Пустой дом и другие рассказы

Несмотря на ночную прохладу, в воздухе этой комнаты было что-то такое, что взывало к открытому окну. Но было нечто большее, чем это. Шортхаус мог бы описать это только тем, что здесь он чувствовал себя менее хозяином себе, чем в любой другой части дома. Было что-то, что действовало прямо на нервы, утомляя решимость, ослабляя волю. Он осознал этот результат еще до того, как пробыл в комнате пять минут, и именно за то короткое время, что они пробыли там, он испытал полное истощение своих жизненных сил, что для него самого было главным ужасом всего пережитого.

Они поставили свечу на пол шкафа, оставив дверцу на несколько дюймов приоткрытой, чтобы не было яркого света, который мог бы смутить глаза, и тени, которые могли бы перемещаться по стенам и потолку. Затем они расстелили плащ на полу и сели ждать, прислонившись спинами к стене.

Шортхаус находился в двух футах от двери на лестничную площадку; с его позиции открывался хороший вид на главную лестницу, ведущую вниз, в темноту, а также на начало лестницы для прислуги, ведущей на этаж выше; тяжелая палка лежала рядом с ним в пределах легкой досягаемости.

Луна теперь стояла высоко над домом. Через открытое окно они могли видеть успокаивающие звезды, похожие на дружелюбные глаза, наблюдающие в небе. Один за другим городские часы пробили полночь, и когда звуки стихли, глубокая тишина безветренной ночи снова воцарилась над всем. Только шум моря, далекий и мрачный, наполнял воздух глухим ропотом.

Внутри дома воцарилась ужасная тишина; ужасная, подумал он, потому что в любую минуту ее могли нарушить звуки, предвещающие ужас. Напряжение ожидания все сильнее действовало на нервы; они разговаривали шепотом, если вообще разговаривали, потому что их голоса вслух звучали странно и неестественно. Холод, не совсем из-за ночного воздуха, проник в комнату и заставил их замерзнуть. Воздействия, направленные против них, какими бы они ни были, постепенно лишали их уверенности в себе и способности к решительным действиям; их силы были на исходе, и возможность настоящего страха приобрела новое и ужасное значение. Он начал бояться за пожилую женщину рядом с ним, чья отвага вряд ли могла спасти ее до определенной степени.

Он слышал, как кровь поет в его венах. Иногда шум казался таким громким, что ему казалось, будто это мешает ему как следует расслышать некоторые другие звуки, которые начинали очень слабо проявляться в глубине дома. Каждый раз, когда он сосредоточивал свое внимание на этих звуках, они мгновенно прекращались. Они, конечно, не подошли ближе. И все же он не мог избавиться от мысли, что где-то в нижних частях дома происходит какое-то движение. Этаж гостиной, где двери были так странно закрыты, казался слишком близким; звуки были еще дальше. Он подумал о большой кухне со снующими черными жуками и об унылой маленькой судомойне; но, так или иначе, они, казалось, тоже не оттуда. Конечно, они не были снаружи дома!

Затем, внезапно, истина вспыхнула в его сознании, и на мгновение ему показалось, что его кровь перестала течь и превратилась в лед.

Звуки раздавались вовсе не внизу; они были наверху – наверху, где-то среди этих ужасных мрачных комнатушек для прислуги с их сломанной мебелью, низкими потолками и узкими окнами – наверху, где жертву впервые потревожили и преследовали до смерти.

И в тот момент, когда он обнаружил, где находятся звуки, он начал слышать их более отчетливо. Это был звук шагов, крадущихся по коридору над головой, входящих и выходящих из комнат, мимо мебели.

Он быстро повернулся, чтобы украдкой взглянуть на неподвижную фигуру, сидящую рядом с ним, чтобы понять, разделяет ли она его открытие. Слабый свет свечи, проникавший сквозь щель в дверце шкафа, ярко выделял ее резко очерченное лицо на фоне белой стены. Но было что-то еще, что заставило его затаить дыхание и снова уставиться на нее. Что-то необыкновенное появилось в ее лице и, казалось, растеклось по ее чертам, как маска; это разгладило глубокие морщины и немного подтянуло кожу повсюду, так что морщины исчезли; это придавало лицу – за единственным исключением старых глаз – вид юности и почти детства.

