Стратагемы 19-36. Китайское искусство жить и выживать. Том 2

19.25. Атака вслед за третьей барабанной дробью

«В эпоху Чуньцю между княжествами Лу и Ци[77] вспыхнула война, – пишет в своей статье «Стратегические вопросы революционной войны в Китае» (декабрь, 1936) Мао Цзэдун. – Чжуан-гун, правитель княжества Лу, хотел вступить в бой, не дожидаясь, пока войско Ци будет изнурено, но его удержал Цао Гуй. Они решили прибегнуть к тактике «враг утомился – мы бьем» и разбили армию Ци. В истории китайского военного искусства это стало классическим образцом победы слабого над сильным». Теперь прервем цитату Мао и посмотрим, как описывал эти события историк VI–V вв. до н. э. Цзо Цю-мин[78].

«Весна. Войско Ци пошло войной на нас. Князь собирался в поход. Цао Гун попросил принять его. Земляк Цао сказал ему: «Сановникам надлежит обдумывать это. Зачем тебе вмешиваться?» Цао Гуй сказал: «Сановники ничтожны, далеких планов строить не могут». Он предстал перед князем и спросил: «Чем будешь ты воевать, князь?» Князь сказал: «Платьем и яствами я не смел наслаждаться один и всегда делил их с другими». Цао Гуй возразил: «Малыми милостями всех не одаришь, народ не пойдет за тобой, князь!» Князь сказал: «Чистых животных, и яшму, и шелк в жертву принося богам, не смел вводить их в обман, всегда поступал по честности». Цао Гуй возразил: «Малой честностью не снискать доверия, боги не дадут благословения». Князь сказал: «В малых и великих тяжбах – пусть даже не мог уразуметь суть – всегда судил по справедливости». Цао Гуй ответил: «Это – честное выполнение долга. С этим можно идти воевать![79] Когда ты, государь, пойдешь в бой, позволь сопровождать тебя!» Князь взошел с ним на колесницу, и битва произошла под Чаншао. Князь собирался ударить в барабан к атаке. Цао Гуй сказал: «Еще нельзя!» Трижды били атаку барабаны Ци, и Цао Гуй сказал: «Теперь можно!» Не устояло войско Ци, и князь собрался преследовать его. Цао Гуй сказал: «Еще нельзя!» Всмотрелся в следы их колес, взошел на передок колесницы, посмотрел им вслед и сказал: «Теперь можно!» Тогда началась погоня за войском Ци. После победы князь спросил Цао Гуя о причинах поступков его. Цао Гуй ответил: «Ведь война – это мужество. Первый барабан поднимает мужество, со вторым – оно падает, с третьим – иссякает. У врага мужество иссякло, мы же были полны мужества и потому победили. Воюя с большим княжеством, трудно узнать его силы. Я боялся засады. Я всмотрелся в следы их колесниц – они были спутаны; посмотрел на их знамена – они пали. Вот тогда мы бросились в погоню».

Мао комментирует эти события так: «В данном случае обстановка была такова, что слабое княжество сопротивлялось сильному. В тексте говорится о политической подготовке к войне – завоевании доверия народа; говорится о позиции, благоприятной для перехода в контрнаступление, – Чаншао; говорится о моменте, благоприятном для начала контрнаступления, – «у врага мужество иссякло, мы же были полны мужества»… В военной истории Китая имеется чрезвычайно много примеров, когда победы одерживались в результате применения этих принципов: битва между Лю Баном и Сян Юем под Чэнгао[80], битва между войсками Ван Мана и Лю Сю под Куньяном[81], битва между Юань Шао и Цао Цао под Гуаньду[82], битва между царствами У и Вэй у горы Чиби[83], битва между царствами У и Шу под Илином[84], битва между государствами Цинь и Цзинь у реки Фэйшуй[85] и т. д. Во всех этих знаменитых сражениях при большом неравенстве сил слабый сначала отступал, а затем захватывал инициативу и побеждал»[86].

