Самый короткий день и самая длинная ночь

Торговый обоз с уезда быстро дошел из соседнего села до нашей опушки. Завидев деревню, славившуюся портными, медом и хорошим крепким самогоном, купцы остановили лошадей и зашли в расписанную яркими красками резную избу на самом краю деревни, зная, что там есть хороший самогон. Слепой Петр Игнатыч лобал на гармони какие-то треоли, а вокруг него три мужика пели песни и проливали запивку на дранку. У баяниста самогон кончился. Купец вернулся в обоз ни с чем, тогда же они послали подмастерья на серёд деревни в корчму, где старая злая бабка Болтуниха продавала вонючую, но дешёвую перегонку. Пацанёнок быстро побежал вдоль резных палисадов, усыпанных снегом, вдоль промёрзших деревянных расписных избушек из труб печей которых валил густой душистый дым, народу было много, хотя уже смеркалось. В питейной было тьма уже и без того пьяных мужиков, малец еле протиснулся к наливающей, взял у нее, что смог унести стеклянных пузырей и пустился обратно. По пути он чуть было не разбил добро, налетев на двух подвыпивших сельчан, но те его даже не заметили – так они спешили побыстрее попасть в корчму, что не замечали перед собою ни стара, ни млада. Как только принесли горячительное, маленький караванчик переместился чуть за деревню, за небольшой лесок, дальше по дороге, чтобы не мозолить глаза перед всем селом. Здесь, у большого дуба повозки поставили в табор и разожгли костер, где зажарили мяса, немного закусить перед сном. Раскрыли пузыри, выпили, повеселели, как водится, стали песни петь и плясать. Пацаненок залез в теплую крытую повозку, подальше от пьянствующих мужиков, перед этим, конечно же уперев немного себе мохорушки. Задымил под горой тряпья и меха, только одна голова и торчала из-под навеса. Резкий, будто поросячий, визг заставил его выглянуть к костру, где до пояса раздетого толстого купца, а был мороз, хлестали розгами двое других. Еще один лез вниз головой на старый высокий дуб, как рак в воду. А последний весело, но взаправду, серьезно, разговаривал с костром, как со своим другом. Малец, конечно, с мужиками, бродя по уездам, навидался уже многого, но чтоб такого, пока еще не видывал. И не сказать, что его это сильно прям уж испугало, но удивило все-таки ж немало. Пузатый весь в струпьях насилу отбился от своих импровизированных инквизиторов и залез, как был под тряпки на телегу – там и захрапел. Тот, что пятился на дерево, соскользнул вниз головой – его спасло, то, что тот, кто разговаривал с костром, как раз развалился прямо под ним и смягчил падение. Один из тех, что были с хворостинами, стал хлестать самого себя и клясть, что есть бранных слов; а второй бегал от воображаемого лешего – в итоге вмонтировался головой в тот же самый дуб и упал рядом со своими попутчиками. Тот, что занялся самобичеванием, медленно, но всё-таки дошёл до повозки и улегся дрыхнуть, как и не в чем не бывало. Мальчуган добил бычка и завалился спать, не обращая особого внимания, на произошедшее. Стало тихо, но через не бо́льшим четверти часу, он услышал голоса и высунулся снова. Двое чужих мужиков укладывали с улицы напившихся купцов в табор.

В момент, когда рассказ был почти уже досказан, я, случайно глядя по сторонам, нашел бутыль полупустую и так мне захотелось пить что в горле пересохло, того момента Гриша вовсе не заметил, а так внимательно смотрел он на мальца. Я сделал всего лишь пару глотков, легкой самогоночки, почти что меда сладкого – по вкусу так показалось и мне немного полегчало, а то совсем уж не в моготу такую вьюгу и мороз держаться было молодцом. Ну может я сделал еще несколько глотков для сугреву и кинул бутылку обратно в телегу к одному спящему купцу.

