bannerbanner
Рэкетиры никому не нужны
Рэкетиры никому не нужны

Полная версия

Рэкетиры никому не нужны

Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
1 из 5

Николай Гастелло

Рэкетиры никому не нужны


ПРОЛОГ


Я проскочил мимо дежурки, кивнул дежурному, но на меня никто не обратил внимания. Сегодня я здесь уже второй раз. Ничего особенного в дежурке я не увидел. Хоть и старался найти сразу оправдание загробному голосу Евсеева. После трех очень бодрых дней поздно вечером в понедельник коридор отдела казался вымершим. Свет было видно только из-под двери кабинета Евсеева в конце коридора на повороте. Я шел по сумрачному коридору, и тревога моя нарастала. Что меня ждет за дверью? Что случилось? На мгновение ноги даже немного ослабли, не желая мне преданно служить в ожидании неизвестности, но шага я не уменьшил. Свет из-под двери приближался, и я ничего не видел, кроме этой щели, заполненной живым, здоровым светом ламп накаливания. Но я взял себя в руки, когда подошел к двери. Очень помог мерный и немного торопливый стук моих шагов в пустом коридоре. И я вошел очень спокойный. Ничто не могло меня удивить, хотя то, что я даже не мог предположить, что там могло случиться, смущало больше всего.

В кабинете Евсеева сидели четыре тени. Тень Евсеева сидела не в кресле Евсеева, а на стуле в самом центре комнаты, спиной ко входу. И его тень даже не шелохнулась, когда я вошел. Тень Гоши сидела рядом на стуле в одной рубашке, и у этой тени была расстегнута застежка кобуры под мышкой, что почему-то сразу бросалось в глаза. Может, потому, что пистолет торчал из кобуры криво. Тень Севы сидела, как-то неровно, у дверок «пыточного шкафа». И прижимала одной рукой дверь, словно ее периодически раскрывает ветром, и она бьет Севу по морде. Тень стажера я не заметил, но она сидела на диване такая съёженная, что казалось, в ее сторону можно дунуть, и тень рассеется. Я потом ее заметил, может, когда я пришел, было еще хуже.

Я вошел и громко всем сообщил о себе:

– В штабе революции не спали?

Но никто не улыбнулся. Я бы тоже не улыбнулся, если бы знал чуть больше.


Глава первая

Пятница


Следователю на работу надо приезжать вовремя. Опоздаешь – и тебе будет долго и нудно выговаривать заместитель прокурора по следствию. Не потому, что ему надо, или потому, что эти пятнадцать минут изменят криминогенную обстановку в городе в худшую сторону (хотя хуже того года особо некуда), а просто чтобы не терять тонус руководителя. Еще можно было попасть на глаза прокурору района, и тогда хоть провались. В общем, опаздывать плохо. Еще хуже приехать раньше, когда дежурный следователь еще в дороге. А ночью кого-нибудь убили, а нашли утром. И сразу выслали машину за дежурным следователем. Но уже не домой, а к прокуратуре. Есть все шансы уехать вместо него на место преступления. Прокурор никогда не помнит, кто из его следователей на этой неделе дежурный. А прокурор всегда рано на работе. Всегда и во всех районах. Понятия не имею почему. Какой-то заговор. Они всегда раньше всех на работе. Тоску наводят. И прокурор всегда пошлет работать первого, кого увидит. Рефлексы.

Я сидел в своем кабинете как мышь. Не шевелясь. Был миф о том, что меня не берет, и все в него верили, кроме меня. Шевелиться было нельзя. Как только я пошевелюсь, постинтоксикационное состояние вследствие злоупотребления опять разольется по всему телу. Я последствия злоупотребления еле успокоил, и жизнь могла вполне сложиться. Но нет. На самом деле, были знаки. Потом, вспоминая это утро, с которого все началось, я видел все знаки и читал их, как старый оперуполномоченный из оперативной части исправительной колонии строгого режима читает содержательные картины на бюсте уголовного авторитета. И убедительно о смыслах картинок рассказывает, но никто ничего не знает, поэтому, может, и врет. Все я видел. Не так пели птицы в то утро, не там взошло солнце. Как потом выяснилось, я надел разные носки. Заходя в метро, я споткнулся. На эскалатор шагнул с левой, толчковой ноги. При выходе из метро увидел крысу, что было тогда большой редкостью, так как не переловили еще всех бродячих собак, и они лидировали в уничтожении общей кормовой базы. Все эти знаки меня так отвлекли от жизни, что во дворе прокуратуры я не заметил милицейского «козла». Наверное, это тоже был знак. Или просто надо было смотреть по сторонам. Много раз я потом мечтал еще раз войти в наш двор и дать заднего. До начала рабочего дня оставалось каких-то полчаса. Но я не заметил ни знаков, ни «козла». Я торопился в кабинет. Сесть на свой стул. И тупить полчаса. Потом выйти, нарочито показаться начальству. И лечь спать на составленные стулья. Где только не умел спать обычный следователь районной прокуратуры в 90-е годы! Я сидел и тупил. Считал минуты до сна. И совершенно напрасно.