В ту пору «бить в барабан» означало бросить войска в атаку. Когда в стане Ци дважды били в барабан и воины шли вперед на стан Лу, лусцы уклонялись от битвы, и тем самым удар цисцев приходился впустую, а потому, когда пробили барабаны в третий раз, моральный дух циских воинов выдохся. Цао Гую благодаря тактике выжидания удалось «вытащить хворост из очага» противника и довести его до состояния, которое в Вэй Ляо-цзы, последнем значительном военном трактате доимператорского Китая, составленном, по-видимому, Вэй Ляо (IV в. до н. э.), характеризуется следующим образом: «Когда дух отнят, бегут»[87]. Боевой дух войск подвержен, естественно, колебаниям. Подобно тому, как лук невозможно постоянно держать натянутым, так и войско невозможно непрестанно подгонять и держать в неустанном напряжении. Уже в древнейшем военном трактате не только Китая, но и всего мира, в Военном искусстве Сунь-цзы (VI–V вв. до н. э.) говорится: «У войска можно отнять его дух, у полководца можно отнять его решимость (досл. сердце)… у людей утром дух свеж, днем он увядает, а вечером иссякает[88]. Поэтому тот, кто умеет вести войну, избегает противника, когда его дух бодр, и нападает на него, когда его дух увядает или иссякает: вот что значит иметь власть над духом» (Сунь-цзы, 7.12–13 «Военное противоборство» («цзюнь чжэн»): Китайская военная стратегия. Пер. с кит. В. Малявина. М., Астрель, 2002. С. 162).

Китайские комментаторы Военного искусства Сунь-цзы ссылаются здесь на победу Цао Гуя над циским войском. Ключом к его успеху послужило не преимущество в вооружении или численности, а применение стратагемы 19. Действия Цао Гуя как блистательный пример стратагемы 19 в действии описывают в многочисленных китайских букварях о 36 стратагемах, а не только в школьных учебниках. Когда я в качестве члена делегации по правам человека от швейцарского Министерства иностранных дел посетил Лхасу, то обнаружил этот пример в шестом выпуске учебника китайского языка для младших классов средней школы под заголовком «Цао Гуй объясняет военное дело».

Кажется, Ленин сказал, что для уничтожения народа вначале нужно разрушить его мораль. До Ленина прусский офицер Карл фон Клаузевиц, которого тот внимательно и с одобрением читал, учил, что война есть столкновение противостоящих воль: «Чтобы сокрушить противника, мы должны соразмерить наше усилие с силой его сопротивления; последняя представляет результат двух тесно сплетающихся факторов: размер средств, которыми он располагает, и его воля к победе»[89]. Не только материальная сила или определенные навыки, но и моральный дух составляет нерв войны. «Чего стоят на войне танки, самолеты и перевес в живой силе, если в войсках отсутствует боевой дух? Ответ очевиден: ничего! Без горючего не тронется ни один танк, не взлетит ни один самолет, а без боевого духа любое войско будет мертво»[90].

К победе может вести не только уничтожение вражеских войск, но и лишение противника мужества. Однако успешное применение стратагемы 19 в войне посредством подрыва морального духа противника не всегда оказывается делом простым. Так, принятое британским правительством 14.02.1942 решение приступить к ковровому бомбометанию преследовало главным образом цель подрыва морального духа гражданского населения Германии. Но вышло все наоборот. Воздушный террор послужил поводом для германского руководства представить ведущуюся им войну с союзниками как справедливую.

Современное ведение войны наряду с техникой и энергетическими ресурсами основывается прежде всего на информационном оружии, пишет Шэнь Вэйгуан в статье об «информационной войне»[91]. В информационной войне применение стратагемы 19 не ограничивается нападением на сети передачи данных, цифровые средства обработки, а включает распускаемую СМИ дезинформацию «вплоть до троянских вирусов»[92]. Информационное оружие играет большую роль и при воздействии на волю и решимость к борьбе как собственной армии, так и армии противника. Современная война все больше опирается на силу духа и иные нематериальные ресурсы.

Стоит лишить противника силы духа, воли к борьбе – самое грозное оружие становится бесполезным: ведь он утрачивает волю привести оружие в действие. Тем самым современная, использующая информацию в качестве оружия психологическая и пропагандистская военная машина проводит в жизнь признанное еще Сунь-цзы высшим проявлением военного искусства правило: «Покорить чужую армию, не сражаясь»[93].

19.26. Пресечь малодушие

В начале правления династии Восточная Хань (25–220) вражеские войска совершили ночной набег в расположение У Ханя, начальника войскового приказа [дасыма]. Все вокруг пришли в замешательство, лишь один У Хань невозмутимо продолжал лежать на своем ложе. Когда солдаты увидели, что их военачальник сохраняет присутствие духа, их растерянность улеглась, и они вскоре пришли в себя. Теперь У Ханю нельзя было терять ни минуты. Он приказал своим отборным частям предпринять в ту же ночь ответную вылазку. Вскоре противник был обращен в бегство. У Хань воздействовал на своих подчиненных не напрямую, скажем, угрожая сурово наказать растерявшихся воинов, а потушил пламя охватившего их страха, как повествуется в трактате о 36 стратагемах.

