Беги как чёрт

Артем Римский

Беги как чёрт

Пролог

Согласно официальной истории, Арстад – второй по возрасту город в Сантории и лишь на три десятка лет уступает столице. Собственно, история четырех старейших городов страны – Санторина, Арстада, Каста и Лоранны, – имеет много общего и уходит корнями в одну и ту же эпоху, когда четверо крупных феодалов, в начале девятого века были пожалованы известным лицом графскими титулами. Однако, Карл I, граф Арстада, и его ближайшие приемники, либо не были одаренными градостроителями, либо развитие собственных владений не входило в число их основных приоритетов, так как до середины десятого столетия город не представлял из себя существенного центра ремесла и торговли. Да и городом назвать его было трудно; скорее, это было всего лишь крупное феодальное поместье. Как город же, с укрепленными крепостными стенами, с несколькими тысячами населения, с развивающимися мануфактурами и торговлей, и, конечно же, с церковью под крылом (правильнее сказать – под крылом церкви), Арстад начинает упоминаться в истории средневековья во времена графа Карла VI.

И хоть события, описанные в данной книге, не имеют отношения к истории, все же будет уместно сказать еще несколько слов о процессе становления Арстада. В общих чертах, графство тихо и мирно развивалось вплоть до 1378-го года, когда особой инвеститурой оно было возвышено в ранг герцогства, опять же, вслед за своим старшим братом – герцогством Санторин. Наверное, самым серьезным препятствием в конкуренции с Санторином, для Арстада была некая пассивность и отчужденность его правителей, среди которых, образно говоря, лишь каждый пятый или шестой, отличался дальновидностью и организационными способностями. Генрих I, начавший отсчет герцогов Арстада, вообще был одним из наиболее странных представителей своей династии. Можно предположить, что он просто-напросто был опьянен своим успехом носить данный титул, и казалось, стремился разделить свою радость со всей Европой, но только не с родными землями, в которых за время своего почти сорокалетнего правления провел максимум лет пять. Кстати говоря, учитывая личностные странности его светлости, для многих остается необъяснимым за какие заслуги, собственно, он стал герцогом. Мечты и стремления Генриха I были столь же далеки и возвышены, сколь и не двигающимися с места были реализации этих стремлений. Разъезжая с бесконечными зарубежными визитами, в Арстад герцог возвращался окрыленный планами использовать опыт более развитых государств на благо своей родины. Но стоило лишь ему вернуться со своими прогрессивными и инновационными сведениями касательно строительства, вооружения или экономического развития, стоило нанять на работу ведущих зарубежных архитекторов, оружейников и финансистов, как до него долетали слухи о том, что в некотором королевстве, герцогстве или графстве было начато строительство нового дворцового комплекса, введена новая система взаиморасчетов или выведена новая порода лошадей для кавалерии. Тут герцог впадал в крайнюю степень апатичной меланхолии. Проклиная судьбу за то, что она постоянно оставляет его на шаг позади, Генрих замораживал все свои начинания, срывался с места и мчал в обозначенные земли, чтобы лично засвидетельствовать очередную прогрессивность и инновационность проводимых там реформ. А убедившись в них, с известной целью возвращался домой. Нетрудно догадаться, что этот замкнутый круг, рожденный неумением герцога отделять семена от плевел продолжался до самой его смерти. Нельзя сказать точно, к чему стремились наследники первого герцога, но по всей видимости, одной из главных их задач было не прослыть среди знати, да и среди простого народа, таким же сумасбродом, как их предок. А потому, они старались придерживаться чисто аристократической практичности, не позволявшей впадать в крайности, и поставили себе задачей номер один не стремление вперед, а сохранение стабильности.

Так, вплоть до начала шестнадцатого века, Арстад продолжал быть заурядной столицей заурядного герцогства, насколько герцогство может быть заурядным. Расцвет же его – торгово-промышленный, и как следствие политический, – начался с 1517-го года, когда титул перешел к двадцатилетнему Филиппу. Тридцатипятилетнее правление Филиппа I и сорокадвухлетнее правление его сына Генриха III, принято считать золотым веком герцогства Арстад. Про этих двух господ еще будет сказано несколько слов, но все же для настоящего рассказа, куда большую ценность представляет Арстад современный.