Он уставился на нее в безмолвном изумлении – изумлении, которое было опасно близко к ужасу. Это действительно было лицо его тети, но это было ее лицо сорокалетней давности, пустое невинное лицо девушки. Он слышал истории о том странном эффекте ужаса, который мог стереть с человеческого лица все другие эмоции, стирая все предыдущие выражения, но он никогда не думал, что это может быть правдой в буквальном смысле или может означать что-то настолько ужасное, как то, что он сейчас видел. Ибо ужасный отпечаток всепоглощающего страха был ясно написан на этом совершенно пустом девичьем лице рядом с ним; и когда, почувствовав его пристальный взгляд, она повернулась, чтобы посмотреть на него, он инстинктивно крепко зажмурился, чтобы не видеть этого зрелища.

Тем не менее, когда он обернулся минуту спустя, полностью овладев своими чувствами, он, к своему огромному облегчению, увидел другое выражение; его тетя улыбалась, и хотя лицо было мертвенно-бледным, ужасная пелена поднялась, и нормальный вид возвращался.

– Что-нибудь не так? – это было все, что он мог придумать, чтобы сказать в данный момент. И ответ, исходящий от такой женщины, был красноречив.

– Мне холодно… и немного страшно, – прошептала она.

Он предложил закрыть окно, но она вцепилась в него и умоляла не отходить от нее ни на мгновение.

– Это наверху, я знаю, – прошептала она со странным смешком, – но я никак не могу подняться наверх.

Но Шортхаус думал иначе, зная, что в действии заключается их лучшая надежда на самообладание.

Он взял фляжку с бренди и налил стакан чистого спирта, достаточно крепкого, чтобы помочь кому угодно в чем угодно. Она проглотила его с легкой дрожью. Его единственной мыслью сейчас было выбраться из дома до того, как ее крах станет неизбежным, но это нельзя было безопасно сделать, поджав хвост и убегая от врага. Бездействие больше было невозможно, с каждой минутой он все меньше владел собой, и отчаянные, агрессивные меры были необходимы без дальнейшего промедления. Более того, действие должно было быть предпринято по отношению к врагу. Кульминационный момент, если он необходим и неизбежен, нужно было бы встретить смело. Он мог бы сделать это сейчас, но через десять минут у него, возможно, не осталось бы сил действовать за себя, не говоря уже о том, чтобы действовать за обоих!

Наверху звуки тем временем становились все громче и ближе, время от времени сопровождаемые скрипом досок. Кто-то крадучись передвигался по комнате, то и дело неловко натыкаясь на мебель.

Подождав несколько мгновений, чтобы огромная доза спиртного произвела свой эффект, и зная, что в данных обстоятельствах это продлится недолго, Шортхаус затем спокойно поднялся на ноги, сказав решительным голосом:

– А теперь, тетя Джулия, мы поднимемся наверх и выясним, из-за чего весь этот шум. Ты тоже должна пойти. Это то, о чем мы договорились.

Он взял свою трость и пошел к шкафу за свечой. Рядом с ним, тяжело дыша, неуверенно поднялась обмякшая фигура, и он услышал, как голос очень слабо произнес что-то о том, что она "готова пойти". Мужество женщины поразило его; оно было намного больше, чем его собственное; и, когда они продвигались вперед, высоко держа капающую свечу, какая-то неуловимая сила исходила от этой дрожащей, бледнолицей пожилой женщины рядом с ним, которая была истинным источником его вдохновения. В ней было что-то действительно великое, что пристыдило его и дало ему поддержку, без которой он оказался бы гораздо менее достойным этого события.

Они пересекли темную лестничную площадку, избегая смотреть в глубокое черное пространство над перилами. Затем они начали подниматься по узкой лестнице навстречу звукам, которые с каждой минутой становились все громче и ближе. Примерно на полпути вверх по лестнице тетя Джулия споткнулась, и Шортхаус повернулся, чтобы поймать ее за руку, и как раз в этот момент в коридоре для прислуги наверху раздался ужасающий грохот. За этим немедленно последовал пронзительный, полный агонии крик, который был криком ужаса и мольбой о помощи, слившимися воедино.

Прежде чем они успели отойти в сторону или спуститься хотя бы на одну ступеньку, кто-то промчался по коридору наверху, ужасно спотыкаясь, бешено мчась на полной скорости, перепрыгивая через три ступеньки за раз, вниз по той самой лестнице, где они стояли. Шаги были легкими и неуверенными, но прямо за ними послышалась тяжелая поступь другого человека, и лестница, казалось, задрожала.