Дверь кабинета резко открылась. Только наш прокурор так открывал двери. Я даже поздороваться не смог. Не было у меня никаких сил. Он с трудом справился с удивлением. Видеть меня в 8.30 на работе ему еще не приходилось.

– Хорошо, что ты уже на работе. Собирайся. На кладбище труп.

Это был конец. Но не мог же я так просто погибнуть, без борьбы.

– Так, если копнуть, там не один…

Прокурор, надо признаться, был строг, но справедлив и с хорошим чувством юмора. Он попытался вновь взять себя под контроль, но, видимо, потратил все резервы, чтобы не выдать своего удивления моему присутствию на работе так рано. Все, что он смог сделать, – превратить свой смех в звериный оскал.

– Машина во дворе. Выезжаешь на место, – потом, после короткой паузы, решил меня добить, – и берешь в производство.

Небо рухнуло на землю.

Пока ехали, меня растрясло и укачало. Голова заболела остро и нудно. Когда «козла», то есть «уазик», проектировали, стояла задача сделать командирскую машину, которая сможет не отстать от танковой колонны на пересеченной местности. Кто думал, что на ней будут перевозить юристов? А вот везли.

На месте была какая-то невероятная толпа старших офицеров милиции. Я вообще не знал, что в природе есть столько милицейских полковников. В центре стояло целых три генерала. Три милицейских генерала вместе в моем понимании могут быть только в Сандуновских банях, как раз по пятницам, но после 18.00, и то случайно. В девять утра в октябре на кладбище они что делают? Самой правдоподобной версией было то, что у меня галлюцинации. На помощь мне пришел подполковник Евсеев, уже бодрый и побритый, словно не терял человеческое обличие 8 часов назад, а я точно знаю, что терял.

– Привет, как здоровье? – начал он с приличий. Я же не был его подчиненным. Почему бы не спросить, если подозреваешь человека во вчерашней распущенности нравов.

– Отлично, – сказал я правду, но не уточнил, отлично от чего. – Это что за парад?

– Это беда, – без намека на шутку произнес Евсеев. – Завалили Рюрика.

Евсеев посмотрел на меня внимательно. Он явно ждал, что я восхищенно воскликну: «Как, самого Рюрика?» Но я не такой. Я молчал. Это было нетрудно, говорить мне было еще труднее. Да и понятия я не имею, кто такой Рюрик. Нет, я знал одного из курса «Истории государства и права СССР»: отца Игоря, мужа Ольги; то ли варяжский конунг, то ли выдумал его Нестор-летописец, и был никакой не варяг, а просто храбрый и неглупый разбойник, который первым понял, что княжить выгоднее, чем просто грабить, – но это был явно не он. Евсеев расстроился отсутствием эффекта и вполне официально продолжил:

– Рюриков Леонид Леонидович, 1952 года рождения, по кличке «Рюрик». Серьезный преступник, короче. На нашу беду, его в 1978 году лично брал Сергеев, ныне замминистра внутренних дел. Сейчас приедет проститься. Вот и парад. Ждут высокое начальство.

– А зачем ему прощаться с убитым? – я понимал, что ответа у Евсеева нет, ответа в природе нет.

– Ну как… общая молодость…

Я посмотрел на часы. 8.55. До начала работы милиции оставалось еще один час пять минут. Они начинали в десять. Иногда мне казалось, что прокуратура специально начинала на час раньше, чтобы иметь фору. Но я никогда не понимал, как эти полковники и генералы умеют собраться так рано. Словно и не расставались.