А современный Арстад – это четвертый по величине город в Сантории, с населением чуть больше двухсот тысяч человек. Расположен он в пятнадцати километрах от западной границы, на южном берегу Ситары и в ущелье гор, в частности между двумя самыми высокими вершинами местности – Большой и Малой Волчицами. В настоящее время Арстад – это, в первую очередь, главный туристический центр страны, как Санторин – финансовый, Каст – культурный, а Мэйвертон – научный. По всему городу, но главным образом в южной его части, разбросано огромное количество отелей, санаториев, профилакториев, туристских и спортивных баз, наряду с кинотеатрами, кафетериями, барами, ресторанами и прочими развлекательными заведениями. Исторический же район – Старый город, – представляет собой территорию, максимально приближенную к той, какую занимал Арстад в шестнадцатом – восемнадцатом столетиях. Как и должно было быть, застраивался город вдоль берега Ситары и дальше к югу, все более сужаясь к западу в прибрежную полосу, и максимально расширяясь на востоке, где находился под защитой восточной крепостной стены. К концу девятнадцатого века городские стены были полностью снесены, но для сохранения границ исторического центра, а также для удобства административного деления, правительство города решило проложить в Арстаде три основных улицы – своего рода внутренние границы. И не прибегая к особой оригинальности назвали их Южная стена, Восточная стена и Новая стена (новая, потому что на самом деле никакой стены на этом месте ранее не существовало). Еще одной особенностью Арстада можно назвать практическое отсутствие прямых улиц, а самой оригинальной в этом плане считается улица Диего Веласкеса, которая почти замыкает саму себя по неправильной окружности.

Ну, а Старый город – это сердце Арстада и истинный памятник архитектуры. Это сеть коротких переулков и мостовых, среди которых подсознательно хочется заблудиться. Это множество невысоких и прекрасно отреставрированных зданий и домов, окрашенных в яркие цвета, с заостренными оранжевыми крышами и шпилями. Это красивейшая набережная, носящая имя герцогини Амалии, возлюбленной супруги Генриха III, это несколько арочных и сводчатых мостов через реку, это площадь герцогов Арстада, с красивейшим фонтанным комплексом в центре, и лежащая прямо напротив Большой Волчицы. Это университет Арстада, основанный в середине девятнадцатого века, у главного входа в который студентов, преподавателей и гостей встречает трехметровая бронзовая статуя богини Афины. Это здание городской ратуши, некогда служившее резиденцией арстадским епископам – настоящий дворец, украшенный скульптурами ангелов, с полукруглым фронтоном и главными часами города на нем. Разумеется, это собор Святого Франциска. Заложенный в конце шестнадцатого века, и с тех пор претерпевший множество реставраций, в нынешнем виде он являет собой внушительное сооружение из двух шестидесятиметровых башен и основного здания чуть меньшей высоты, мраморный фасад которого украшают изваяния всех двенадцати апостолов во главе с Иисусом Христом.

Восточнее площади красуется дворцово-парковый ансамбль, сооруженный по приказу вышеупомянутого Филиппа I. Строительство нового дворца Филипп начал спустя год после того, как принял бразды правления герцогством в свои руки. Как уже упоминалось, именно с Филиппа начался расцвет Арстада, закрепленный его наследниками. Филипп практически не покидал пределов своих владений, и вместо того, чтобы витать в облаках, как его далекий предок, отдавал предпочтение практическим действиям. При нем в Арстаде и его окрестностях было основано несколько деревообрабатывающих фабрик, налажены пути сообщения и внутри герцогства и за его пределы – в первую очередь, это касалось реки, по которой было необходимо организовать масштабный грузопоток древесины. Основной же страстью Филиппа было строительство, и венцом его стараний вполне резонно стал дворец в стиле строгого ренессанса, из белого песчаника, который с годами становится прочнее, и что самое удивительное – белее. Позднее, дворец Филиппа I, как и парк вокруг него, перешел в государственную собственность и стал музеем истории искусств.

