bannerbanner
Камчатские лоси. Длинными Камчатскими тропами
Камчатские лоси. Длинными Камчатскими тропами

Полная версия

Камчатские лоси. Длинными Камчатскими тропами

Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
2 из 7

Как нам всем и не понять, почему в 1991 году тот же Горбачев М. С. и после него Ельцин Б. Н., предавая древнюю, писанную не ими историю Великой России и не только после 1917 года, как они и сами продажные историки желают перед нами оправдаться.

– Да, и желают ли они этого оправдания перед нами искренне, так как нисколько не верю их «политическому» полному лицемерию настоящих ренегатов, настоящих трусов и полных предателей всех идеалов, которые с тем революционным временем мы впитали и с тем особым временем к нам они наши убеждения легко и пришли.

Нам не понять сегодня, почему они и Горбачев М. С., и тот же Ельцин Б. Н., и иже с ними предали ту нашу любимую Великую Россию, легко предали тысячелетнюю её неповторимую историю, легко предали ту еще может быть даже Киевскую Русь 625 года, 845 года, 1235 года, 1735 года, 1812 годов, которую, как мы все понимаем и своим нутром мы точно знаем-то, строили и защищали не те революционера и даже коммунисты из далекого 1917—1918 года, которых в те далекие времена Владимира Мономаха, Олега Мудрого времена и не было, которых давно нет на земле и вину, которых теперь хотят нам навязать в развале великого Советского Союза, Великой России в совсем таком памятном и таком не далеком, но уже для всех нас историческом в 1991 году.

Но это наше историческое и лирическое отступление, от тех сегодняшних здешних его лосиных проблем, которые нас с Вами по-настоящему занимают больше, чем такие вот исторические параллели совсем далекой средневековой и ближайшей истории нашей Великой Страны, нашей многострадальной Родины, легко видимые даже отсюда с полноводной реки Апука, что на Камчатском полуострове. Той великой страны России, которая с каждым деньком легко и неустанно расправляется, которая становится с каждым днём только краше и могущественнее, приобретая особую уверенность в своём таком мировом Величии. И народ которой, где бы он не жил, обретает настоящую гордость, что на его долю выпало жить в такой вот многоликой и такой вот многогранной, никем и никогда непобедимой России.

А уж, когда Сомн ненароком прикоснулся к её теплому и такому уже готовому и влажному тому единственному месту, доселе не ведомая ему сила неожиданно взыграла там, где-то глубоко в нём самом. Где-то внутри него не ведомая ему сначала генетическая его память, а затем внутренняя не истраченная еще юная сила и вся клеточная программа уже сама подсказала ему, затем как же так сильно следует ему напрячься, выталкивая всего себя во внутрь неё. А вот она, что бы он нисколько не промахнулся ни на сантиметр не сместилась под его еще таким не опытным юношеским и невероятно страстным наскоком на неё и тем его настойчивым внутренним напором, нисколько не уступила его такому вот еще не опытному натиску, а долго и покорно она стояла, упершись во влажную землю своими черными копытами и еще долго стойко она стояла, ощущая ту её земельную внутреннюю вибрацию, которая всех нас зовет к настоящей земной жизни и к естественному, и неумолимому продолжению рода своего у неё лосиного их, а у меня – человеческого и еще рода нашего савинского.

Она же, не имея, таких как у него рогов для своей защиты, своим животным нутром понимала, что пришло время их такого вот единения, хоть ей тоже ведь никто и никогда об этом не говорил в их этом лосином древнем роде, никто ничего ранее не показывал и только затем, вдоволь насладившись буквально минутным счастьем их двоих единения, только, ощутив внутри своего живота не сразу ударяющий и так горячо обжигающий всю её мгновенный его изнутри идущий импульс, который пробежал затем по всему её длинному телу в виде не передаваемой нервной конвульсии, не то невероятной внутренней её радости, не то полного её счастья настоящего обладания им. И она даже своим лосиным умом поняла, и, естественно, осознала то своё великое природное миллионами лет, заложенное в ней предназначение и, так сжато и компактно как на лазерном диске в виде нулей ничего не значащих и тех единиц, которые говорят, что я един, записанное в её удивительном и не познанном еще никем ДНК-коде, где-то там глубоко в её особых и моих вибрирующих жизнью хромосомах. Да, и вероятно понять, как он этот ДНК-код нас зовет к самой здешней жизни еще никто из ученых, так и не смог, и вероятно не сможет уж никогда. Как мне не понять, как из тех нулей и цифр получается и звук, и даже цвет, и бегущее изображение на экране, когда хочется и плакать, и сострадать от увиденного, и услышанного в черных динамиках моего телевизора.…

– Да, и мне всё равно ничего этого так и не понять, и даже не осознать!