Левее от входа стояло трое мужчин с фотоаппаратами. По-моему, в дежурной части города в каждой смене был немного заинтересованный сотрудник, который внимательно сливал информацию журналистам. Иначе непонятно, как они иногда приезжали на место преступления раньше оперативной группы.

– Пойду поработаю… – я уже разглядел за спинами генералов и полковников, работающую оперативно-следственную группу. Евсеев с важным видом пошел со мной. Я его понимаю. Или пойти поработать со мной, или стоять с генералами. Евсеев год назад был опером по особо важным и к начальству еще не привык.

Рюрик лежал на перекрестке дорожек между оградами. Кладбище было просто символом ухоженности и порядка. Широкие дорожки, художественные памятники, какие-то особенно изысканные русские дворянские надгробия среди высокохудожественных мещанских. Здесь давно никаких новеньких не хоронили. И порядок был установлен еще при царе. Каких-то родственников и советских деятелей культуры и науки иногда хоронили. Но в целом – тишина и покой. Только широкие дорожки заасфальтировала советская власть на центральных аллеях. Но потом пришли девяностые, и братва начала ложиться молодыми и мускулистыми телами на московские улицы, в коридорах московских квартир, в залах московских ресторанов. Они взрывались в машинах, погибали на заросших пустырях, их трупы всплывали в Яузе и мумифицировались на чердаках. Похороны братвы проходили солидно и важно. С большими венками. Это был целый культ. Словно какая-то Вальхалла действительно ждала погибших братков, и оттого, насколько круто прошла тризна, зависел размер куска вепря Сехримнира, который им достанется. И кладбище не обошел этот культ. И вдоль широких и аккуратных дорожек прямо в асфальт вгрызались свежие могилы с огромными крестами и портретами молодых людей.

Не очень молодые и обрюзгшие или высушенные лагерным туберкулезом авторитеты тоже попадались. Но их братва почему-то укладывала в глубине, не на видных местах, словно стесняясь плохой физической формы покойников.

Следователь в оперативной группе оказался мне знаком. Мы с ним вместе были на учебе в институте Сербского. Это были просто две недели отдыха. И красивая девочка-психиатр с волнительным именем Злата, которая курировала наши курсы. Но попробовать подружиться я с ней так и не решился. Да и Алиса тогда уже занимала почти все мои мысли и чувства. Может, это был последний шанс не попасть под ее полное влияние. Но не решился. Я не смог вспомнить имя этого парня. Поэтому, собрав все силы, активно, как со старым и добрым знакомым, с ним поздоровался. И с завистью посмотрел на раскладной стульчик, на котором он сидел.

Рюриков явно был слишком авторитетный жулик при жизни, чтобы силами района поднять такое дело. Это внушало оптимизм. Значит, через три-четыре дня дело заберут в город, а может, и раньше, то есть прям сегодня. Особенно если появится шанс на раскрытие. Хотя шансами тут и не пахло. Где это видано, чтобы убийство криминального авторитета было раскрыто. Их начнут раскрывать очень скоро, когда братва уже окончательно потеряет свою доблесть и окончательно утонет в буржуазной сытости и корысти. Когда бабки и кокос окончательно лишат движение романтики и справедливости. Но тогда на кладбище мне, простому районному следователю прокуратуры, дело казалось абсолютно безнадежным. А еще меня знобило, продувало и дико хотелось спать. Ну и тошнило, конечно. В аду есть специальное место, где мучаются ответственные дежурные, которые посылали за больными после вчерашнего следователями «козлов» с мощными рессорами для доставки командиров по пересеченной местности к месту танкового сражения.