Но даже не это строение приходится главной достопримечательностью города. Самым знаменитым объектом Арстада, да и всей Сантории, по праву считается замок, строительство которого в 1562-ом году начал сын Филиппа I – Генрих III. Приняв титул в восемнадцатилетнем возрасте, Генрих III успешно продолжал политику отца, и возможно, добился бы в своем правлении еще более выдающихся результатов, если бы через три года не вздумал жениться на дочери одного очень влиятельного лица в европейской политике тех времен. Брак, заключенный по чисто дипломатическим соображениям, в скором времени перерос в самую искреннюю страсть, во всяком случае, что касается герцога Арстада. Возможно, герцогиня Амалия тоже не была лишена теплых чувств по отношению к супругу, но понять, что скрывается за постоянной меланхолией этой девушки, скорее всего, не мог даже Генрих. Наделенный властью и богатством, и в то же время постоянно занятый ввиду своих обязанностей, герцог старался расположить к себе супругу с помощью бесконечных подарков. Когда же драгоценности и наряды перестали производить нужный эффект, в ход пошли роскошные сады и набережные, где возлюбленная могла коротать свои преисполненные грустью дни. Либо сам герцог не понимал, что нужно его жене, либо страсть к честолюбию в Амалии была уже основательно растравлена, но как бы там ни было, на седьмой год брака, очередь дошла до самого главного подарка – замка в честь герцогини. Замок этот чем-то напоминает знаменитый Шамбор на Луаре, у которого, вероятно, архитекторами Генриха III были заимствованы многие ходы и решения. В то же время, замок Арстад непогрешимо симметричен и – если можно так сказать, – архитектурно более строен своего французского товарища, за счет акцента на вертикали в ущерб горизонтали. Семиэтажный донжон, две башни по его углам, два крыла, огромные окна, изящные балюстрады, арабесковые орнаменты и скульптуры героев из древних мифов и легенд – все это, в отличие от романтического Шамбора, делает замок Арстад куда более консервативным и даже зловещим.

Замок стоит в четырех километрах к западу от города, на южном берегу Ситары и соединен с Арстадом сплошной мостовой, которая в черте Старого города именуется бульваром Генриха III. Строительство замка заняло тридцать лет; разумеется, за столь продолжительное время страсть Генриха III к супруге ослабла под натиском возраста, и известно, что даже по завершении строительства, семья его светлости редко задерживалась в замке дольше, чем на месяц, предпочитая уже привычный дворец Филиппа. А через пять лет после того, как строительство было окончено, Генрих III скоропостижно скончался; через два года за ним последовала и его возлюбленная супруга. Триста шестьдесят пять комнат и торжественных залов – чтобы герцогини Амалии не наскучило здесь в течение года, – так никогда и не были оценены по достоинству этой женщиной. В дальнейшем, замок, на который, возможно, было потрачено денег больше, чем на все остальные объекты в Арстаде, так и продолжал быть кратковременной резиденцией герцогской четы, которая хоть и поддерживала его в должном состоянии, но главным дворцом страны так и не сделала. Изначально замок носил имя герцогини Амалии, но в середине двадцатого века, когда он так же, как и дворец Филиппа I стал собственностью государства, было решено закрепить за ним название «замок герцогов Арстада», или просто замок Арстад. Ныне же в нем нашел приют музей истории страны.

Великий замок, воплощение красоты и могущества, построенный ради утехи, никем никогда искренне не любимый. Камни твоих стен надежно сохранят все тайны, свидетелем которых ты стал, и пронесут их с собой в страну вечного забвения. Тайны прошлого, тайны грядущего. Тайны настоящего. Замок Арстад, способны ли твои призраки проникнуть в самые потайные уголки человеческой души, впитать в себя весь калейдоскоп ужасов, творящихся в ней, и навеки унести свои свидетельства в твои стены? Навеки похоронить горячие откровения стертого сознания, откровения, которым более не суждено быть услышанными. Сколько правды хранится в твоих стенах? Сколько гнева и ненависти было засвидетельствованы тобой?