Схожим образом в момент опасности воздействовала на своего супруга, византийского императора Юстиниана I Великого (ок. 482–565, на троне с 527), его жена и соправительница императрица Феодора (497–548). Так называемые зеленые [прасины], объединившись с приверженцами так называемых голубых [венеты][94], восстали против императора[95]. Они требовали смещения высших сановников, для пущей убедительности предав огню расположенную рядом с царским дворцом церковь, и угрожали, что посадят на престол другого. Когда посланные императором против бесчинствующих мятежников войска дрогнули и отступили, генералы стали уговаривать Юстиниана бежать.

И тут, «когда у дверей императорского дворца раздались угрожающие крики торжествующих мятежников, когда обезумевший Юстиниан, потеряв голову, видел одно спасение в бегстве», положение спасла Феодора. «Она присутствовала на совете сановников; все пали духом, она одна оставалась бодрой и спокойной. Ею не было еще произнесено ни слова; вдруг среди полной тишины она поднялась, вся в негодовании на всеобщее малодушие, и напомнила императору, а также и министрам об их долге: «Если бы не оставалось другого исхода, кроме бегства, – заявила она, – я не хочу бежать. Кто носит царский венец, не должен переживать его потерю. Я не увижу того дня, когда меня перестанут приветствовать императрицей. Если ты хочешь бежать, царь, это твое дело; у тебя есть деньги, суда готовы, море открыто; что касается меня, я остаюсь. Мне нравится старинное выражение, что порфира – прекрасный саван». В этот день, когда, по выражению современника, «империя находилась, казалось, накануне гибели», Феодора спасла престол Юстиниана, и в этой последней борьбе, где на карту были поставлены и трон ее, и жизнь, воистину ее честолюбие возвысилось до героизма»[96].

В свете этих двух примеров утверждение «боевой дух не подчиняется приказам» предстает неполным, и его следует видоизменить следующим образом: «хотя боевой дух и не подчиняется приказам, он все же поддается влиянию и порой даже бывает управляем».

19.27. Достижение мира отлучением мужей от брачного ложа

Пелопоннесская война (431–404 до н. э.) между Афинами и Спартой идет уже двадцатый год. Женщинам не удается уговорами побудить мужчин к миру. Тогда Лисистрата, героиня одноименной комедии Аристофана, впервые разыгранной на афинской сцене в 411 г. до н. э., «пускается на хитрость».

Лисистрата созывает к Акрополю афинянок, чтобы поведать им свой замысел. Туда же приходит и Лампито, посланница Спарты. Заставить мужчин заключить мир женщины должны, отказывая им в супружеских ласках. Афинянки произносят торжественную клятву и скрепляют ее круговой чашей вина. Лампито возвращается в Спарту, чтобы подбить на те же меры своих соплеменниц. А афинянки тем временем занимают Акрополь [где, кстати, хранилась городская казна].

Дальнейшие события показывают, что многие женщины тяготятся взятым на себя обязательством. Лисистрата прилагает все свое умение, чтобы удержать своих изголодавшихся по любви сторонниц. Ей это удается, напоминая о принесенной клятве. Затем следует сцена любовного свидания Миррины и ее мужа, Кинесия, сгорающего страстью и желающего ее утолить. Миррина умело распаляет его страсть, чтобы в итоге оставить несолоно хлебавши. В этой сцене затеянная женщинами блестящая игра достигает своей высшей точки. Когда же приходит вестник спартанцев, который сообщает о том, что подобное творится и у лакедемонян, бывшие противники достигают взаимопонимания. Заключается мир, отмечаемый пиршеством и танцами. Так спор улажен с помощью не военной, а «мирной хитрости».

19.28. Наркотики против строптивости

В захудалой деревеньке Мэнгуаньтунь помещичья семья Ни была самой знатной. Дед Ни Учэна, известный ученый – цзюйжэнь[97], был сторонником реформ и в двадцать первый год эры правления Гуансюй[98] принимал участие в «подаче петиции», или, как говорили тогда, «передаче прошения с общественной повозки». Он сам изготовил деревянные матрицы и отпечатал прокламацию, в которой ратовал за «Небом дарованные ноги»[99], что в те времена считалось не просто радикальной, но прямо-таки экстремистской и крамольной идеей. После поражения реформаторов в двадцать четвертый год правления Гуансюя дед покончил с собой – повесился. Об этом прискорбном событии в доме открыто не говорилось, и Ни Учэн узнал о нем из случайных упоминаний слуг и родственников, хотя и не все понял в этих давних делах.