Обстановка на месте преступления была напряженная. Подчиненные Евсеева без оптимизма бродили по округе, разыскивая гильзы в октябрьской грязи. Оружие киллер, или киллеры, тоже не сбросили, что было странно, но было. Евсеев стоял, широко расставив ноги, боком к генералам, чтобы не пропустить ни одного движения высокого начальства. Поза была очень мужественная, он явно позировал пустоте, на всякий случай, если генералы решат отвлечься от направления, где появится замминистра. А за оградой, шагах в двадцати, несколько бабушек внимательно следили за работой группы, очень всех нервируя. В особенно трудном положении оказался судмедэксперт. Он стянул с задницы убитого спортивные штаны с лампасами. Потом судмедэксперт закурил сигаретку, видимо, собираясь с силами. Ему предстояло измерить температуру убитого, а для этого надо было вставить в его задний проход огромный градусник. И при этом не шокировать бабушек. Этот судмедэксперт много курил. Он был в бригаде во время моего первого, еще не самостоятельного дежурства по городу. И вытаскивал сигареты из карманов убитых как из своих собственных. По одной. И никогда не забирал все. Мне показалось, что это какой-то эзотерический ритуал. После пятого вызова я привык. Сейчас бы вообще не заметил. Судмедэксперт заслонил собой от бабушек Рюрикова и попытался вставить ему градусник, не переворачивая покойника на живот. Это было не очень продуманное движение. Градусник издал жалкий звук и сломался. Из него вытекла большая капля ртути и упала на мокрую траву. Это отвлекло меня немного от болезни, голода и холода.

– И что теперь будешь делать? – с искренним любопытством поинтересовался я. Судмедэксперт вздохнул. Приложил руку в резиновой перчатке к голове Рюрика и уверенным тоном продиктовал:

– Температура тела определена тактильным методом и соответствует температуре окружающей среды. Сколько у нас сейчас?

– Когда из дома выходил, было девять, – ответил Евсеев.

– 12 градусов, – очень уверенно продиктовал судмедэксперт. В конце концов патологоанатомы – единственные врачи, которым не возражают пациенты.

В это время у меня за спиной началось мощное, хорошо организованное шуршание милицейскими плащами. Замминистра. Это не моя война, а раздраженная прибытием ненужных начальников рожа – моя. И поэтому я отошел немного в сторону. И стал просто зрителем, с удовольствием наблюдая удивленные лица судмедэксперта и моего знакомого следователя, чье имя я не помню. Их явно не предупредили. Впереди шел целый генерал-полковник милиции. За ним – три генерала и много просто полковников. Генерал-полковник безошибочно пожал руку Евсееву и еще двум оперативникам, которые не успели слинять. Это мы уже видели. Типа я не всегда был большим начальником. Я ваш. Я простой опер. Сыскарь. Сыщик. Понты, короче. Но вполне уважаемые понты. Замминистра задумчиво посмотрел на застреленного Рюрикова. Покачал головой. Я представил, как он сейчас скажет: «Да, постарел Рюрик». Или: «А я ведь тебя предупреждал, Рюрик». Но замминистра немного помолчал и как-то по-домашнему вдруг произнес:

– Уходит эпоха…

Развернулся и ушел. А за ним ушли, затаптывая последние следы, три генерала и много полковников. Евсеев сразу повеселел. И засобирался в отдел. Откуда-то из глубины могил появился местный оперуполномоченный Игорь Севастьянов, известный абсолютно всем как «Сева». У милиционеров чуйка на начальство природная. А Сева был на голову всех в этом деле круче, потому что до работы в милиции закончил военное училище. И даже командовал разведвзводом где-то в Средней Азии, если не врал. Поэтому умел маскироваться на местности потрясающе. Начальство в его сторону смотрело, а его не видело. Почти никогда.

– Милицейская субординация никуда не годится, – сходу заявил Сева. – Если бы армейский генерал-полковник до простого народа снизошел, то одних генералов было бы штук пятнадцать. А уж старших офицеров…

Отвлекающий маневр не удался. Евсеев, хоть и был благодушен в связи с отбытием начальства, но не рассеян.

– Ты где был? Тебя вызывали.

– Так точно. В 7.36. А мне дороги – час пятнадцать. И тут пешком от электрички. Я же сразу сюда....

В вопросах прибытия и дислокации Сева был неуловим. Евсеев понимал, что минут тридцать Сева где-то потерял, но ловить его на таких мелочах было бессмысленно. Сева обошел вокруг Рюрика и очень искренне, с интересом спросил судмедэксперта:

– Убит?

Судмедэксперт ничего не ответил. Наверное, он решил, что Сева – придурок. Это на самом деле было не так, но очень похоже.

Группа закончила. Я искренне жал руку дежурному по городу следователю, имя которого не смог вспомнить, за то, что он сам дописал протокол, а не соскочил в мою пользу. Явно ботан. Он мне еще тогда сразу не понравился.