Да, ты сохранишь тайну истинных терзаний души, которую приметили твои невидимые обитатели одной июньской ночью две тысячи шестнадцатого года. Когда небеса, спокойные воды реки, склоны гор и деревья мрачного леса оказались не единственными свидетелями маленького спектакля, как думал актер, который этот спектакль разыгрывал. Он не подозревал, что за каждым его шагом и даже за каждой его мыслью, не пропуская ни единого движения возбужденной души, внимательно наблюдает стая твоих призраков. Что же? Что творилось в том надломленном сознании, когда твои огни отражались в тех горящих глазах? Когда некий молодой человек, спотыкаясь чуть не на каждом шагу, быстрой, но неуверенной походкой шагал по бульвару Генриха III, оставляя за своей спиной город. Когда он постоянно озирался по сторонам и оглядывался через плечо, и если бы на пути его вдруг возник встречный прохожий, или если бы кто-то действительно шел позади, нет сомнений, что его нервное поведение привлекло бы к себе внимание. А уж если бы кто-то приблизился к нему настолько, чтобы посмотреть в лицо, и увидел эту гремучую смесь из тревоги, страха и отчаяния, то внимание это переросло бы, как минимум, в очень нехорошие подозрения.

Очевидно, что молодой человек убегал. При этом находился в таком возбужденном состоянии, что даже не отдавал себе отчет в столь неосторожном пути к бегству. То, что ему до сих пор никто не повстречался, было чистым везением, ведь бульвар Генриха III, даже за чертой города – это один из самых излюбленных среди горожан маршрутов для пеших или велосипедных прогулок. В конце концов, эта догадка постигла и загадочного беглеца. Он вдруг резко остановился, в очередной раз нервно огляделся, и тут впервые в его затравленном взгляде мелькнуло что-то похожее на рассудок. Несколько секунд он всматривался в огни замка, дернулся всем телом в каком-то змеином движении, свернул с бульвара и спустя полминуты был уже под укрытием лесных деревьев.

Пройдя шагов сто вглубь леса, продолжая инстинктивно озираться, молодой человек, в конце концов, врезался в ствол ели и замер, словно наткнулся на непреодолимую преграду. Несколько секунд он с истинным непониманием взирал на этот ствол, и, по всей видимости, совершенно не соображал, что ему делать дальше. Пот затекал в глаза, и в итоге он крепко зажмурился и уперся лбом в дерево. Он стоял в этой позе минут пять, пока дыхание его не выровнялось. Тут он провел языком по иссохшим губам, и что-то неслышно прошептал. Сначала один раз, спустя минуту другой, и вскоре шепот его перешел в судорожный и понятный только для него самого монолог. Первым, что молодой человек произнес вслух, был протяжный стон, испустив который, он резко развернулся и с силой ударил затылком о ствол. Медленно сполз на землю, растянулся на животе во весь рост и спрятал лицо в ладонях. Возможно, он провалился в сон, а может и вовсе потерял сознание, но в течение целого получаса он совершенно не двигался. Наконец, медленно перевернулся на спину и взглянул в ночное небо. Выражение холодной пустоты в его взгляде сменило собой отчаяние. Он начинал понимать.

– Что дальше? – прошептал молодой человек.

Он достал из кармана джинсов зажигалку и пачку, в которой оставалось две сигареты. Закурил и треск тлеющего табака был единственным звуком, нарушавшим зловещую тишину ночного леса. Лишь когда он сделал последнюю глубокую затяжку, выпустил облако дыма и тщательно потушил сигарету, глаза его прищурились и обнаружили трезвую мысль.

– Беги! – проговорил парень. – Беги как черт!

Он вскочил на ноги и побежал.

Часть первая

Глава I

07.06.2016 (вторник, ближе к вечеру)