– Пусть, даже мы сегодня что-то и знаем!

– Пусть мы знаем, что химическим выражением и конечным регулирующим продуктом этого всего является её внутренний гормон полевой эстрадиол, а его такой ароматный для неё его непередаваемо ароматный и обворожительный пленяющий её всё сознание этот его удивительный тестостестерон.

– Но, как всё это и еще нам, и соединить…

– Как всё это выразить нашим человеческим понятным другому языком, чтобы понял не только я один?

– А чтобы поняли и он, и она!

А уж затем, не известно откуда к ней пришло внутреннее лосиное озарение и то единственное радостное для неё ощущение, что она медленно, именно сейчас становится матерью, становится сейчас продолжательницей рода лосиных, здесь на реке Апука, на такой далекой и великой Камчатке. Затем уже у неё с каждым днем и непомерный аппетит возрастал, и живот не как у других её сородичей здешних апукинских лосих как-то быстро отяжелел и к низу стал отвисать, мешая ходить ей на своих высоких стройных ногах по ставшему теперь для неё колючим здешнему за лето подсохшему кустарнику. Да, и ранее маленькое поджатое и спрятанное внутри её вымя, готовясь дать много жирного и калорийного молока стало не заметно для неё расти и её соски, когда она прикасалась к ним языком постоянно, отгоняя назойливых комаров и вездесущих оводов то по её поджарому телу такая разливалась не божественная, спрятанная там внутри неё материнская особая благость, что ей еще и еще хотелось, чтобы побыстрее пришел и тот памятный ей теплый августовский день, и, чтобы он вот так легко, и максимально глубоко, и еще не вероятно быстро, да и максимально энергично он весь такой упругий и такой ловкий в одно мгновение погрузился бы во всю в неё, в её никем и никогда не познанные также и им глубины. И, затем с тем его трепетом ожидания неземного чуда он бы застыл, заливая всю её той своей божественной внутренней брызжущей из его тела энергией, которая даже не одного теленка, а двух и трех одновременно ей даст и, затем они те телята родятся от неё, чтобы их здешнее лосиное камчатское стадо постоянно умножалось, чтобы стадо их лосиное крепло именно здесь на величественной, на реке Апуке, что на севере Камчатского полуострова….

Но, вот именно сегодня и сейчас он не знал и не понимал, что, же нужно ему еще делать, чтобы ей чем-либо в муках её родовых теперь вот ей такой беспомощной помочь и как поддержать её. В его пульсирующий теперь вопросами мозг великая Природа еще по простоте своей не вмонтировала, не поместила те особые механизмы, а может и те особые его умения, которые нужны еще и при родах у его такого прекрасного земного вида – лосиных.

Да и, понять сейчас даже, что такое сами эти роды он ведь не мог, так как не знал и не понимал своим-то лосиным умом, что это такое. От самой природы его лосиной не заложены в его мышление вот такие категории и еще вот такие философские понятия. Он только открыл еще сильнее свои черные ноздри, еще сильнее вдыхал здешний речной морозный воздух, чтобы осознать, что же на самом деле здесь происходит, а еще широко раскрыл свои бездонные черные глаза, проводя ими от горизонта до горизонта, чтобы именно теперь и сейчас заранее видеть своего вероятного врага. И, при этом в этот момент он не ощущал ни того отпугивающего запаха волка, ни даже грозного для их вида запаха здешнего бурого камасткого медведя, которые он давно запомнил на всю свою жизнь, когда прошлой зимой целая стая изголодавшихся волков, отпугнутая ачайваямскими оленеводами от их двухтысячного оленьего табуна предприняла попытку напасть на его любимую Виру и на её малого теленка. И не только её, но и ведь его родного сына. Тогда в ярости и, настоящего, не ведомо, откуда к нему пришедшему остервенения Сонму не нужно было ни у кого занимать злости и внутренней ярости. Он именно тогда знал и интуитивно всё хорошо понимал, что и как ему делать, как воспользоваться своими тяжелыми, этими тяжелеными рогами, которые в мгновение ока расчистили ей путь на здешнюю апукинскую свободу в густой заснеженный лес, где-то туда в верховья, поближе к реке Пенжине и к высоченной горе Ледяной, которая их затем на своих просторах и спасла. А те его прочные серые рога, которые уберегли и его самого, и его любимую им Виру, и только, что становящего на ноги их маленького и еще не смышленого теленка, которому они из-за постоянных забот о пропитании забыли даже дать имя после рождения его.

