Город за рекой

Прямо перед ним на краю площади возвышался фасад старинного собора. Монументальная, во всю его ширину, каменная лестница уводила вниз, к порталу. Вниз, потому что величественная постройка была расположена на несколько метров ниже своего окружения. Казалось, она мало-помалу утонула в земле, однако на самом деле в ходе времен просто возвысились окрестности. Роберт занимался археологией и потому знал, что руины городов, храмов и дворцов древности почти всегда приходится выкапывать из-под земли, поскольку наносы песка, каменной пыли, строительного мусора постепенно поднимают уровень почвы. В иных местах обнаруживали даже по нескольку культурных слоев, зачастую прекрасно сохранившихся. Сходным образом он объяснил себе и заглубленность собора, для которого изначально наверняка выбрали самое выигрышное место. Теперь впечатление мощи, какое он некогда производил, изрядно ослабело.

Фасадная стена, сложенная из продолговатых, тщательно подогнанных одна к другой серых глыб, во многих местах была почти чернильного цвета. Над богато изукрашенным символами порталом тянулся фриз – гирлянды крупнолистных растений, а там, где гирлянды соединялись, из гущи листьев выглядывали изъеденные ветрами резные головы, человечьи и звериные. Ажурная розетка над фризом изнутри была замурована. Потомки удалили или прикрыли и многие другие архитектурные детали фасада, так что в целом он как бы ослеп. Ниши по сторонам портала пустовали, мраморных статуй в них не было. Над входом, в арочном своде, расположенном примерно на уровне Фонтанной площади, сверкал высеченный из зеленого камня глаз огромного лика. Может быть, взглядом Горгоны стремился изгнать злого пришельца или со сведущей строгостью небесного отца призвать желанного гостя? Волосы каменной головы, казалось, то извиваются змеями, то сворачиваются в локоны, из которых, будто из лепестков лотоса, во множестве поднимаются мелкие фигурки. Блаженные праведники, в безмолвии застывшие на корточках, точно ученики Будды, парящие на крыльях, точно эльфы, в бесстрастном ангельском просветлении. Но никакая благодать не смягчала жестокости распахнутого каменного ока.

Спускаясь вниз, Роберт задерживался на каждой ступени, чтобы в полной мере прочувствовать, как от перемены позиции у созерцателя меняется впечатление. И шаг за шагом ему открылось, что этот рельеф наверняка нечто большее, нежели просто искусное украшение портала.

По причине исполинских размеров лика целиком был виден всегда только один глаз. Этот глаз выпирал из стены, отчего, естественно, казался несколько выпученным – наверно, с самого начала. Незрячий, он не смотрел ни вовне, ни внутрь. На следующей ступени щелки век как бы сужались по краям, словно вид окрестного разрушения оставил там свой след. Тень печали была заметна и с более глубокой ступени, но глаз оставался слишком голым, слишком бесслезным, чтобы о чем-то поведать. Доверия он не внушал, но любого всезнайку обезоруживал. И оставался тусклым, пустым. Глядя вверх, Роберт тихонько спустился еще глубже. Теперь в безжизненном гигантском оке, перед которым все мельчало и только набирало равнодушия, сквозила даже доброта, и шла эта доброта от смирения – око мирилось с тем, что на него смотрят. В нем не было ни тени боли, ни тени му́ки, старость и былое страдание скорее ужесточили форму. На предпоследней ступени в разрезе ока утратилась женственность, что возникла мимолетно и напомнила об искуплении, знакомом по ликам Будды и Христа. Раз-другой Роберт приметил и легкие следы раскраски. Какой век, какой одинокий дух изваял вот это? Ведь в жизни такое знание о мировом страхе, побеждающем самого себя, каралось смертью? Роберт не мог припомнить ни единого изображения, мало-мальски сравнимого с этим. Все известное ему по чужим городам и странам неизменно обнаруживало сдвиг в человеческое. Здесь же – Роберт стоял теперь на самой нижней ступеньке – здесь было совершенно отчетливо видно: с ока творения сорвали маску божественного, но и маску демонического тоже. Оно взирало на людей и человеческие судьбы не просто безучастно, оно вообще не замечало их суетливо копошащейся ничтожности. Оставаясь отверстым, око, казалось, было объято великим сном, потухшее, но посюстороннее. Что скрывалось за ним – святое святых или лабиринт?