В небольшом саду на заднем дворе одного из коттеджей сидела молодая девушка. Она покачивалась в кресле-качалке и рассеянным взглядом скользила по страницам детской энциклопедии с иллюстрациями животных, машинальными движениями перелистывая страницу за страницей. Периодически она отвлекалась от этих манипуляций и обращала внимание на ребенка, копошившегося рядом. Это был темноволосый мальчик лет шести, с тонкими руками и с непропорционально большой головой. Сидя на траве, он неуверенными и заторможенными движениями раскладывал пластиковые карточки с изображениями чисел от одного до десяти и соответствующим количеством яблок под ними. То, что он их раскладывал, могло показаться только на первый взгляд; на самом же деле, очень скоро становилось ясно, что ребенок совершенно не понимает взаимосвязи между предметами, которые, тем не менее, привлекали его внимание. Подтверждением тому служил и блуждавший, совершенно не выражавший сосредоточенности и процесса мышления взгляд светло-карих глаз, и приоткрытый рот, из уголка которого стекала тонкая струйка слюны. Взяв карточку неуклюжим, угловатым движением, мальчик лишь несколько секунд задерживал на ней взгляд, после чего та просто выпадала из его руки, а на ее место бралась другая. Иногда, правда, карточка не выпадала, а медленным движением откладывалась в сторону, что говорило лишь о том, что ребенок не успел забыть о данном предмете, но вовсе не о систематизации его действий. После очередного вышеупомянутого движения, случилось так, что рядом оказались две карточки, на которых были изображены цифры «1» и «2». В это же время находившаяся вблизи девушка обратила внимание на образовавшуюся последовательность. С живейшим вниманием на лице, около минуты она пристально следила за движениями ребенка, но тот, похоже, потерял интерес к ряду чисел и отказывался замечать тройку, хоть та лежала на самом видном месте.

– Томми, три, – сказала она, глядя на мальчика и показывая ему три пальца правой руки. – Видишь? Три. Нужно найти три яблока.

Мальчик поднял на нее свой напрочь лишенный смысла взгляд, и замер, по-видимому, совершенно не понимая, чего от него требуют.

– Три яблока, – повторила девушка, и еще раз продемонстрировала три пальца. – Три яблока.

Томми же, скорее всего, решил, что его внимание пытаются привлечь именно к руке и, переведя взгляд с лица девушки на ее пальцы, полминуты смотрел на них с истинным непониманием.

– Бэ, – протянул он с глупой улыбкой.

– Ни бэ, а три яблока, – настаивала девушка. Отложив книгу, она подошла к мальчику, присела рядом и указала ему на карточки, которые случайным образом оказались рядом. – Один, – внятно и спокойно проговорила она, демонстрируя ребенку указательный палец и указывая им на единицу. – Два, – к указательному добавился средний палец, и рука остановилась на карточке с двойкой. – Три, – за указательным и средним последовал безымянный палец, и девушка внимательно посмотрела в глупое лицо своего подопечного.

Ребенок промычал что-то нечленораздельное, но, тем не менее, потянулся к оставшимся карточкам.

– Нет, – отрицательно качая головой, сказала девушка, когда мальчик коснулся карточки с шестью яблоками. Она медленно перевела взгляд на нужную им тройку, в надежде, что Томми проследит за ней. Тот, однако, не обратил на это внимания, и решил попытать счастья с восьмеркой. – Нет, – вновь покачала головой девушка и аккуратным движением направила его руку в нужную сторону.

Но Томми всем своим видом давал понять, что даже если и видит эту злополучную тройку, то совершенно не связывает с ней свое настоящее. Только когда девушка постучала пальцем по поверхности нужной карточки, он взял ее в руку.

– Отлично, дорогой. А теперь положи ее вон туда, видишь, рядом с двойкой.

Томми, понемногу вникавший в игру, но по-прежнему не понимавший правил, посмотрел туда, где его репетитор видела в будущем числовую последовательность, и неловким движением воткнул карточку перед двумя другими.

– Нет-нет, милый, не сюда. Слышишь, после. После них, а не перед ними, – голос девушки не обнаруживал ни следа раздражения. – Вот сюда, – она указала на нужное место.

В ответ ребенок последовал ее примеру и положил руку на то место, где она хотела видеть тройку. В течение двух минут с помощью жестов и максимально упрощенных фраз девушка старалась заставить мальчика переложить карточку на нужное место, но, не добившись успеха, была вынуждена сделать это сама.

– Вот так, видишь. Один, два, три, а теперь нужно найти четыре.

Томми следил за ней с улыбкой, и справедливости ради, стоит сказать, что она вовсе не украшала его лицо; затем совершенно безучастно огляделся и произнес:

– Бэ.