Шортхаус и его спутница едва успели прижаться к стене, когда на них обрушился топот летящих шагов, и два человека, с минимально возможным интервалом между ними, промчались мимо на полной скорости. Это был идеальный вихрь звуков, ворвавшийся в полуночную тишину пустого здания.

Два бегуна, преследователь и преследуемая, прошли прямо сквозь них там, где они стояли, и уже с глухим стуком доски внизу приняли сначала одну, затем другого. И все же они не видели абсолютно ничего – ни руки, ни предплечья, ни лица, ни даже клочка развевающейся одежды.

Наступила секундная пауза. Затем первый, более легкий из двух, очевидно преследуемый, неуверенными шагами вбежал в маленькую комнату, которую только что покинули Шортхаус и его тетя. За ним последовал тот, что потяжелее. Послышались звуки возни, задыхания и сдавленных криков, а затем на лестничной площадке послышались тяжелые шаги одного человека.

На полминуты воцарилась мертвая тишина, а затем в воздухе послышался свистящий звук. За этим последовал глухой, грохочущий удар в глубине дома внизу – по каменному полу холла.

После этого воцарилась полная тишина. Ничто не двигалось. Пламя свечи было ровным. Все это время оно не колыхнулось, и воздух не был потревожен никаким движением вообще. Парализованная ужасом, тетя Джулия, не дожидаясь своего спутника, начала на ощупь спускаться по лестнице; она тихо плакала про себя, и когда Шортхаус обнял ее и почти понес, он почувствовал, что она дрожит как осиновый лист. Он вошел в маленькую комнату, поднял с пола плащ, и, взявшись за руки, очень медленно, не говоря ни слова и ни разу не оглянувшись, они спустились на три пролета в холл.

В холле они ничего не видели, но весь путь вниз по лестнице они чувствовали, что кто-то следует за ними; шаг за шагом; когда они шли быстрее, ЭТО оставалось позади, а когда они шли медленнее, ЭТО догоняло их. Но ни разу они не оглянулись, чтобы посмотреть; и при каждом повороте лестницы они опускали глаза, опасаясь следующего ужаса, который они могли увидеть на лестнице наверху.

Дрожащими руками Шортхаус открыл входную дверь, и они вышли на лунный свет и глубоко вдохнули прохладный ночной воздух, дующий с моря.

Остров с привидениями

Следующие события произошли на маленьком изолированном острове на большом канадском озере, к прохладным водам которого жители Монреаля и Торонто бегут отдыхать в жаркие месяцы. Остается только сожалеть, что события, представляющие такой особый интерес для подлинного исследователя психических явлений, должны быть полностью неподтвержденными. Однако, к сожалению, так оно и есть.

Наша собственная группа из почти двадцати человек в тот же день вернулась в Монреаль, и меня оставили в одиночестве еще на неделю или две, чтобы выполнить некоторые важные "чтения" по праву, которыми я по глупости пренебрег летом.

Был конец сентября, и большая форель и маскинонг зашевелились в глубине озера и начали медленно подниматься к поверхности воды, поскольку северные ветры и ранние заморозки понизили их температуру. Клены уже были малиновыми и золотыми, и дикий смех гагар эхом отдавался в защищенных бухтах, которые никогда не знали их странного крика летом.

Имея в своем распоряжении целый остров, двухэтажный коттедж, каноэ и только бурундуков, а также еженедельный визит фермера с яйцами и хлебом, возможности для напряженного чтения могут быть очень велики. Все зависит от обстоятельств!

Остальная часть группы ушла, предупредив, чтобы я остерегался индейцев и не задерживался допоздна, чтобы не стать жертвой мороза, который может опуститься до сорока градусов ниже нуля. После того, как они ушли, одиночество ситуации дало о себе знать. В радиусе шести или семи миль не было других островов, и хотя леса материка лежали в паре миль позади меня, они простирались на очень большое расстояние, не нарушаемые никакими признаками человеческого жилья. Но, хотя остров был совершенно пустынен и тих, скалы и деревья, которые почти каждый час в течение двух месяцев отзывались эхом человеческого смеха и голосов, не могли не сохранить некоторые воспоминания обо всем этом; и я не удивился, когда мне показалось, что я услышал крик или рыдание, когда я проходил от камня к камню, и не раз воображал, что слышу, как мое собственное имя произносят вслух.