Сохраняя благоразумие, но в душе все же под впечатлением, Роберт вошел в притворенную высокую дверь. Однако очутился не в утробе мира. Похожее на зал длинное помещение, очертания которого терялись в синих тенях, встретило его тусклым гнетущим светом. Тихие шорохи звучали в тишине словно сыплющийся песок. Хруст под ногами уже через несколько шагов заставил Роберта остановиться. Нагнувшись, он увидел, что пол залит толстым слоем стекла. Вероятно, чтобы уберечь от повреждений разноцветную старинную мозаику, выложенную на красном камне. Узор ее был неясен, поскольку на полу трепетали блики света. Сам свет широким потоком изливался сверху, рассеиваясь в обширном пространстве. Крыша, некогда венчавшая культовую постройку, отсутствовала. Теперь ею служила извечная небесная синева. По всей длине конькового бруса, взблескивая на солнце зеленью, свисали громадные медные пластины, сплавленные в потрескавшуюся массу с острыми зазубренными краями. Медный шлем купола как бы лопнул и вывернулся внутрь. Словом, и здесь разрушение и упадок тоже оставили свои знаки. Поначалу помещение казалось открытой сверху базиликой, однако мало-помалу из мглистых теней проступили два узких боковых нефа, отмежеванные от центрального могучими колоннами, которые, словно окаменелые древесные стволы, уходили в вышину. Бросалось в глаза, что прямоугольник колонн расположен не посредине помещения, как будто собор наспех возвели вокруг много более древнего храма.

Роберт медленно направился по безлюдному центральному нефу к апсиде и ненароком очутился в том месте, где его пересекал широкий трансепт. Стены цвета слоновой кости поднимались на меньшую высоту, а в густом сумраке по обеим сторонам угадывались приделы часовен. Свернув налево, он почувствовал, что пол, на котором уже не было стеклянного покрытия, все больше понижается. Каменная кладка вырастала из природной скальной породы. В зыбком освещении он разглядел в нишах невысокие постаменты с изваяниями святых. Одни стояли в своих монашеских рясах, словно пророчествуя, другие сидели погруженные в медитацию, были и целые скульптурные группы в натуральную величину, изображавшие сцены из житий святых. При всей неприступности и холодности, какими неизменно веет от раскрашенных деревянных фигур, их застывшие в движенье тела производили необычайно глубокое впечатление. Выявилось сокровенное. Недвижные лица напоминали маски, но не оттого, что им было что прятать или утаивать, а оттого, что навеки застывшее запечатлевало волнующее мгновение жизни.

Вот здесь, изваянные из дерева и камня, стоят на страже рыцари и князья в роскошном вооружении и богатых одеждах, широко расставив ноги, обхватив ладонью рукоять меча, а вон там, у входа в грот, замерла в патрицианском достоинстве чета основателей. Помимо мирского великолепия и блеска, Роберт, как ему казалось, распознал в иных скульптурах образы французского христианства, а в иных – легендарных личностей буддийской истории. Не Ананда ли вон там, любимый ученик Будды, в отрешенном от мира созерцании, вскинув руку, словно чтобы поддержать воздух над землею, а тут не Иоанн ли, любимый ученик Господа, склонивший голову к плечу, в смирении внемлющий верным голосам? А вот это кто – дервиш или сам Шива, застывший в танце, не йог ли сидит в пещере, не буддийский ли монах подставляет свою чашку?

Если уже на собрание персонажей различных мировых религий в трансепте культового здания Роберт смотрел с растущим удивлением, то, повернувшись в противоположную сторону, изумился до глубины души. Кроме множества изображений богини Каннон, на низких постаментах выстроились в ряд статуи Марии и Мадонны то в крестьянском, то в каком-то опоэтизированном платье. Лица их нежно розовели, будто еще сохраняли жизнь изначальных моделей. Руки у всех праздно лежали на коленях, ни одна не держала на руках младенца Иисуса. Но по текучим складкам одежды чувствовалось, что каждая еще видела перед собою ангела Благовещения. Стена у них за спиной местами обрушилась, но сами фигуры не пострадали. Сколько же художников ваяли их в ходе времен? Обратив взгляд в глубь бокового придела, где пространство словно порождало все новые образы, он увидел коленопреклоненных, с молитвенно сплетенными ладонями, склонивших или запрокинувших голову. Быть может, это другие Марии, изображения Марии Магдалины, что босиком преклоняли колена на голом полу. Часто их обнаженный торс прикрывала только шаль, юбки из драгоценных тканей были изношены до дыр. Казалось, они в париках, сколь ни естественно выглядели волосы, ниспадавшие локонами или длинными толстыми косами. Пока он шел сквозь их ряды, они будто провожали его взглядами, вздыхали ему вослед? Некоторые стояли словно в мастерской, и их создатель не иначе как думал о Семирамиде, о Нинон или Лаис, обо всех безымянных дочерях Лилит, Матери-Земли, о возлюбленных, великих в своей любви. Диотима и Мона Лиза, Кундри и Лукреция, жрица и гетера – вечное возвращение в саду познания.