Пацанёнок наотрез отказался идти в деревню со мной и Гришей, в таборе ему было тепло, сытно и спокойно со своими, он знал, что они под утро проснутся и обоз двинется дальше, уже кто-то начинал даже бормотать сквозь сон – хмель немного уходил. Мы двинулись дальше, и я все-таки спросил у своего проводника, что же всё-таки происходило и куда он меня ведёт. Какое-то время, мы уже обошли по опушке лес, что стоял у края деревни, так, что как раз пройти вокруг него можно было минуя все овраги, лощины и балки с той стороны на нашу, но как уже понятно так было идти дальше. Вот уже показались огни окон дома Игнатыча, когда Гриша начал рассказывать о том, что происходит на селе в последние несколько дней, говорил загадками, упоминал баб, Болтуниху, Сестёр – но до смысла не дошел – мы вошли в расписную избу слепого гармониста. Дверь была распахнута настежь, пол крыльца уже навалило снегу, хотя занялся он никак не более чем часа три поди, а может и меньше, как скоро мы шли вокруг всей деревни, одному Богу было известно. Сени были завалены дровами, соломою, битой посудой, рваным тряпьем – ох, как было это не похоже на Петра Игнатыча, человека чистоплотного, аккуратного, он ни пылинки не пропускал и всегда в хате всё вылизывал начисто – до блеска. Да и всё у него вечно стояло, как по аршину меряет, всё по каким-то, как их там?!, полочкам; посуда по шкапчикам—блюцы, тарелки, сковороды, чугунчики; печь расписная, а рядом, стоят на своих местах – кочерга, чапельник, ухват, рогачи всякие; рушники-тряпочки висят все на своих гвоздиках-крючёчках – в общем, у Игнатыча всё всегда лежит на своих местах, там где надо, удобно, красиво, мирно, спокойно. В кухне было полным полно сажи из печи – хорошо что не было углей, а то бы изба уже бы во всю полыхала б —все стены были испачканы чернилами, красный угол разбит, валялся на полу, печь чадила – именно чадила, не дымила, – вьюшку залило, хотя задвижка была закрыта, – в горниле шипели раскаленные дрова, весь под был залит водою. Дверь в горницу была чем-то приперта, мы насилу ее отворили. Зашли внутрь – именно отсюда был виден свет на опушке – а здесь было как на кладбище, спокойно и тихо, только свинцовый безмен лежал у нас под ногами и вокруг по всем стенам горели свечи под иконами, – а было пусто. Никого. Я оглянулся. В горнице был я один, Гришка что-то там искал у бабьего кута. Я заметил, что за дальней занавеской, в чулане что-то копошиться – медленно, в свете свечей, я направился туда, медленно, под наблюдением всех святых, отодвинул занавеску и, в ту же секунду шарахнулся назад, оттуда на меня вылетело что-то совсем не понятное – не то собака, не то свинья, не то петух, не то кобыла. А головы три – и все три будто бы Кузьмич, Фомич и Петрович – хрюкают, блеют, кукарекают, – я что есть сил выбил стекло головою из горницы, еле просочился через оконный проем, порезал себе все бока об острые осколки стекла, – да, еще дикобраз этот сзади, держал меня за ноги и требовал чтоб я вернулся внутрь. Я насилу отбился, забыв про друга, оставшегося подле печи, и пустился наутек, куда глаза глядят. Я мотался по сугробам в пурге и ночной темноте, натыкался на палисады, заборы, старые амбары и покосившиеся сараи. Я обошёл деревню с другой стороны, полем, огородами, где днем сегодня и не был, вообще здесь не был давно, здесь кроме крапивы, кипрея да репья не было ничего за огородами, а дальше большие поля у вершинах, да лес вокруг. А зимою здесь и вообще ничего не было. Снег да снег кругом. Я немного пришел в себя, может с полчаса прошло, но не пойми сколько времени было. Мело и мело, не переставало. Действие хмеля потихоньку проходило, и я начинал чувствовать холод, проникающий до самых костей. Мне казалось, что сзади вдалеке за мной идет кто-то, не один, а несколько, в такую погоду разобрать было, конечно, невозможно. Я поперся вдоль концов огородов до своего овошника. На своей земле я оказался в принципе быстро, узнал своё колышущееся в метели чучело, обрадовался, потому что уже не чувствовал пальцев ног, в плохом смысле, и побежал мимо сугробов на грядках к своему дому. Вот моя изба, вот дверь – забежал, нет, ворвался на крылечко, где было так же холодно, как и на дворе; но только здесь