В коттедже было шесть крошечных спален, отделенных друг от друга простыми сосновыми перегородками без прикрас. В каждой комнате стояли деревянная кровать, матрас и стул, но я нашел только два зеркала, и одно из них было разбито.

Доски сильно скрипели, когда я передвигался, и признаки заселения были настолько свежими, что я с трудом мог поверить, что я был один. Я наполовину ожидал найти кого-то, кто отстал от группы, все еще пытаясь втиснуть в коробку больше, чем она могла вместить. Дверь одной комнаты была тугой и на мгновение отказывалась открываться, и мне потребовалось совсем немного убеждения, чтобы представить, что кто-то держит ручку изнутри, и что, когда она откроется, я должен встретиться с парой человеческих глаз.

Тщательный осмотр этажа привел меня к тому, что я выбрал в качестве своего спального помещения маленькую комнату с крошечным балконом над крышей веранды. Комната была очень маленькой, но кровать была большой, и матрас у нее был самый лучший из всех. Она располагалась прямо над гостиной, где я должен был жить и заниматься своим "чтением", и миниатюрное окно выходило на восходящее солнце. За исключением узкой тропинки, которая вела от входной двери и веранды сквозь деревья к пристани для лодок, остров был густо покрыт кленами, болиголовом и кедрами. Деревья сгрудились вокруг коттеджа так тесно, что малейший ветер заставлял ветви царапать крышу и постукивать по деревянным стенам. Через несколько мгновений после захода солнца темнота становилась непроницаемой, и в десяти ярдах за пределами яркого света ламп, которые проникали через окна гостиной, которых было четыре, вы не могли видеть ни дюйма перед своим носом, ни сделать шаг, не наткнувшись на дерево.

Остаток того дня я потратил на то, чтобы перенести свои пожитки из палатки в гостиную, оценить содержимое кладовой и нарубить столько дров, чтобы печи хватило на неделю. После этого, незадолго до захода солнца, я из предосторожности пару раз обогнул остров на своем каноэ. Я никогда раньше не думал об этом, но когда человек один, он делает вещи, которые никогда не приходят ему в голову, когда он один из большой компании.

Каким одиноким показался остров, когда я снова высадился! Солнце село, а сумерки в этих северных краях неизвестны. Сразу же наступает темнота. Каноэ благополучно подтянулось и перевернулось на живот, я ощупью пробрался по маленькой узкой тропинке на веранду. Шесть ламп вскоре весело загорелись в передней комнате; но на кухне, где я "обедал", тени были такими мрачными, а света лампы было так мало, что сквозь щели между стропилами можно было видеть звезды.

В тот вечер я рано лег спать. Хотя было тихо и не было ветра, скрип моей кровати и музыкальное журчание воды о камни внизу были не единственными звуками, которые достигали моих ушей. Пока я лежал без сна, ужасающая пустота дома все сильнее давила на меня. Коридоры и пустые комнаты, казалось, отдавались эхом бесчисленных шагов, шарканья, шороха юбок и постоянного приглушенного шепота. Когда сон, наконец, овладел мной, дыхание и шумы, однако, мягко перешли в смешение с голосами моих снов.

Прошла неделя, и "чтение" продвигалось благоприятно. На десятый день моего одиночества произошла странная вещь. Я проснулся после хорошего ночного сна и обнаружил, что испытываю явное отвращение к своей комнате. Воздух, казалось, душил меня. Чем больше я пытался определить причину этой неприязни, тем более необоснованной она казалась. В этой комнате было что-то такое, что заставляло меня бояться. Каким бы абсурдным это ни казалось, это чувство упрямо цеплялось за меня во время одевания, и не раз я ловил себя на том, что дрожу и испытываю желание как можно быстрее выйти из комнаты. Чем больше я пытался отшутиться, тем реальнее все становилось; и когда, наконец, я оделся и вышел в коридор, а затем спустился на кухню, я испытал чувство облегчения, которое, как я мог себе представить, сопровождает избавление от присутствия опасной заразной болезни.