Замкнутое помещение незаметно сменилось свободным пространством, стены придела лишь невысокими, в половину человеческого роста, участками кладки выступали над землей средь буйных зарослей травы и дикого фенхеля. Роберт в замешательстве поспешил обратно. Не Анна ли это, десятикратно, стократно приумноженная? Или она среди Мадонн? Внезапно он вспомнил про чулки и туфли, которые по-прежнему держал в руках, и шагнул к ближайшей статуе босоногой коленопреклоненной, неподвижно смотревшей на него, когда он положил перед нею дар. Потом смущенно глянул по сторонам – не видел ли кто. И едва успел немного отойти в глубь помещения, как по трансепту разнесся и затих громкий звон будильника. По этому знаку всюду, куда ни глянь, фигуры начали мало-помалу стряхивать оцепенение, воздетые руки опускались, сидящие медленно вставали, расправляли усталые члены и осторожно, будто опасаясь что-нибудь разбить, сходили с постаментов. Иные потягивались, многие снимали маски, скрывавшие лицо. На некоторых после долгого напряжения нападала зевота. Церковные служки тем временем с грохотом катили по проходам простенькие тележки, складывая в них маски и костюмы, рясы и доспехи, стихари и прочие одеяния, торопливо сброшенные персонажами. Теперь, уже в своей будничной одежде, они устремились к выходу. Магдалины, точно балетные танцовщицы, одна за другой упархивали за занавеску, где быстро переодевались.

На сей раз уже Роберт недвижно, как изваяние, замер средь суеты всеобщего ухода. Служка, который счел его за участника спектакля, пальцем постучал ему в грудь и сказал:

– Урок окончен.

Просторное помещение опустело, служки увезли последние тележки. На одном из каменных постаментов Роберт, собираясь уходить, заметил чулки и пару туфель.

Он шел к выходу, и при каждом шаге защитное стекло над цветной мозаикой похрустывало. Узорные мозаичные квадраты составляли симметричную звезду. Узоры были разные – знаки зодиака, перевитые линии, змеистые орнаменты, хризантемы, рыбы, похожие на лучи, полугрифоны-полудемоны, древние символы Вселенной и ее земного соответствия. Все они этакой сетью окружали расположенные в центре главные знаки – инь и ян.

Без задержки поднявшись по широкой лестнице, Роберт увидел статистов живого паноптикума, спешивших прочь. Какое наваждение! Он снова обернулся к фасаду собора. Теперь перед каменным оком над порталом качалась на веревке деревянная табличка с крупной надписью на нескольких языках:

ВРЕМЕННО ЗАКРЫТО

VII

Оглушенный увиденным в соборе, Роберт шел к трамвайной остановке и, заслоняясь рукой от яркого света, тщетно озирался по сторонам. Анны нигде не было. Вокруг иссушающий зной. Несколько раз он прошелся вдоль рельсов туда и обратно, потом заметил на улице возле проволочной ограды скамейку. А когда подошел ближе, то от внезапной усталости и голода даже не сразу увидал на сиденье записку, придавленную двумя булыжниками. Рукой Анны там было написано: «Возникли препятствия. Завтра в тот же час». Ниже – начальная буква ее имени, обведенная сердечком.

Роберт рассердился. Не хотел признаться себе, что отсрочка свидания ему даже кстати, ведь от избытка впечатлений дух и нервы уже были на пределе. Волнительный визит в Архив, где трудились Перкинг и прочие ассистенты, странное шествие детей, которые прошли по городу, как бы следуя за незримым крысоловом, встреча с Анной и прогулка с любимой, каменное око на фасаде собора и живой паноптикум с фигурами святых – неужели вправду столько всего случилось в измеримый промежуток времени за считаные часы, утром и днем? Теперь, когда напряжение, вызванное новизной обстановки, шло на спад, он чувствовал огромную усталость. Обрывки образов, вопросы, слова метались в мозгу, назойливо жужжали. Глаза слипались, он видел, как на противоположной стороне остановился трамвай, но пошевелиться не мог. Вагоны и люди съежились, выпали из поля зрения, как игрушка из усталой детской руки. Роберт уснул на скамейке.