не мело, не было ветра, не было мокрого, но холодного снега. Я запер дверь на засов и присел на старый бабкин дубовый сундук. Как же дома было хорошо. Как же тихо, как же пахло сеном с закут. Я содрогнулся, когда стекла затрещали не то от стука, не то от ветра. Я вскочил с сундука, поскользнулся на пол, практически на четвереньках пролетел сени и залетел на кухню, к печи. Зажег свечку и только сейчас заметил, что мои теплые валенки мирно стоят у подпечника, а я ходил в одних шерстяных носках последние несколько часов, наверно после дома Игнатыча. Я закидал дров в печь и разжег огонь. Стал растирать лицо и пытаться понять, что же происходит, но я опять содрогнулся, дверь заскрипела – в хату вошел Егорыч, подошел к печи и сел на низкую табуретку перед огнем, стал греть руки. Я пытался выведать у него, что же произошло с ним на пятаке, что было дальше, что с Болтунихой, что с ним, вообще что угодно, хоть какую-то информацию. Но он молчал и улыбался на огонь. Дверь скрипнула еще раз и в хату вошел Гриша. Он, как и все пришел к печи, стал греться, но в отличие от Егорыча заговорил. За окном продолжало наметать. В печи трескали березовые поленья. Я достал из печи чугунок с ароматным успокаивающим отваром. Батюшка Варфоломей утром, а вечером наш хороший друг Гриша, сперва строго на строго заклял нас больше ни при каких условиях не пить этой ночью никакого сорту алкоголя, да и вообще воздержаться от этого диавольского занятия, пригубив только лишь по престольному празднику крепленого вина. Далее Гриша начал свой рассказ.

Выпив немного вина со своим лучшим другом Григорий отправился спать, ведь уже через несколько часов нужно было вставать готовить алтаря к утрене. Гриша расстелил кровать за печью и залез под теплое пуховое одеяло. Совсем недолго хватило ему чтобы окунуться в сладкий сон, но громкий стук в окно заставил его как ошпаренного вскочить с кровати. Он узнал знакомое лицо – перед ним стоял сельский староста – молил пустить его в избу. Староста весь запыханный сел подальше от окна из которого, по его словам, смотрела на него его супруга на голове у которой вместо ее прекрасных густых волос торчала солома из полевой люцерны. Он рассказал, что давиче, как стемнело уже как несколько часов он перед своим домом увидал жену свою, но она его сперва не заметила. Выглядела она так, что ему это очень не понравилось, но самое страшное, что ему показалось что у нее сено на голове, а сзади хвост как у лисы. И если, может, это и было б естественно, не про солому говоря, то вполне б и красиво было и миловидно; но зная, что там у его жены отродясь такого не было он обеспокоился; от нее меж тем кто-то удалялся задним двором, видно было ночью плохо, но в свете луны он разглядел кого-то низенького горбатого, в черной шубе с длинным ворсом, будто это была и не шуба вовсе, а шерсть своя живая; удалялся неизвестный как будто в припрыжку или хромая. Было как-то не по себе, но он всё ж ки набрался смелости и подошел к жене, рассчитывая, что застанет ее врасплох. Но не тут-то было! Она, резко обернувшись к нему, закатила глаза и как будто не понимая, что так появляться на дворе совершенно невозможно, как давай клясть и ругать мужа, так что я насилу убежал от нее, насилу, и больше не нашел места, куда сейчас же можно было отправиться за помощью. Гриша выслушал беднягу, но не отпустил сразу. С десять минут они пили горячего чаю, Григорий молчал и думал. Затем попросил рассказать, а что делал староста с самого утра. Дела его, как всегда, привычные. Раз дело было зимой, он прошел по центральным деревенским дорогам, проверил везде ли убирают здесь снег; зашел к не совсем добросовестным жителям, посмотрел, не озорничают ли они; проконтролировал общий порядок, проруби, мосты; после обеду, устав немного, зашел в корчму перевести дух. Немного выпил, посидел, здесь понаблюдал за порядком, за тем, кто о чем говорил, нет ли каких спорных ситуаций и, как начало темнеть, отправился домой, а там что было он уже рассказал. Получалось, что ничего необычного, кроме того, что произошло у дома, не было. Староста успокоился, Григорий оделся, отвел его домой, убедился, что жена его все так же красива ,как и всегда и что те красные волосы, а не