашей. – Сейчас душ приму и пойду разгребать статьи убитого. Хорошо?

Она обернулась и увидела, что Вера спит, свесив с кровати ноги. Она даже не успела снять ботинки. Мишка хмыкнула, доразложила вещи и перешла во вторую комнату, утаскивая за собой опустевший рюкзак.

Столов во второй комнате было три, видимо, чтобы компенсировать их отсутствие в спальне. Один, судя по скатерти, предназначался для еды. Это был советский складной стол, разложенный наполовину. Сложенной стороной он утыкался в стену, увешанную картинками лошадей в позолоченных рамках.

Второй стол подпирал подоконник. Это был обычный офисный прямоугольник, сделанный из смеси черного пластика и депрессии. Третий стол занимал дальний угол – большой и круглый, он напомнил Мишке стол для игры в бридж, который она видела в сериале «Стальные кольца». Посреди этого стола стояла маленькая фиолетовая ваза. Из вазы торчали две засохшие фиалки.

Мужчина, который пустил Мишку и Веру в квартиру, предупредил их, что цветы выкидывать нельзя, и сразу ушел, оставив на вешалке ключ, поэтому Мишка подошла рассмотреть букет поближе. Фиалки на поверку оказались искусственными – оставалось только гадать, почему кто-то решил смастерить такие хиленькие цветы.