Проснулся он через несколько часов и не сразу сообразил, что находится уже не в пригрезившемся ландшафте и не дома, а в чужом городе. В городе, который избрал его своим Хронистом. Он испуганно вскочил на ноги. Солнце клонилось к закату. Мимо шли сгорбленные пожилые женщины, опустив голову, с лейками в руках. Когда он закурил сигарету, они воззрились на него с удивлением. Его взгляд упал на записку Анны, и он тотчас вспомнил, что случилось. Подложив под записку бумажник, написал на обороте: «Жди. Я приду». Внизу он изобразил заглавное «Р» и тоже обвел сердечком.

Роберт торопливо направился в гостиницу, голод подстегивал шаги. Патрон встретил его с укоризной, ведь он пропустил церемонию обеда. Роберт согласился наверстать все за ужином, хотя предпочел бы спокойно закусить у себя в номере. Когда он вошел в столовую, где и на сей раз не было ни единого постояльца, старуха Мильта как раз накрывала его столик. Она разразилась шквалом неразборчивых слов, вероятно радуясь его появлению. Затем костлявая старушенция стала перед ним, указала на куверт и вопросительным жестом поднесла к лицу сперва один палец, потом два. Роберт сделал знак, что одного куверта достаточно, и служанка разочарованно покачала головой.

Пропал вечер – Роберт тоже так думал. Ведь здесь могла быть Анна! И было бы просто чудесно! Они чуть ли не ожидали, что он придет не один. А ему даже адрес ее неизвестен. Когда подавали на стол, он поинтересовался у Патрона, не спрашивал ли его кто, и получил отрицательный ответ. Заказал еще одну бутылку вина. Чтобы заполнить паузу между блюдами, сделал запись в гостевой книге. Потом начал письмо к матери. В скором времени надо будет черкнуть весточку и Элизабет. Ему казалось, он уехал из дома много недель назад, но не впервые испытывал это ощущение, особенно сильное в начале каждого путешествия, поскольку многообразие новых впечатлений и яркость восприятия ломали привычные масштабы.

У себя в номере он сделал несколько заметок, в кратких словах запечатлев события, случившиеся после приезда. И еще долго лежал в постели без сна, все больше тревожился, не слишком ли смешным выставил себя в соборе, когда в качестве дара положил перед одной из босоногих Магдалин Аннины чулки и туфли. Только теперь он вполне уяснил, что все князья церкви, апостолы и святые заступники, которых он принимал за скульптуры из дерева и камня, смотрели на него глазами живых людей. И, должно быть, считали его болваном? Надо же, расхаживать по храму с дамскими чулками и туфлями в руке! Не знать, что там шел урок, в котором наверняка полагалось участвовать и Анне. Сам он освобожден от этих многообразных уроков, из которых, похоже, слагались будни здешнего большинства, скорее всего благодаря своей должности в Префектуре. Происшедшее с ним в соборе и для частного лица достаточно неприятно, а уж для чиновника подобная слабость вообще сущий позор. Мысль, что непоправимым поступком он с самого начала подорвал в общественном мнении свое положение Архивариуса, терзала его все сильнее. Ведь, без сомнения, скоро пойдут разговоры о том, кем оказался чужак в храме.

Впрочем, наутро, когда сон отмежевал события, чью важность ночные размышления непомерно преувеличили, он отнесся к ним спокойнее. Ему уже не казалось, что он выдал тайну, связывавшую его с Анной, и поставил под удар свою миссию Архивариуса. Если его призовут к ответу, он найдет убедительные оправдания, например, что-де нашел туфли и чулки на Фонтанной площади и оставил поблизости, в храме, полагая, что они принадлежат одной из участниц урока. Однако никто так и не потребовал от него объяснений этого инцидента, а потому не понадобилось и маскировать истинное положение вещей постыдными отговорками.