От холода я захотел есть. Ноги меня почти не держали, и я нашел какую-то ограду покрепче, из черного мрамора, и облокотился на нее, чтобы как-то дожить до окончания следственных действий. Судя по портрету и рисунку из колонны больших американских машин на обелиске, мраморное строение было посвящено какому-то старомодному авторитету, который первый раз сел еще при Сталине – не подумайте, что политический. Я пытался отвлечь себя от полного обессиливания, внутреннего озноба и пронизывающего ветра, которого еще недавно не было, мыслями о том, что бы я сейчас съел. Яичницу с колбасой или сразу борщ. Но мысли не могли никак собраться. Но вообще, осмотр места преступления – самое веселое в расследовании убийств. И не потому, что тут собрались циники. А потому, что всем немного не по себе. Даже тем, кто себе в этом никогда не признается и вроде даже ничего не чувствует. Защитная реакция. Но сейчас было невесело. Все замерзли. И всем надоело искать эти гильзы. Их могли вообще унести с собой. Раз ствол не сбросили. Может, и гильзы подобрали. Или, вообще, револьвер. Калибр и форму все равно узнаем только завтра утром, когда вытащат из Рюрикова пули. Пришел эксперт-криминалист, парень без отпечатков пальцев, потому что при работе с реактивами не надевал никогда перчатки и давно сжег себе все рисунки. Он осматривал следы протектора правее от входа, которые почему-то не раскатали протекторы генеральских машин, – наверное, ждали замминистра, и генералы поменьше на территорию кладбища не въезжали. Там стояли две какие-то большие иномарки. Пока это ничего не значило, мало ли иномарок может быть на кладбище, где только свежих братковских могил штук двадцать. Надо проверить надгробия, может, у кого-то годовщина, подумал я и сразу забыл. Но все равно, как скоро стало понятным, не пригодилось бы. Приехала труповозка забирать Рюрика. Когда его положили на носилки, на грязной осенней земле осталась большая капля ртути.

– Тут еще и ртуть, – воскликнул совершенно изумленно Сева и с видом знатока по элементам шестого периода периодической таблицы Менделеева наклонился над жидким металлом.

– Это основная версия. Отравление парами ртути. Ты, кстати, не надышись там, – сказал я, раздраженный трогательным удивлением опоздавшего на место Севы. Сева отскочил от капли ртути и некоторое время пытался понять, где уже можно дышать. И на первом же выдохе произнес:

– Ты гонишь.

– Нет. Пытались отравить парами ртути. Потом заколебались и застрелили.

Сева понял, что он не умрет, но на всякий случай сделал несколько мелких имитаций плевков через левое плечо.

– Гильзы не нашли? – откуда-то опять нарисовался Евсеев, который, по-моему, уже уезжал в отдел. – Из главка звонили, спрашивали, где гильзы. Где гильзы?

– А может, их злодеи с собой унесли? Мы все обыскали, – уверенно заявил Сева, который даже не пытался искать презренную латунь. Евсеев посмотрел на своих замерзших сотрудников. Оглядел место, где недавно лежал Рюрик. Зачем-то посмотрел на вершины деревьев. Подозвал одиноко стоящего на дорожке подполковника. Это был легендарный на всю Москву участковый Семенов. Он проработал участковым 30 лет. Не заработал ни одного выговора, не был лишен ни одного отпуска и ни разу в жизни не вынул пистолета. Ни из кобуры не вынул, ни из сейфа. А когда разрешили давать участковым за выслугу подполковников, он сразу им и стал, минуя майора, из капитанов.

– Семенов, перемести бабушек.

Семенов не спеша подошел к группе бабушек у ограды.

– Застоялись, небось, красавицы… Давайте на 20 шагов вправо… и я с вами… Какие попрыгушки… мне б такую старость…

Семенов отвел бабушек и как ни в чем не бывало стал с ними о чем-то беседовать. Опыт.

– Оттуда стреляли. Пошли все туда.

– Далеко… Я бы, конечно, попал, но я в сборную училища входил по… – Сева принял положение для стрельбы стоя из пистолета и с важным видом рассматривал свою вытянутую, как при стрельбе, руку.

– Конечно, далеко, – прервал его раздраженно Евсеев.

Сева реально надоел со своим враньем, как он входил в сборную училища по стрельбе, – в уровне его огневой подготовки Евсееву однажды пришлось убедиться лично, и это было не самое приятное воспоминание.