И, только после того памятного нападения волков они подумали назвать его Смелым, так как малыш был так же, как и отец самцом, и еще от своего возраста не имея таких вот громадных стокилограммовых рогов легко избрал единственно верную в таких жизненных его ситуации защитную стойку и только, расширив свои черные ноздри и, грозно храпя пугал стаю волков, как и его отец, мужественно защищал себя и свою мать от нападения голодной волчьей стаи.

Да, и разве её или его зимнюю шерсть и толстую шкуру волки своими-то зубами, да и прокусят. Длина его шерсти, как тоненькие трубки у неё была такой, что их рты полностью ею же и забились бы. А уж, когда они на своих ребрах ощутили силу удара его левого плоского, как нож рога, то их тела пронзила такая неистовая боль, такой прошел по нервам их болезненный спазм, что их челюсти сами не произвольно раскрывались, а острые зубы, как бы задрожали, то ли от дикого их по-настоящему животного страха, то ли от зимнего сегодняшнего голода, то ли от не минуемой их здешней тепереча погибели после вот такой невероятной силы удара его почти плоских с небольшими отростками рогов. И, едва он взмахнул головой второй раз то вся волчья стая была тогда развеяна им, все они быстро ретировались, легко поняв, что все их усилия в данном случае покуда напрасны, так как жизненная сила и воля к жизни у камчатского здешнего апукинского лося значительно больше злой их волчьей силы и здешней ненависти ко всем здешним лосям. И им, здешним волкам и даже подрастающим волчатам еще надо долго ждать и ждать, покуда он этот лось Сонм с годами состарится, покуда он полностью ослепнет и не будет уже ничего видеть, что на самом деле творится за его спиной. А именно до тех пор, покуда он всё ясно видит, до тех пор покуда он прекрасно слышит их каждый шорох, до тех пор покуда он их, даже их приближение по заиндевевшей реке явственно ощущает буквально своей шкурой и каждым своим навострённым на такое восприятие волоском, до тех пор им ни его, ни его дружное лосиное семейство здесь никогда не одолеть, пусть в их волчьей стае будет хоть пять, хоть даже десять, хоть все двадцать пять волков. Пусть они будут хоть самыми разматерыми, хоть самыми невероятно опытными, им его сейчас и здесь на родине его здесь на Апука реке его и его семейство не одолеть.

Да и за время погони, стая-то и не заметила, что лоси вошли в свой, теперь уже хорошо знакомый им родной апукинский лес, который их не только летом кормил, но и зимой грел и всегда обогревал, а еще и как бы совсем нежно как своих родных друзей оберегал. Если на льду реки Апуки, промерзшей до самого до дна волки легко бегали за стройными и поджарыми лосями, то войдя в густой лес, где снег доходил до брюха самому высокому сохатому, а это чуть ли не метр и двадцать сантиметров здешнего снежного безмолвия, сыпучего как пустынный песок белого снега, где ты не имея здешних изобретенных наверное еще в каменном веке снегоступов буквально по пояс погружаешься в него и уж никакая сила не способна тебе тогда помочь двигаться вперед, чтобы хоть как-то преодолеть здешние пространства, чтобы еще и любоваться здешними апукинскими просторами…

И понятно, что здешним камчатским полярным волкам, каким бы он крупным и матерым не был такой снег преодолеть уже никак не под силу, а еще и шаг у лося такой большой, что волкам и было разве что, не солоно хлебавши, воротиться на тот холодный скользкий ледяной покров реки, чтобы затем жалобно хором оттуда завыть буквально на всю ночь:

– У-у-у! И-у-у! У-У-У-у…у…у…у…у!

– У-у-у!

И, вновь -У-У!

– У-У-У-у…у…у…у…у!