солома, у нее на плечах. Спросил у нее здоровья и о том, приходил ли сегодня на закате ее муж домой, на что она ответила, что он дошел до калитки, а затем развернулся и быстро направился в сторону большого моста, а явился только сейчас. Батюшка вернулся домой и лег спать. На утро отвел утреню, где увидел меня и, дабы не повторять вчерашней попойки, так он называл выпить по маленькой кружечке вина, ушел в свою келью. Попивая чай, смотрел в окно и, однажды, подойдя к нему, увидал, как я катился под бугор, потерял валенок, который однако ж не увидел уже, подойдя в следующий раз, видимо его кто-то подобрал наверно. День прошел спокойно, он уже готовился ко сну, когда раздался стук в дверь. На пороге стоял Дободолыч. Григорий пустил его, отпоил успокаивающим отваром, спросил, что же случилось. Василий поведал, как его жена за ним на жутком чудище гналась. Затем рассказал, как вообще день провел: утром, пока все дети поднимались, поиграл, подурачился, поболтал; снег со двора свез, дров наколол; затем на лесопилку пошел в елань; после лесопилки домой забежал, рюмочку жена налила, еще воды принес, тогда ему друг помог с другой стороны, что тепло к Аграфенушке относился; как он ушел, с полчаса еще дома побыл и в шинку с мужиками пошел. Завечерело, домой стал возвращаться, а там эта чертовщина. Ну вот и прибежал в святое место. Отправил отец Варфоломей его домой, заверил, что всё хорошо будет. Залез под мягкое пушистое одеяло, закрыл глаза, но заснуть не успел, снова покой его был потревожен. Опять пришел староста, опять с похожей историей, опять жена его мучила страхом, опять он чудом от нее улизнул. Пошел на знамение – икону в небесах, а на ней будто самого Варфоломея образ – вот и пришел опять сюда. А днем все то же самое, что и всегда: обход дорог, мест ,где народ собирается, с мужиками поболтал, к Игнатычу зашел, а на обратном пути к Болтунихе заглянул на пару рюмок и домой, а там… Отрезвевшего старосту отправивши на его хату, Гриша по чутью какому-то не стал ложится спать, а присел у печи, когда услышал какой-то шум со двора, выглянул в окно, где его лучший друг засыпал церковь снегом, несколько раз спускался к ручью, нес воду в заледеневших ладошках и окрапывал тем, что оставалось, церковные пороги. Гриша наспех накинул на себя шубу, вышел к церкви, где увидел, как друг опять потерял валенки у ручья, забрал его в дом без памяти. Пока его отхаживал, выслушал уже знакомую песенку. Во время этого услышал, опять какие-то звуки с улицы. Опять вышел. Александр Иваныч в одной нижней рубахе при свете полной луны пытался по деревянной черепице залезть на закомар. Что ему было нужно там, наверху понятно не было совершенно. Но он ругался на всех женщин на свете, естественно упоминал неосторожно их принадлежность к колдуньям, обвинял в связях с нечистой силою и прочих смертных грехах. Внизу стояла его жена – Наталья Кузьминишна – и кидалась в него снежками, умоляя слезть, так, мол, и разбиться можно было. Цели Иваныч своей не достиг, по крайней мере, никто не понял, что была у него за цель, соскользнул по обледеневшей крыше и полетел вниз головою. И как же ему по счастливой случайности повезло, что до этого такой же опивень навалил огромную кучу снега туда, куда он приземлился, мягонько, хорошо, только щеки поцарапал об ледышки в сугробе. Григорий помог ему выбраться из сугробу, подбежала жена его с непокрытой головой, Василисушка. Она была девушка стройная, утонченная и Сашку домой бы одна не дотащила бы, а жили они над ручьем, чуть ниже сельского пятака. Григорий помог ей довести пьяницу до дому, уже в дверях, Александр Иваныч начал признавать супругу и улыбаться. Когда Гриша возвращался, увидал как на той стороне по дороге, запыхавшись и вопя на всю деревню, бежали двое мужиков, то обгоняя друг друга, то нарочно пытаясь повалить друг друга на холодную землю; за ними бежали их бабы и звали их, просили подождать, воротиться домой. Вскоре они скрылись за деревьями, и Гриша воротился домой, где его ждал я. Дальше рассказ Григория был интересен для Егорыча. Он возвращался обратно в объективную реальность. Когда мы подошли к тому моменту, в котором сейчас находились, он начал рассказывать свою часть сегодняшних бродилок.