Готовя завтрак, я тщательно вспоминал каждую ночь, проведенную в этой комнате, в надежде, что смогу каким-то образом связать неприязнь, которую я сейчас испытывал, с каким-нибудь неприятным инцидентом, произошедшим в ней. Но единственное, что я мог вспомнить, – это одну бурную ночь, когда я внезапно проснулся и услышал, как в коридоре так громко скрипят доски, что я был убежден, что в доме есть люди. Я был так уверен в этом, что спустился по лестнице с пистолетом в руке только для того, чтобы обнаружить, что двери и окна надежно заперты, а мыши и черные жуки единолично хозяйничают на полу. Этого, конечно, было недостаточно, чтобы объяснить силу моих чувств.

Утренние часы я проводил в постоянном чтении; и когда я прервался в середине дня, чтобы поплавать и позавтракать, я был очень удивлен, если не сказать встревожен, обнаружив, что моя неприязнь к комнате, если уж на то пошло, стала сильнее. Поднимаясь наверх за книгой, я испытывал сильнейшее отвращение к входу в комнату, и, находясь внутри, я все время испытывал неприятное чувство, которое было наполовину беспокойством, наполовину опасением. Результатом этого было то, что вместо чтения я провел вторую половину дня на воде, гребя на веслах и ловя рыбу, а когда вернулся домой около захода солнца, принес с собой полдюжины вкусных черных окуней на ужин и в кладовую.

Поскольку в то время сон был для меня очень важен, я решил, что если по возвращении мое отвращение к комнате будет таким же сильным, как и раньше, я перенесу свою кровать в гостиную и буду спать там. Я утверждал, что это ни в коем случае не было уступкой абсурдному и надуманному страху, а просто мерой предосторожности для обеспечения хорошего ночного сна. Неудачная ночь привела к тому, что я не читал на следующий день – я не был готов к этому.

Соответственно, я перенес свою кровать вниз, в угол гостиной, лицом к двери, и, более того, был необычайно рад, когда операция была завершена, и дверь спальни закрылась, наконец, за тенями, тишиной и странным страхом, которые разделяли с ними комнату.

Квакающий бой кухонных часов пробил восемь, когда я закончила мыть свою немногочисленную посуду и, закрыв за собой кухонную дверь, прошел в переднюю комнату. Все лампы были зажжены, и их отражатели, которые я отполировал в течение дня, заливали комнату ярким светом.

Снаружи ночь была тихой и теплой. Ни дуновения ветра; волны были безмолвны, деревья неподвижны, а тяжелые облака нависали над небесами, как гнетущий занавес. Темнота, казалось, сгустилась с необычной быстротой, и не осталось ни малейшего отблеска цвета, чтобы показать, где село солнце. В атмосфере присутствовала та зловещая и подавляющая тишина, которая так часто предшествует самым сильным штормам.

Я сел за книги с необычайно ясным умом, а в сердце – с приятным удовлетворением от сознания того, что в леднике лежат пять черных окуней и что завтра утром старый фермер принесет свежий хлеб и яйца. Вскоре я был поглощен своими книгами.

По мере того как тянулась ночь, тишина становилась все глубже. Даже бурундуки притихли, и доски пола и стен перестали скрипеть. Я упорно читал, пока из мрачных теней кухни не донесся хриплый звук часов, пробивших девять. Как громко звучали удары! Они были похожи на удары большого молота. Я закрыл одну книгу и открыл другую, чувствуя, что просто разогреваюсь к своей работе.

Это, однако, продолжалось недолго. Вскоре я обнаружил, что перечитываю одни и те же абзацы дважды, простые абзацы, которые не требуют таких усилий. Затем я заметил, что мой разум начал блуждать по другим вещам, и усилие вспомнить свои мысли становилось все труднее с каждым отступлением. Сосредоточиться на мгновение становилось все труднее. Вскоре я обнаружил, что перевернул две страницы вместо одной, и не заметил своей ошибки, пока не дошел до конца страницы. Это становилось серьезным. Каково было это тревожащее влияние? Это не могло быть физической усталостью. Напротив, мой разум был необычайно бдителен и находился в более восприимчивом состоянии, чем обычно. Я предпринял новую и решительную попытку читать, и на короткое время мне удалось полностью сосредоточиться на моем предмете. Но через несколько мгновений я снова обнаружил, что откидываюсь на спинку стула и бессмысленно смотрю в пространство.