Утро Роберт провел в Архиве. Освоился на новом рабочем месте, обустроил письменный стол и еще раз хорошенько осмотрелся в той комнате, что располагалась не во флигеле, а в пилоне напротив и была предоставлена ему в личное пользование. Скромная, без доморощенных прикрас, но все необходимое есть – стол, диван-кровать, небольшие кресла, стенной шкаф, умывальник, книжные полки. Надо бы поскорее перебраться сюда из гостиницы. Потом он занялся картотекой, оставленной предшественником, хотя пока не умел вполне разобраться в записях, ссылках и цифровых шифрах. Ему казалось, он вообще никогда не сможет составить себе представление об организации этого огромного собрания. Словом, чувствовал он себя в новом мире покуда не слишком уверенно или, если назвать вещи своими именами, был в нем чужаком.

От почтенных ассистентов, корпевших над бумагами в соседних комнатах, веяло безмолвным протестом, не хотели они, чтобы им мешали, но их холодная отчужденность была не та, что у Кателя. Со старым Перкингом Роберт иногда перекидывался словечком-другим, однако настоящего разговора не получилось. Утром, переступая порог Архива, он думал, что нипочем не вынесет долгих часов, отделяющих его от свидания с Анной, и вот уж полдень, а он и не заметил, как прошло время. Просто один из юных посыльных доложил, что доставил господину Архивариусу обед из гостиницы. Роберт обрадовался, поблагодарил юношу за старания и попросил немедля принести все в кабинет.

Через некоторое время, слегка нервозно опасаясь опоздать, он покинул Старые Ворота, но предварительно через того же посыльного известил Перкинга, что намерен предпринять прогулку по городу, однако еще заглянет в Архив. Пожалуй, ближе к вечеру.

По дороге Роберт почел своим долгом внимательно смотреть по сторонам, чтобы даже на приватной прогулке не упустить возможности расширить представление о городе и его учреждениях. Он выбрал новый маршрут – поверху, через развалины. Улицы и переулки выглядели заброшенными, мостовая во многих местах провалилась и лишь кое-где была на скорую руку залатана, в сточных канавах громоздились каменные обломки и осколки кирпичей. Какие-то люди очищали их от грязи, старались сложить аккуратными кучками, другие же рылись среди мусора, будто в поисках мало-мальски пригодных вещей, и опять создавали беспорядок. Роберт невольно отметил, как мало здесь магазинов, да и те ютились в хлипких нижних этажах разрушенных домов. Уродливые витрины, заколоченные грубыми досками, позволяли заглянуть внутрь лишь сквозь крохотные просветы, заклеенные прозрачной бумагой. Там, кое-как расставленные, томились в глухой печали пыльные муляжи, круглые выцветшие жестянки, четырехугольные коробки из вздувшегося картона – словом, всякое залежалое старье.

В одном месте у закрытых дверей стояла довольно длинная очередь, преимущественно женщины с потертыми хозяйственными сумками, вялые пустые фигуры, ожидавшие какой-то раздачи. Мимоходом Роберт услыхал, что самые первые заняли очередь еще до рассвета, да так и ждут, не продвинувшись ни на шаг. Народ начал расходиться.

– Какой смысл стоять, – слышалось тут и там, – попробуем завтра.

Из пришедших напоследок иные не поверили и с надеждой шагнули вперед, замыкая возникшие бреши.

– Без толку все это, – надтреснутым голосом сказала соседке одна из женщин.

– Ну хоть время скоротали, – отозвалась та.

Оставив позади тесноту Старого города, Роберт почувствовал себя свободнее. Перекинул пиджак через руку, расстегнул ворот рубашки. На Фонтанной площади украдкой глянул на фасад собора, который блеклым виде́нием возвышался на фоне синего небосвода. А когда свернул к трамвайной остановке на углу, сердце у него забилось учащенно.

Анны он не увидел. На скамейке так и лежала его записка, нетронутая, оставленная всеми без внимания. Он сунул ее в карман пиджака, сел на скамейку. Заслышав шаги, всякий раз поднимал голову. Все как раньше, думал он, она вечно опаздывала. Но чем дольше ждал, тем труднее было обуздать беспокойство. Воображение рисовало разные несчастья, постигшие Анну. Однако рисовало и что бы могло случиться, если б они наконец-то увиделись, если б он в этой жизни остался с нею наедине. Чувственные мысли накатывали потоком.

– Ку-ку! – Ладони Анны закрыли ему глаза. Он схватился за очки, грозившие соскользнуть из-за Анниного озорства. Впрочем, в ее присутствии недовольство быстро улетучилось.