Домна Егоровна женщина была дородная, строгая, старого уклада. Современной моды не понимала и не признавала. Выпить могла, но абсолютно никакой страсти к этому делу не имела. На престольные праздники. Ее муж, Емельян Егорыч, сидел за столом у окна и держался за больную голову. Егоровна понемногу кляла его за вчерашние бесконечные посиделки у соседа-пьяницы, не могла понять, когда это все кончится и так и норовила, да и попадала грязной кухонной тряпкой по небритой опохмельной морде. Ох, как же она его достала. Егорыч собрался с силами и свалил во двор заготовить дров. Там увидел соседа, грустно улыбнулся ему, мол выпить естественно хотца, но жена, сам понимаешь. Хотя что он мог понимать, у него то жены не было, ему вольно. Дров нарубил, натаскал их в избу, пусть просыхают. Пошел на колодец, а то, что там приключилось, не помнил уже, так как пьянел и трезвел раза три, а то и пять за все это время. По дому все дела сделал, сел чаю попить душистого. Домна нет, нет, да и выругается на него. Смотрел он, смотрел на то, как баба его по избе хлопочет и брешет на него, наблюдал и смотрю, говорит, а у нее как будто из-за передника сзади хвостик, как у поросенка торчит маленький. Обернулась, а глаза глядь – поросячьи, а под ними как у хряка пятачок. Она как хрюкнет на него во все брюхо, он как вскочил в попыхах, телогрейку с шапкой схватил, пока выбегал из избы об косяк дверной лбом прихватился. Вырвался к соседу, выпили и, как водится, сорвались в питейную, к Болтунихе. По дороге чуть не налетели на какого-то мальца, его они не часто видели на селе, наверно от купцов проезжих бегал за самогонкой. Веселье продолжилось в корчме. Пили, болтали, кости бросали. Сосед куда-то пропал, но уж не до него было. Чем дальше в ночь время шло, тем больше шуму в большой избе было. Поодаль сопела Болтуниха – спать охота, но и рубляшек охота больше. Все пили, болтали и орали – тут за Глебом Николаичем, что с того дальнего конца в землянке еще жил, пришла жена, чтоб загнать его домой, он как увидел ее, глаза округлил, да как пустился наутек из корчмы, только его и видели. Жена устремилась за ним. Дальше толпа мужиков у стола, что ближе всего к выходу, как загудит, что-то обсуждали, как все разом поднялись, так и вывалились на мороз, а там давай метелить друг друга, да визжать, что есть мочи. Кто-то уходил сам, нарезавшись изрядно, кто-то только приходил отдохнуть. Заметил, однако, Егорыч, что все мужики, когда жен своих видели в этот вечер, то необычно, не как всегда были не рады им, а с каким-то даже ужасом на них реагировали. Сам он раза два точно, вырубался. Иной раз смотрит, никого нет почти в корчме, все висят в отключке на столах. А вот опять полна коробочка народу. В очередной раз пробудившись, смотрит – нет никого, вообще никого. Встал – в голове, естественно, водоворотево, – пошел к наливающей – нет Болтунихи. Дай, думаешь, выйду на свежий воздух, может кого и встретишь. Но не успел он выйти на свежий воздух, как его окликнул скрипучий бабий голос, он обернулся – на него летела Болтуниха и визжала, что есть глотки. Егорыч вылетел на улицу – стояла ясная морозная ночь, на небе полная луна, – за ним из корчмы на большой бутыли с самогоном вылетела бабка Болтуниха и давай лётать над ним по кругу пятака, а он от нее, будто не понимал, что вообще твориться. А он и не понимал, разве такое вообще можно было понять? Они кружились целую вечность, пока вдруг из-за вершины, со стороны сгоревшей бани, что на ручью, раздался выстрел, как из артиллерийской пушки, затем ярким светом пролетело над деревней как будто бы пушечное ядро и сбило ведьму с бутыли – баба угодила с визгами в сугроб, а бутыль