Бабушка Ни Учэна глубоко переживала обрушившиеся на семью несчастья, будучи убежденной, что всему виной злой рок. Она не раз обсуждала со своими сыновьями, как исправить положение, но те ничего путного предложить не смогли. Из всей семьи лишь энергичная невестка, мать Ни Учэна, была способна придумать что-то дельное, и она действительно предложила выход: сняться с насиженных мест и перебраться в другие края, чтобы избавиться от злой силы, преследовавшей семью.

Родня поддержала смелое решение. Однако все окрестные земли были давным-давно заняты, и семье пришлось остановить свой выбор на деревеньке еще более неказистой, чем прежняя, – на Таоцунь, лежавшей в шестидесяти ли, до которой и добираться было куда сложнее, чем до Мэнгуаньтунь. Почти три года они строили дом, на него ушла уйма денег, но зато теперь семейство владело и домом, и грушевым садом площадью в два му[100], током и крупорушкой. Всего в усадьбе насчитывалось двадцать с лишним построек. Семья Ни переехала в Таоцунь в год смерти императора Гуансюя – в 1908 г.

Отец Ни Учэна (старший из братьев) своими странностями и причудами нисколько не походил на своего покойного отца-радикала, готового в любой момент на крайние действия. Ни Вэйдэ был человеком медлительным и вялым. Он принадлежал к той породе людей, которых обычно зовут недотепами или тряпками. Однако его жена, мать Ни Учэна, относилась к слабостям мужа иначе. Она сочувствовала ему и вступалась за него. Эта крупная, видная женщина, весьма решительного нрава, с ясной головой, к тому же обладавшая сильным чувством собственного достоинства, была, несомненно, самой авторитетной фигурой в семье. Как только она вошла в семью Ни, она сразу почувствовала, что дела в этом доме плохи – дом околдован. Понятно, что это сильно огорчило ее, но она приложила всю свою энергию, волю и ум, чтобы воспрепятствовать крушению семьи.

В старом поместье Мэнгуаньтунь ей часто по ночам в шуме ветра слышались странные заунывные звуки, похожие на крик животного или плач обиженного духа. Ей делалось страшно, потому что она твердо знала, что это кричит «оборотень». Несколько раз ей во сне снился свекор, на которого в жизни она как сноха не смела даже глаз поднять. Теперь он стал часто являться ей. Он представал перед нею вполне здоровый и умиротворенный. Как-то он ей сказал: «Вот я немного покурил опиума, и недуг мой сразу прошел». Его странно дребезжащий голос вызывал у нее страх. Пробудившись, она продолжала слышать: «Вот я покурил немного опиума, и мой недуг сразу прошел».

И она наконец прозрела! Предки ее семьи наверняка обладают волшебной силой, а потому род Ни никогда не пресечется. О Всевидящее Небо! Значит, спасительная сила таится в опиуме. Значит, тот, кто курит опиум, действительно испытывает не только успокоение, но и блаженство, поэтому в пристрастии Ни Вэйдэ к зелью следует видеть не только слабость, но и некую жизненную силу и устойчивость.

Теперь мать Ни Учэна стала поощрять опиекурение, да и сама не прочь была сделать пару затяжек. Однако себя она контролировала и не позволяла себе всецело поддаться соблазну, потому что после переезда в Таоцунь она стала единственной опорой разваливавшейся семьи. Она не могла и не имела права впадать в крайность, тем более допустить душевную болезнь. Она не позволяла себе витать в облаках, как это делал ее непутевый муж…