И понятно, что им нужно теперь тихо завыть всем вместе и еще по очереди так по-волчьи жалобно, в таком их волчьем никому, не передаваемом унисоне, что только окружающие высокие апукинские раскинувшиеся на север и пахачинские горы, подступившие откуда-то с юга и здешние необозримые с этих гор бескрайние апукинские просторы могли его не раз, ясно отражая от своих теперь заснеженных склонов повторить ясно, уведомляя всех здешних обитателей, кто во время еще ранней осенью не ушел или не улетел в далекие южные края, уведомляя их о настоящей и реальной угрозе их жизни, и реальной угрозе их зимнему существованию здесь на реке Апуке и на заиндевевших от влаги тихоокеанской апукинских просторах. И вот, над извилистой рекой Апука еще долго неслось их, отраженное от гор:

– У-у-у! И-У-У!

– У-У-У-у…у…юу… иу… ау!

И это их хоровое -У-У-иу-ау! вызвало естественную глубинную мышечную дрожь не только у здешних самых крупных млекопитающих лосей, но и вызвало даже тихое замирание прижимающегося к земле всего живого, что было здесь, что жило зимой здесь, быстро прячась в своих незаметных дуплах, в своих тундряных здешних норках, в своих ночных схронах, в своих бесчисленных горных распадках.

И затем голодным волкам пришлось еще не раз громко завыть хором, одновременно жалуясь холодному здешнему покрывалу неба и на свою особую волчью судьбу, и на вероятный очередной их голодный вечер, когда уже чуть не целую неделю живот так сильно от голода подтягивает к твоему гибкому позвоночнику с такой силой, что твоя любимая волчья пища – кровянистое теплое мясцо, тебе такому голодному волку снится теперь буквально всю ночь, а твои зубы сами даже во сне только и щелкают, как бы налету, ловя его и ты даже в тревожном, как у всех здесь сне постоянно рычишь уже не ведая, что же принесет тебе день грядущий и, что ты может быть завтра найдешь на своей здешней волчьей тропе. И она или он из его стаи уже согласен даже на холодный замерзший окаменевший на здешнем ветру и тридцатиградусном морозе без единой жиринки труп старой черной пусть и их чукчей божественной вороны, которая хоть и считается у здешних чукчей, олюторов, нымылан, лауроветланов и коряков настоящим божеством, но голодному волку естественно сойдет слегка перебить свой постный зимний здешний апукинский голод.

И, сейчас ночью в тревожном сне все волчьи мысли и, наверное, сны его только об ушедшем теплом лете, когда на берегах рек такое изобилие красной рыбы и не надо тебе голодному волку, как здешнему хозяину тундры – бурому камчатскому медведю даже мочить свои лапы на речных бурных перекатах, чтобы ею до отвала набить свое брюхо, так как рядом жирные зазевавшиеся чайки сами в твои зубы лезут и тогда ощущение невероятной силы, ощущение прилива энергии от той их красной кровушки, которая и питает его, и по ночам будоражит воображение и думается об ином, и мыслится, когда твой живот полон сытной пищи. А на здешнем пологом песчаном промытом вешними водами речном берегу тот бурый камчатский мишка, настоящий здешний иеркум столько оставляет объедков на берегу, съедая только хрящи голов, глаза да жирные горбы у краснобоких горбылей, что волку, да и бесчисленным чайкам достается еще столько питательной, да и жирной нагулявшей жирок на тихоокеанских просторах, где-то в теплом течении Куросивы рыбы, что его зимой подтянутый живот забит ею тогда уже до настоящей не остановимой рвоты и можно и день, и два ему попостничать найдя кладку яиц здешней куропатки, а лучше полакомиться крупными яйцами здешней чайки, которая на рыбе, как и он, летом отъедается да и жирует, которая летом здесь выводит своё малое и непослушное чаячье потомство.

И, тогда ты настоящий полярный волк, начавший незаметно линять и сбрасывать зимний подпушек можешь отдалиться от берега и разнообразить свой стол утром диетическими свежими яйцами чайки, а еще лучше, когда из-за кустов аллюром выскочишь на песчаную косу или на здешний берег и саму эту еще молодую отяжелевшую от набитого зобика чайку легко за хвост поймаешь, а она тяжелая и жирная только своим длинным клювом и пытается защитить себя, но твои острые зубы быстро своё дело делают, легко ломая её тонкие птичьи косточки и, затем так медленно теплая её кровь вместе с её жиром стекает, струясь, по твоему желанию и по твоей воле покидая одно умирающее тело птицы и, забирая не тобою волком даденную божественную жизнь у неё и, одновременно передавая в другое волчье тело свою особую жизненную энергию и еще не ведомую нам физическую теперь уж земную или всю космическую здешнюю камчатскую и тихоокеанскую красно рыбью энтропию, по-настоящему питая и согревая его красную теперь легко пульсирующую в его жилах кровушку. А еще так радуя его волчью такую ненасытную душу в раз, наполняя её особым блаженством и самим земным апукинским счастьем летней его сытости, когда можно подумать и о продолжении рода своего волчьего.