Они решили не садиться на трамвай, ведь ходил он редко и нерегулярно и до места все равно их не довезет. Анна предложила идти пешком через поселок с частными домами, он совсем недалеко, по левую руку от проезжей дороги. Роберт подхватил чемодан, который Анна принесла с собой.

– Это окончательный переезд, – с гордостью объявила она.

Выхлопотать разрешение на переезд в фамильную виллу родителей оказалось труднее, чем предполагала Анна. Окружной начальник выразил сомнения насчет того, что можно досрочно отпустить ее из подземного общежития, где она состояла в соответствующей группе и числилась в списках так называемых волонтеров. В этих списках было помечено, что попала она сюда преждевременно, а потому должна пребывать в полумонастырских условиях. Не имея опыта общения с властями, она опрометчиво решила, что для перемены местопребывания в городе будет достаточно коротких переговоров. Увы, пришлось писать заявления и заполнять формуляры с сотнями вопросов, хотя инстанциям изначально известны все подробности о каждом из городских обитателей. Когда в спешке положила на скамейку записку для Роберта, она еще сомневалась, уладится ли ее дело за одни сутки. Ночевала, как обычно, в переполненном дортуаре с сорока-пятьюдесятью товарками, а отнюдь не в долгожданном одиночестве. Лишь совсем недавно, в полуденный час, когда начальник по ее настоянию напрямую связался с Префектурой и в разговоре было упомянуто имя Роберта, ей мигом предоставили отпуск, впредь до особого распоряжения. Одновременно ее предупредили о связанных с этим опасностях, а также о том, что ей не стоит искусственно ускорять процесс. Ну, она согласно кивнула, подписала какую-то бумагу, собрала вещи и сейчас, добившись своего, чувствовала себя веселой, прямо-таки окрыленной.

Пока она оживленно все это рассказывала, они свернули с проезжей дороги в сады частного поселка, расположенного сразу за городской чертой. Белая пыль покрывала окрестности, деревья и кусты, за которыми тут и там виднелись невысокие здания.

Когда Роберт сообщил, какая незадача произошла с ее туфлями и чулками, она не обратила особого внимания на его слова. Казалось, потеря нисколько ее не расстроила.

– Если они не найдутся на церковном складе, – сказала она, – выменяем что-нибудь на барахолке. Пока что я обхожусь сандалиями, как видишь.

В ее походке опять была та широкая, пружинистая стремительность, которую он так любил.

– Теперь я свободна, – сказала она немного погодя.

Они бок о бок шли по одной из узких немощеных дорожек, которые более-менее планомерно тянулись между участками. От дорожки палисадники отделяли кованые решетки оград, а не то и чугунные цепи, свободно подвешенные на невысоких столбиках. Местность производила на Роберта впечатление аристократичного предместья, погруженного в атмосферу дремотной изысканности. Душный воздух полнился запахом прели, как осенью.

Всюду в ухоженных садиках усердно пололи, поливали, копали, сажали. Насколько Роберт мог видеть, там бодро и неторопливо трудились люди хорошо одетые, в большинстве пожилые. Трудились они не ради заработка, скорее скрашивали себе долгие часы, но относились к работе со всей серьезностью. Нагибались за каждым едва проклюнувшимся сорняком, подбирали на дорожках каждый увядший листок. Из небольших леек – воду брали из похожих на цистерны лоханей – они поливали кустики на грядках, заодно внимательно осматривая листву деревьев: не видать ли вредителей? Рыхлили землю тяпками, а наступив на взрыхленный участок, тотчас разрыхляли оставленный след, будто самое главное, чтобы с виду все было в идеальном состоянии. Часто они отдыхали, но даже в их покое сквозила какая-то ревностная нарочитость.

Вполне под стать идиллическому покою, и сами здешние постройки на первый взгляд были отмечены разрушением куда меньше, чем дома в городе. Гладкие каменные стены сверкали, точно полированные цоколи памятников. Правда, на фронтонах, нередко украшенных изящными башенками и лепными фигурами, виднелись выбоины и дыры, а стекла в узких окнах, на первых этажах зарешеченных, частенько отсутствовали. В трещинах гнездился мох. Над всем кварталом витал отблеск стародавнего аристократизма, хотя в иных одичавших садиках попадались и разрушенные виллы, напоминания о вымерших поколениях.