На пятом месяце беременности она схоронила свекровь, а на седьмом – мужа… В третий год эры Сюаньтун, за три месяца до Синьхайской революции, семя Ни Вэйдэ созрело – и на свет появился Ни Учэн, на котором, как ни странно, нисколько не отразились переживания матери в связи с кончиной близких людей. Он рос здоровым и крепким мальчиком – словом, весь в мать, однако ясности ее ума он все же не унаследовал. Умом он едва ли уступал другим детям, разве что совсем немного. В четыре года он уже умел писать свое имя, в пять – пошел в частную школу, а в девять лет поступил в «заморские классы» и вскоре увлекся статьями Лян Цичао, Чжан Тайяня и Ван Говэя[101]. Когда ему стукнуло десять, мать свозила его в дом бабушки, своей матери, где он познакомился со своей двоюродной сестрой – дочкой дяди, девочкой с крохотными спеленатыми ножками. Встреча с маленькой родственницей и ее бинтованные ножки так глубоко поразили его, что он тут же открыто объявил себя противником бинтования ног. Охваченный благородным порывом, он со слезами на глазах заявил, что этот обычай дикий и глупый. Этими словами он кровно обидел своего дядю и крайне испугал мать, которая увидела в его поступке проявление злой силы.

С этого времени мать Ни Учэна жила во власти постоянного страха, терзавшего ее душу. Преданные слуги чуть ли не каждый день доносили ей новости о выходках сына, которые рождали в ее душе все новые опасения: «Ни Учэн часто беседует с арендаторами, толкует, что всю землю надо разделить так, чтобы «каждому пахарю досталось свое поле», как учил «отец нации» Сунь Ятсен[102]. Ни Учен говорит, что помещики живут за счет аренды земли, а это, мол, сущий паразитизм. Словом, наш «маленький барин» несет несусветную чушь и всякую околесицу». Эти краткие «отчетные доклады» то и дело тревожили мать.

Вскоре она обнаружила, что сын страдает бессонницей. Годами молод, а вот на тебе – не спит по ночам, чуть не полночи ворочается в постели. Однажды она спросила его, почему он не спит. Сын ответил, оттого, мол, что он не понимает смысла и цели жизни и не видит в ней ценности. В это время Ни Учэну исполнилось четырнадцать лет. Однажды в канун Нового года вся семья собралась вместе, чтобы идти в храм, поклониться предкам и установить в их честь поминальные таблицы. На полпути мальчик вдруг исчез. Искали его долго, наконец нашли: оказалось, он убежал в грушевый сад смотреть на звезды. Мать велела ему вернуться, а он ни в какую. Посещение храма – это, мол, суеверия и сплошной самообман. Наступит время, когда он все эти таблицы предков расколошматит в пух и прах.

Мать чувствовала, что рано или поздно грянет большая беда, что надо с кем-то посоветоваться, но с кем? Тайна о том, что бесовская сила околдовала сына, не должна была выплыть наружу и достичь чужих ушей, потому что в роду Ни сразу же найдется немало прохвостов, которые после кончины Ни Вэйдэ могли позариться на имущество семьи. Но пока они еще не решаются что-либо предпринять, потому что жив законный наследник – их братец Ни Учэн. А что, если посоветоваться с кем-то из собственной семьи?.. И она решила обратиться к брату, который ничтоже сумняшеся дал два дельных совета: во-первых, племяннику следует курить опиум, а во-вторых, его надо непременно женить. «Учти! – сказал он. – Всякого незаурядного человека да и просто ладного парня может в любой миг окрутить нечистая сила. Поэтому он должен, во-первых, не расставаться с трубкой, а во-вторых, найти себе женщину. И тогда сердце его успокоится, дух усмирится, а жизнь потечет вполне сносно. – Он помолчал минуту и более уверенно добавил: – Пример тому я сам! В молодости, как известно тебе, нрав я имел разбойный, но в конце концов усмирил его. Ведь так? Правда, одна жена мне не помогла, пришлось взять еще двух «крошек»!»

Сестре от таких слов впору было разреветься. Эта неграмотная женщина, никогда никуда не выезжавшая, напуганная до смерти событиями Синьхайской революции и всем происходившим после установления республики[103], стала подозревать, что и в глубине души ее сына зреет семя «революции», которое в тысячу раз страшней и опасней, чем любой опиум. Ведь смерть от опиекурения – это всего лишь гибель одного человека. А вот революция та грозит гибелью всех устоев, разрушением родовых храмов и молелен. Это кара Небес, жуткая катастрофа! Революция способна все перевернуть вверх дном: опрокинуть небо и вздыбить землю.

Пятнадцатилетний Ни Учэн, как-то вернувшись из школы, застал мать лежащей на кане, в облаках дыма со странным пьянящим запахом. Вдохнув дурманящего зелья, он почувствовал необыкновенное возбуждение. Ему захотелось покурить самому. Желание жгло его, как мучит человека голод. Он затянулся раз-другой и сразу же почувствовал опьянение, в голове помутилось, все члены ослабли. Он ощутил странное, но приятное чувство, почти блаженство. Из глаз хлынули слезы.