– Отсюда начинаем. Вы в эту сторону даже не смотрели. Подружек Семенова боялись. Сева, от этого угла. Остальные построились. И до той ограды, где прятались бабушки. Может, стрелок – член сборной страны по стрельбе. Такого человека валить могли и чемпиона Советского Союза позвать.

Ровно через десять шагов молодой опер из летнего выпуска школы милиции издал победный звук «О!» и поднял над головой гильзу.

– Положи назад. И не трогай руками вещдоки, – резко отрезал Евсеев. Молодой опер сконфузился и положил в траву гильзу. И ровно через десять секунд шагнул немного влево и поднял над головой вторую гильзу, радостно улыбаясь, но уже без «О!».

Честно говоря, я не помню, чтобы на гильзах находили пальцы злодеев, тем более при убийстве таких уважаемых людей. Но было смешно смотреть, как подполковник Евсеев закатил глаза, всем своим видом показывая, что работать ему не с кем. А Сева многозначительно заметил:

– Так мы с организованной преступностью к зиме не закончим.

Я не стал напоминать Севе, как полгода назад он с начальником уголовного розыска Никитиным, движимый исключительно любопытством, и я практически уверен, что с согласия, как минимум молчаливого, Евсеева, вскрыл опечатанный пакет с изъятым стволом. Разобрал китайский ТТ и установил, что выстрела не было, потому что был сточен боек. Как в кино. Но боек был действительно сточен. Только установила это не экспертиза, а зачем-то оперативники. А потом еще позвонили мне возбужденные находкой. Поделиться, так сказать, радостью. В результате киллера осудили не за умышленное убийство, а за превышение пределов необходимой самообороны и хранение оружия. Типа убитый собирался стрелять в него из ТТ со сточенным бойком. А сроки тогда еще не складывались. В общем, путевка на курорт и детский драмкружок для профессионального преступника, оружие жертвы которого было заранее сообщником приведено в негодность.

Бабушки как-то догадались, что следственные действия закончились, и стали расходиться парами.

Я с ненавистью вспомнил про «козла» и пошел на выход. В этой консерве я до отдела живым не доеду. Меня колотил озноб. И было абсолютно непонятно, чего я больше хочу: есть или спать. На улице меня догнал Евсеев.

– Держись правее. Моя тачка за углом.

– Если я упаду, не поднимайте меня.

– Не будем. Могу дать бутерброд с сыром.

– Дай, а то меня мутит.

– Понимаю.

Ничего он не понимал, и от этого был особенно внимательным. Евсеев думал, что я злоупотребил вчера на его обмывании второй большой звезды потому, что я заехал его поздравить, когда он был уже почти готов. Помнил меня смутно, так как заснул минут через десять. А я пригубил символически и свалил. Но удивление Евсеева было вызвано исключительно моим состоянием, которое от опытного взгляда скрыть было невозможно. Дело в том, что меня не брало. И я твердой походкой мог уйти из любой ситуации. Отчего заслужил уважение и почетное право пить, только когда хочу. И мои отказы принимали без труда и обид, потому что чего продукт зря переводить. Сейчас так не то что не пьют. Сейчас даже не знают, что так можно. Но как-то так вышло. Впереди шагает МУР, вечно пьян и вечно хмур, а за ним – прокуратура, тоже пьет не меньше МУРа. Не знаю, кто выдумал этот стишок, но из-за таких, как я, прокуратура сохраняла свой имидж в одном отдельно взятом районе. В общем, Евсеев был озадачен. А я реально только пригубил.

Но потом случилось страшное: я заехал в гости к своему однокласснику – ударнику из Большого театра. Это тот человек, который встает один раз за два часа и бьет в литавры или в треугольник, если композитор слишком русский. И все думают, что это самая халявная работа – быть классическим ударником. А они сидят и дрожат от страха и не знают, откуда считать такты до этого единственного удара за вечер. А у одноклассника был в гостях Владимир Сергеевич, валторнист из Питера. Ему было за шестьдесят. Он играл еще под руководством Шостаковича. Зимой и летом бегал через день кроссы по 20 километров. И пил водку стаканами, потому что так пил Шостакович. Когда Владимир Сергеевич сказал, что Дмитрий Дмитриевич пил только один стакан и это была его норма, было уже поздно. И потом, какая разница, сколько пил гений? Он же все равно на прямой линии с Главным. Мы тут при чем?

На страницу:
1 из 5