Очевидно, что-то работало в моем подсознании. Было что-то, чем я пренебрег. Возможно, кухонная дверь и окна не были заперты. Соответственно, я пошел посмотреть и обнаружил, что они были! Возможно, печь требовала внимания. Я зашел посмотреть и обнаружил, что все в порядке! Я посмотрел на лампы, поднялся по лестнице в каждую спальню по очереди, а затем обошел дом и даже заглянул в ледник. Все было в порядке, все было на своих местах. И все же что-то было не так! Убежденность во мне становилась все сильнее и сильнее.

Когда я, наконец, снова сел за книги и попытался читать, я впервые почувствовал, что в комнате, казалось, становится холодно. И все же день был невыносимо теплым, и вечер не принес облегчения. Кроме того, шесть больших ламп выделяли достаточно тепла, чтобы приятно согреть комнату. Но холод, который, возможно, подкрался с озера, дал о себе знать в комнате и заставил меня встать, чтобы закрыть стеклянную дверь, ведущую на веранду.

На короткое мгновение я остановился, глядя на столб света, который падал из окон и освещал небольшое расстояние вдоль дорожки и на несколько футов в озеро.

Оглядевшись, я увидел, как каноэ скользнуло в полосу света и, сразу же пересекши ее, снова скрылось из виду в темноте. Оно находилось примерно в сотне футов от берега и двигалось быстро.

Я был удивлен, что каноэ проплыло мимо острова в такое время ночи, потому что все летние гости с другой стороны озера уехали домой неделями раньше, и остров находился далеко от любого водного транспорта.

Мое чтение с этого момента продвигалось не очень хорошо, потому что каким-то образом изображение этого каноэ, так смутно и быстро скользящего по узкой полосе света на черных водах, вырисовывалось на фоне моего разума с необычайной живостью. Оно все время вставало между моими глазами и печатной страницей. Чем больше я думал об этом, тем больше удивлялся. Оно было крупнее всех, что я видел за последние летние месяцы, и больше походило на старые индейские военные каноэ с высокими изогнутыми носами, кормой и широкими бортами. Чем больше я пытался читать, тем меньше успеха сопутствовало моим усилиям; и, наконец, я закрыл свои книги и вышел на веранду, чтобы немного пройтись взад-вперед и стряхнуть озноб.

Ночь была совершенно тихой и настолько темной, насколько это можно себе представить. Я, спотыкаясь, спустился по тропинке к маленькой пристани, где вода издавала очень слабое журчание под бревнами. Звук падения большого дерева в лесу на материке, далеко за озером, вызвал эхо в тяжелом воздухе, как первые выстрелы далекой ночной атаки. Ни один другой звук не нарушал безраздельно царившей тишины.

Когда я стоял на пристани в широком всплеске света, который следовал за мной из окон гостиной, я увидел, как другое каноэ пересекло полосу неясного света на воде и сразу же исчезло в непроницаемом мраке, который лежал за ней. На этот раз я видел более отчетливо, чем раньше. Оно было похоже на прежнее каноэ, большое берестяное, с высоким гребнем на носу, кормой и широкими бортами. На нем гребли два индейца, из которых тот, что был на корме – рулевой, – казался очень крупным мужчиной. Я мог видеть это очень ясно; и хотя второе каноэ было гораздо ближе к острову, чем первое, я решил, что они оба направлялись домой, в Правительственную резервацию, которая находилась примерно в пятнадцати милях на материке.

Я мысленно задавался вопросом, что могло привести индейцев в эту часть озера в такой поздний час, когда третье каноэ, точно такой же конструкции, также занятое двумя индейцами, бесшумно обогнуло конец причала. На этот раз каноэ было намного ближе к берегу, и мне вдруг пришло в голову, что три каноэ на самом деле были одним и тем же, и что только одно каноэ огибало остров!

Это было отнюдь не приятное размышление, потому что, если бы это было правильным решением необычного появления трех каноэ в этой уединенной части озера в столь поздний час, можно было бы разумно считать, что цель двух мужчин каким-то образом связана со мной. Я никогда не слышал, чтобы индейцы пытались применить какое-либо насилие к поселенцам, которые делили с ними дикую, негостеприимную страну; в то же время, это не выходило за рамки возможного, чтобы предположить.... Но тогда я не хотел даже думать о таких отвратительных возможностях, и мое воображение немедленно искало облегчения во всевозможных других решениях проблемы, которые действительно достаточно легко приходили мне на ум, но им не удавалось рекомендовать себя моему разуму.