С этого дня Ни Учэн под руководством своей матушки приобщился к опиекурению, а его двоюродный братец вскоре преподал ему урок «ручного блуда». Юную душу Ни Учэна терзали сомнения, на сердце лежала тяжелая ноша. Став совсем взрослым, он мог с полной уверенностью указать, кто был его главным наставником в жизни: мать и двоюродный братец. Оба они преследовали одну цель и в результате сделали все, чтобы соединить два звена цепи грехов, стянувшей шею юноши. Правда, предположить, что братец действовал по указке матери, Ни Учэн, конечно, не мог. Юношу терзали страхи, он испытывал мучительный стыд. Едва он начинал об этом думать, как к горлу подкатывала тошнота… О Всевышний! Никто и представить не мог, во власти каких кошмаров жил Ни Учэн.

Дурные наклонности скоро дали о себе знать: шестнадцатилетнего юношу свалил недуг. На первый взгляд вроде и не слишком серьезный, всего-навсего расстройство желудка. Однако поносы стали мучить его непрестанно, что бы он ни съел.

И все же ему удалось встать на свои исковерканные ноги, в этом он увидел счастливое знамение, которое, как он смутно чувствовал, связано с первыми волнами обновления, с революционным порывом, захлестнувшим в те далекие времена Китай. А может быть, он увидел знак бога смерти? В свое время на смертном одре молодой Ни Учэн уже ощутил его дыхание. Но потом смерть его отпустила. Вырвавшись из ее объятий, Ни Учэн словно прозрел… Раскаяние матери тоже сыграло свою роль.

Убитая горем, она обливалась слезами, каялась перед сыном. Это она, злодейка, отравила ядом опиума мужа и сына, можно сказать, погубила два поколения семьи. «Я виновата перед тобою, мой мальчик. Ой, какой грех, какой грех я совершила! Шею мне мало свернуть, окаянной! – рыдала она. – О Небо, о Земля, покарайте меня, пусть на моем поганом языке вскочит чирей… Но я старалась ради семьи!»

Выздоровев, Ни Учэн первым делом сломал трубку для опиума и зажигалку, а потом выставил из дому двоюродного братца, который однажды пожаловал к нему с грязными предложениями. Ни Учэн не жалел, что бросил курить, тем более не испытывал ни малейшего сожаления по поводу разрыва с братом. Ему было жаль только мать. Болезнь подкосила ее, сразу состарив ее лет на десять. Несчастная вдова, потерявшая мужа в середине жизни и оставшаяся с единственным сыном на руках. Горе, подкосившее мать, разрывало Ни Учэну душу… Но однажды из-за нее он уже пострадал и чуть было не умер. Может быть, и ему уготована ранняя смерть?

Приведенную здесь почти целиком четвертую главу своего романа «Метаморфозы, или Игра в складные картинки» прочитал на китайском языке председатель Союза китайских писателей Ван Мэн 9.07.1996 в Вене. Для незнакомой с китайским языком публики в исполнении австрийского актера звучал немецкий перевод Ульриха Каутца (Kautz), появившийся под названием «Редкий дар – глупость»[104]. Ван Мэн, родившийся в Пекине в 1934 г., вступил в Коммунистическую партию Китая в 1948 г. В 1956 г. опубликовал рассказы критического содержания («Зимний дождь» и «Новичок в орготделе»), за что в 1957 г. был исключен из партии, а в 1965-м – сослан на «трудовое воспитание». Лишь в 1979 г. Ван Мэн был окончательно реабилитирован и смог вернуться в Пекин, где продолжилась его писательская и началась политическая деятельность. Одно время он был членом ЦК КПК. В 1986 г. он становится министром культуры. В начале сентября 1989 г. он оставляет этот пост «по состоянию здоровья» (см. также 20.12 и 26.13). Его многочисленные произведения переведены на ряд языков. После его читки главы из романа я спросил Ван Мэна, не воспользовалась ли мать в отношении сына стратагемой «вытаскивания хвороста из очага». Ван Мэн согласился, но при этом добавил, что сама стратагема должна служить благородной цели, иначе желанного действия не достичь. Так что матери, в данной ситуации воплощающей собой крайний и порочный консерватизм, в итоге не удалось погасить пылающий внутри Ни Учэна революционный огонь.