Да и понятно, что волк в летнее время года и по особому весел, и еще такой игривый, что трудно поверить в его злой и хищный зимний нрав, в его природную волчью суть и, хитрую его охотничью натуру, которая позволяет их стае при удачных обстоятельствах загнать уж если пусть и не самого семисоткилограммового сохатого, то уж особо не утруждаясь несмышленого телка сеголетка уж точно, а то и их беременную на сносях матуху, которой сам их величественный и наш библейский Бог почему-то не дал ни таких роскошных рогов как у её собрата самца, ни реальных сил у неё уже нет, чтобы им и их ненасытной волчьей стае хоть как-то активно противостоять. Которые затем быстро обвешают своими телами её всю как новогодние елочные игрушки и тогда раз вцепившись в её загривок те вражины не разжимают свои острые зубы и в такие моменты у неё такой беззащитной вся надежда только на своего, верного спутника лося Сонма. Если он рядом, если он вовремя взмахнет своими тяжелыми рогами, которые такие у него мощные и такие раскидистые… И такой взмах, и такое мгновение превращаются в её настоящее спасение, они его рога даруют ей земную здешнюю жизнь, чтобы она успела хоть еще раз произвести своё потомство, чтобы ей затем ждать теплого августа и повиноваться давно, заложенному природой, генетически для неё и всего её лосиного рода предопределенному инстинкту и затем твердо стоять бы ей на земле, ожидая его избыточного тепла, его обжигающего вдоха в твой взрыхленный страстью загривок, чтобы по всему её телу такой силы спазм и, чтобы он заполнил тебя всю, а напряженное и ждущее единения тело лосихи ощущало, что она его ждала ведь не напрасно, что вот она настоящая их лосиная жизнь, вот её самые те радостные мгновения, когда вся предыдущая их да и наша тысячелетняя, а то и сто тысяч лет история затем сливается здесь на реке Апука в этом августе буквально в одно мгновение, порождая уже другую совсем новую жизнь на Земле, рождая совсем новое христианское или мировое, а может и моё летоисчисление и как бы делая заново всю нашу, и даже их лосиную их историю. Рождая ту трепетную и, уязвимую земную жизнь, которая вновь и вновь подрастая и, становясь будет также ждать и будет также трепетать, завидев его массивные как из пластмассы или может быть вернее из камня рога над здешним слегка колышущимся морем зеленой травы, той каждый год отрастающей на тепле и влаге здешней зеленой травы, которая впитала за лето не ведомую и вечную энергию нашего Солнца, которое, отдавая нам свой свет и всё своё божественное тепло само ведь незаметно для нас самих постепенно сгорает в том особом его ядерном котле жизни нашей и прежде всего в его ядерном котле, так как не будь самого нашего самим Богом созданного Солнца, не было бы естественно и нас самих, а вот давая нашей планете Земля и нам самим эту прекрасную и никогда, да вероятно и нигде более неповторимую земную особую нашу жизнь, как и само божественное всё его, не повторенное волшебство, которое позволяет нам одновременно и страстно дышать, и даже ощущать, и вновь и вновь по-особому радоваться, и так еще по ночам и от разлуки страдать, не понимая самой причины наших страданий и временных, куда-то улетучивающихся минутных, а то и секундных искренних наших огорчений.

И мы сегодня, как и она эта апукинская лосиха Вира, уверены, что эта жизнь не сгинет даже на самой на этой Земле, как уверен в этом не сгинет еще миллионы лет ни свет Солнца, не сгинет ни его тепло и никогда они вкупе не исчезнут, никогда они для нас всех не прекратятся, покуда буду жить и дышать, покуда буду ощущать и наслаждаться всеми этими мгновениями, которые и создают всю мою и их апукинскую жизнь.

А сама великая и божественная жизнь на планете Земля продолжится, жизнь и её полноводная река будет идти своим особым чередом и в том безмерно-бесконечном Пространстве нашего обозримого Космоса, и в Великом Мировом легко ощутимом нами Времени, которые когда-то как физические категории и особые сингулярности были в далеком от сегодня прошлом чем-то едиными, когда не произошел тот 13,7 миллиардов лет назад Большой Взрыв из некоей сингулярности, где смешалось всё.