закрутилась и взорвалась в воздухе, разлетаясь в разные стороны разноцветными огненными искрами. Пока повалившийся на снег Егорыч глядел на эти огоньки к нему подбежали закутанные в красивые шитые цветастые платки Ариша и Прасковья и помогли ему подняться. Прекрасные Сестры вывели оцепеневшего мужика из состояния психического шока. Они заверили его, что их бояться не нужно, что они в отличие от других женщин ни в кого превращаться не станут. Сестры завели беднягу обратно в теплую корчму, усадили за стол, что-то там нашли у наливающей в ее травах, сняли с еще тлеющей печи кипятку, заварили в глиняной посудине и дали выпить Егорычу. Голова его прояснилась. Сестры сказали ему, чтоб он больше ни при каких обстоятельствах не пил самогонки, тем более у Болтунихи, да и лучше бы чтоб вообще ее не пил. Мужик не мог понять почему же, на вопрос, а можно ли пить пиво, медовуху, збитель а ли бражку какую, Сестры переглянулись и улыбаясь хором ответили «Нет!». Внутри пускали слюни еще несколько мужиков, Ариша с Праскофьей строго еще раз наказали более не пить спиртного, долили горячего отвару и заставили немного отдохнуть. Егорыч опустил голову на руки, руки положа на стол, и, под тихий сладкий голос Праскореи и легкие поглаживания по спине Арины, забылся сладким сном. Проснулся он, сестер не было, и выглянул в заиндевевшее окно – мело. Он посидел еще с несколько минут, кто-то в глубине большой избы что-то бурчал себе под нос. Вошёл Григорий. Егорыч обрадовался ему несказанно. Батюшка позвал его с собой, и они вместе пошли вверх по деревне, через метель в избу к своему другу. Однако ж, сквозь такую непроглядную пургу, встречали они несколько мужиков, бегущих в разные стороны от своих баб.

Мы уже просидели так больше часу, трезвые, со свежей головой, попивая отвар. Стали размышлять и складывать мозаику из домыслов и фактов. Картинка начинала проясняться. С самого утра от нечего делать все мужики хотели выпить. И пили. Много пили. И в итоге начинала нам мерещиться всякая потусторонняя ерунда. Но были и не логичные вещи. Почему мужикам другие жены нормальными казались, а свои – бесовскими рожами? Гриша тоже пил, но ему ничего не показалось вообще? Сестры и Аграфена тоже были нормальные, они как бы против нечисти что ли были? Конечно, многое все равно прояснилось – чтоб опять ничего не началось мерещиться чего жуткого не надо было пить. И чтоб исключить хоть малейший намек на эти все явления не нужно было пить даже медовушки – Гриша как раз убрал кружечку с моим хмельным мёдом от высохших губ Егорыча. Последний немного расстроился, но потом улыбнулся и махнул на все рукой. Мы вышли из моей избы и направились к Петру Игнатычу, он не пил, не пил уже давно, но зато делал превосходное питиё. Метель потихоньку завершалась. Внутри расписной хаты всё было не так как давче – все чисто, никаких свечей, чертей и прочих ужастиков. Было уже под утро, хоть и темно – глаз коли, и Игнатыч уже затапливал. Слепой тепло принял мужиков, предложил им по рюмочке и был удивлен их отказу. Выслушал нашу историю и удивился. Говорит, у него всё хорошо было нынче – Кузьмич, Фомич и Петрович приходили, выпили изрядно у него, живы-здоровы, без каких-либо признаков мании или деменции побрели по домам, а жили-то они все рядом посерёд деревни, прямо у пятака. И тут у нас повис вопрос: а почему они никогда не пили у Болтунихи? Но Игнатыч этого не знал, конечно. Мы вышли от Петра Игнатыча пусть с маленькой, но какой-никакой информацией. Мы направились обратно в сторону пятака, прошли Егорычев дом, мой, мазанку старую, такую что в нашей средней полосе мало где увидишь, подошли к пятаку, а там что творилось, надо было видеть.