Девушка внимательно посмотрела в лицо ребенка и утвердительно покачала головой.

– Да. Бэ, – сказала она после короткого молчания и тяжело вздохнула. – Ты совершенно прав, малыш, – она потрепала мальчика по волосам, чем вызвала у него нечто похожее на смех. – Ты даже не подозреваешь, какую неопровержимую истину ты глаголешь.

Тут ребенок, ободренный ласковым жестом, вернулся к своим бесполезным операциям с карточками, а девушка сосредоточенно посмотрела куда-то вдаль. «Вся твоя будущая жизнь, – думала она, – будет определяться этой истиной, заложенной в твоем мычании. Неполноценный. Несчастный умственно отсталый отбросок общества. Ты отбросок, Томми, – тут она с сожалением, близким к презрению, коротко взглянула на ребенка. – По-настоящему ты никому не нужен. Любила тебя та, что произвела на свет? Кто она? Что она думала, когда ты толкался в ее утробе, когда просился в этот мир? Нет, Томми, не любила. Тебя никто никогда не любил, и никогда тебя никто не полюбит. Тебя не за что любить. Ты неполноценный. Хорошо одно: ты никогда не почувствуешь в своей душе того ужаса, который несет в себе слово «неполноценный». Черт возьми, Томми, ты не осознаешь своих мук. Это поразительно! Ты чистейший образец истинного страдания, и ты никогда не сможешь постигнуть этого. Ты никогда не сможешь выгадать пользу от своих страданий, как умеют делать люди, наделенные интеллектом. Или ты думаешь, что я сейчас лукавлю?»

– Нет, Томми, я говорю правду, – шепотом заговорила девушка, не глядя на ребенка. – Порой страдания – это золотая жила, неиссякаемый источник жизненных сил. Но не в твоем случае. Ты страдаешь ради смерти. Смерть – это единственная награда, которую ты сможешь заслужить в этой жизни. Сладости, неискренние поцелуи и смерть. Прости, малыш. Но ты страдаешь только ради смерти. Знаешь, какой-нибудь философ-самозванец мог бы возразить, что ты чист и светел как ангел. Что вовсе ты не страдаешь, лишенный трезвости восприятия; что ты отделен надежной стеной от ударов и превратностей судьбы. И что твоя жизнь не что иное, как воплощение покоя, к которому тщетно стремится нормальный человек. Хотела бы я хоть во сне протащить этого философа через земной ад, в котором не будет ничего. И самое главное, чтобы в нем самом не было ничего! Ничего, что могло бы пробудить в людях, хоть что-то, кроме жалости. Мерзкой, грязной, презренной жалости. Знаешь, Томми, что люди очень часто ошибаются в любви? Да, серьезно! Очень часто человек начинает путать любовь с жалостью. Лично у меня это вызывает разумный порыв к подростковому протесту; прекрасный и чистый подростковый протест, который ты также никогда не познаешь. Томми, – тут девушка повысила голос и посмотрела на ребенка; тот, в свою очередь, тоже обратил внимание на девушку. – Я не могу любить тебя, Томми. И не хочу жалеть. Я бы хотела начать хотя бы презирать тебя, понимаешь?! Ведь среди здоровых людей нередко презирают странноватых аскетов, которые по своим собственным причинам отстраняются от радостей и удовольствий жизни. Иногда их принято называть чудаками, и как бы оставлять наедине с их мировоззрением. Но боюсь, что это лишь маска приличия, а на самом деле они презираемы. Так вот, не благороднее ли с моей стороны будет презирать и тебя? Я понимаю, что ты не отказываешься от жизни, а просто неспособен ее принять, но ведь мы можем просто создать иллюзию твоей полноценности, а? Ты даже не представляешь, сколько людей принимают иллюзии за истину жизни, за счастье. Ты даже не представляешь, какие это порой иллюзии! Почему бы нам не попытать счастья? Ты станешь нормальным, а я избавлюсь от жалости к тебе в презрении. Что скажешь?

– Бэ, – протянул невольный слушатель, глядя на свою исповедницу, и выражение его лица напоминало нечто отдаленно похожее на заинтересованность.