– И мы сегодня живем, и мы будем жить в Мировом Времени, которое идет только в одном единственном направлении – вперед и никому не дано его уж воротить вспять.

– И мы, вероятно утверждая и рассуждая сегодня и сейчас о Времени именно так не совсем, наверное, и правы. Когда мы берем в руки те древние папирусы, когда мы смотрим на рукотворные пирамиды Египта или Гизы, или на многочисленные индийские и индуистские пагоды всех Будд, или входим в светлую и убранную мусульманскую мечеть, а уж когда мы стоим у не тленного праха Сергия Радонежского в подмосковном Сергиев Посаде, то мы вольно или не вольно мысленно все же легко и безмятежно из сегодня, которое мы сами ощущаем и сами воспринимаем как данность, легко и в миг возвращаемся на века и даже на столетия назад, а то и на все тысячелетия в самом этом том Космическом Времени, чтобы там увидеть и там, в прошлом нашем даже узнать, как же жили они, как они страстно до боли в сердце сами страдали неся свой особый тяжеленный крест той их не повторенной никем другим только их жизни, как они в напряге мышц своих до седьмого пота над хлебушком своим трудились и в труде тяжелом еще и как они всё это созидали, одолевая все другие земные тем Временем их, предоставленном именно только им все земные и все жизненные их тяготы, как они упорно и долго не сдавались и, как они неистово преодолевали и то бесконечное теперь, и моё Пространство Космоса, и преодолевали всё то Великое Мировое Время, которое идет теперь, мы знаем это, только в одном единственном направлении – вперед!

– И всё же, теперь-то понимаю я и даже ощущаю в нашей воле его оказывается воротить и вдруг перенестись нам, и на целый век, и на всё тысячелетие вспять, соединившись хоть душами своими, когда строки ими писанные самозабвенно читаю и понимаю слог их тот витиеватый, когда во все мысли их невероятно глубоко погружаюсь я, когда слог их особый древнерусский буквально шкурой своей на протяжении пяти или шести веков отстоя от них легко и явственно еще и ощущаю я…

Так и здешняя красная, искрящаяся под тем же жизньдающим Солнцем рыба вновь весной войдет в многочисленные камчатские стотысячные никем не считанные реки и речушки и, откормленная её мясом здешняя чайка также, как и прошлым летом будет долго и упорно высиживать свои яйца на берегу в кустах и вновь этот злой, да и хищный волк с трудом, переживший холодную зиму, хоть и голодный, но также, как и все окружающие начнет вдыхать новый аромат, её своей волчихи армат, чтобы откуда-то изнутри потревожить неведомые нам те его единственные струны своих хромосом, чтобы в нём взыграла какая-то новая особая летняя жизнь и затем, чтобы проснулись в нём и в ней, и отчий, и еще тот её особый материнский инстинкт. А он этот волк или еще волчонок начнет долго принюхиваться, чтобы его тот особый и единственный её аромат еще и уловить в легком тихоокеанском бризе и в легком дуновении здешнего апукинского ветра, а затем уж неведомо почему начнет по своему по-волчьи призывно выть, четко обрамляя свои здешние волчьи владения, чтобы нам, свидетелям его жизни здесь на реке Апуке заявить, что он теперь по-настоящему заматерел, быстро за несколько сезонов он повзрослел, что его волчий тестостерон давно уже им там внутри на какой-то молекулярной фабрике из рибосом его был синтезирован и, он этот полярный поджарый волк вошел в ту настоящую жизненную земную зрелость, когда уж точно нужно продолжать род свой волчий, чтобы ни на миг уж не остановилась и ни на секунду не оборвалась сама здешняя апукинская история и не прекратилась его волчья жизнь здесь на реке Апуке. А он хоть и злой хищник, хоть и самый плотоядный из плотоядных, но оказывается еще, как нужен всей нашей жизни, чтобы её собою, своей злостью к нам буквально уравновешивать, чтобы не позволять нам безмятежно здесь на Апуке еще обленившись и уснуть, чтобы мы от обездвиженности полностью здесь не деградировали, чтобы мы совсем не ожирели, чтобы наши долго не работающие мышцы не атрофировались, чтобы мы не одряхлели, а уж коли…

На страницу:
2 из 7