В центре стаяла толпа до пуза раздетых мужиков, обнявшись друг с другами вкруг, распевая молебны от лукавого, кружа и пятясь от толпы своих жен, причитавших в сторонке, иные даже рыдали, не понимая, что с их супругами творится. Некоторые мужики выбегали с криками из шинки и вливались в этот замкнутый круг. Староста, с совершенно обезумевшими глазами, не видя перед собой ровно ничего кроме бесовщины, чертил вокруг столпившихся мужиков белый круг своим собственным, снятым с ноги, сапогом по рыхлому снегу. Мы обошли эту сцену вокруг, опасаясь, что бабы нас заметят – всё-таки подсознание им еще не доверяло. Совсем рядом за большим старым ясенем, сейчас покрытым весь снегом, стоял дом Ивана Кузьмича. Мы тихо подошли. Было тихо, мы заглянули в окна – вроде никого. Чуть поодаль стояла хата Ивана Фомича – тоже все тихо, никаких признаков суеты. Подошли к последней избе – здесь жил Иван Петрович – подошли к крыльцу, еле успели отскочить – дверь вылетела с петель, а вместе с нею, точнее, верхом на ней, сам Петрович. Дверь с хлопком улеглась посерёд дороги, а на ней на четвереньках лаял ее давиче еще в своем уме хозяин. Мы еле успели отскочить во второй раз, когда из дому Петровича вылетел с кочережкой, обмотанной красной длинной тряпкою, мотавшейся далеко за ним, Кузьмич. Он бросился в сторону лающего Петровича, но не на него самого, а дальше к пятаку. Но Петровича-то он как раз и не заметил, и налетел прямо на него, перевалился, кувыркаясь через новоиспеченного человекопса и угодил в сугроб под ясень. Раздался звук трескающегося стекла – из дому Петровича, точнее из окна дома Петровича, вылетел Фомич. Он повалился на снег и стал кататься по всему двору, у него дымились портки. Мы забежали в избу, среди беспорядочного хаоса нашли ведро с водой, выбежали обратно на двор и облили Фомича. Он вскочил на ноги, как ошпаренный, будто это была не вода, а жидкий кипящий огонь. Мужик метнулся в сторону пятака, но запутался в кустах шиповника и так там и остался висеть посреди маленьких колючих веток. Фомич, Кузьмич и Петрович выбыли из списка тех, на кого не подействовала сегодняшняя горячка. Мы стояли поодаль того хаоса, что творился у питейной и не понимали, что нам дальше делать. Казалось, мы были одни при ясном сознании во всей окрестности. Но все-таки не мы одни. Ниоткуда возникла Груша – я обрадовался до трясучки – она позвала нас идти к Арише и Прасковье в дом. Гриша понял ее, согласился и повел всех за собою. Егорыч пошел за ним следом, а я и Груша побрели за ними сзади. Вопреки обычаям, Груша взяла меня под руку, одета она была легко и явно замерзла. Я немного прижал ее к себе чтоб она хоть чуточку согрелась. Наконец, мы зашли в избу к Сестрам. Те уже приготовили всем горячего чаю и пригласили за стол. Гриша перекинулся с ними несколькими словами, и они начали свой рассказ.