Врата Афин

Ксантипп с раздражением наблюдал, как Мильтиад продолжает дотошно, словно в его распоряжении все время мира, расспрашивать идущего рядом с ним разведчика. Понимал ли он, что новостей с тревогой и нетерпением ждет вся колонна, что каждый воин жаждет узнать, что происходит? Впрочем, никаких признаков недовольства никто не выказывал. Афиняне были дисциплинированным народом. В то утро они все, как и он сам, покинули свои дома. Все носили одинаковые бронзовые доспехи, копья и мечи. Возможно, они так же хорошо осознавали, что стоит на кону. Эта мысль помогла Ксантиппу успокоиться.

Фемистокл и Аристид шли в середине марширующей колонны, что в бою позволило бы им развернуться и образовать центр строя. Услышать доклады разведчиков раньше Мильтиада они не могли. Оглянувшись, Ксантипп увидел – или это только показалось? – что Фемистокл с недовольством смотрит на него. Высокий, крупного телосложения, длинноволосый, он выделялся в любой толпе и привлекал к себе всеобщее внимание. И снова Ксантипп даже не улыбнулся. На марше, в отличие от собрания, их мелкое соперничество было просто неуместно. Хвастун и позер, Фемистокл был в то же время прирожденным вожаком благодаря чему-то такому, чего Ксантипп понять не мог. Он смеялся с людьми, откровенничал, поверял личное и хватал в разговоре за плечо, а они отзывались на это, хотя должны были презирать военачальника, добивающегося дешевой популярности и благосклонности у подчиненных. Даже старые солдаты, мужи крепкой закалки, пронять которых чем-либо было невозможно, улыбались, как мальчишки, когда смотр проводил Фемистокл. Ксантипп сам был тому свидетелем. Здесь крылась какая-то загадка. Люди должны видеть твою силу, их нельзя подпускать слишком близко, с ними недопустима мягкость. Не может командовать человек, который несет мех с вином и пьет так, что у него уже льется из носа.

При этой мысли Ксантипп покачал головой. Врагам Фемистокла нравилось изображать его шутом, легкомысленным и непостоянным. Ксантипп полагал, что все не так просто. Его честолюбие было налицо. В Фемистокле же черствость сочеталась с веселостью, он жил так, будто ничего в мире не воспринимал всерьез. Что думать о таком человеке? В любом случае Ксантипп был рад, что они не будут сражаться бок о бок. Фемистокл был камнем, брошенным в тихую воду. Теперь, когда общее командование взял на себя Мильтиад, долг каждого из десяти стратегов заключался в том, чтобы исполнить приказ, выстоять и сокрушить врага.

У Ксантиппа снова пересохло в горле, и он попросил воды. Обернувшись, к нему бросился мальчик, который только что стоял рядом с Мильтиадом. Спросить, что там нового, как делают мужчины, когда встречаются на агоре, казалось вполне естественным. Мальчишка-водонос покраснел от гордости и протянул мех с водой, уже похудевший больше, чем следовало бы. Вода ценилась дорого, поскольку найти ее в этих местах было нелегко.

«К концу дня все будут хрипеть, как вороны», – подумал Ксантипп, потому что видел такое раньше.

– Разведчик говорит, что там по меньшей мере десять тысяч всадников и вдвое больше пеших, – сказал мальчик.

Ксантипп только махнул рукой, хотя воины вокруг него спотыкались о собственные ноги, пытаясь извернуться так, чтобы услышать новости. Оценивать большие скопления людей, как известно, трудно – обучить этому навыку или выработать его тренировкой почти невозможно. Но Ксантипп видел отдельные гарнизоны на Ионическом побережье, не уступавшие колонне гоплитов, в которой он сейчас шел, причем стояли эти гарнизоны на самых окраинах персидских земель. Пленные, которых они захватили, хвастливо утверждали, что дальше, в сердце страны, оружие носят миллион человек и есть множество полков численностью в десять тысяч каждый. Оставалось только молиться, чтобы все это оказалось ложью, призванной вселить страх в сердца врагов.

– Что-нибудь еще? – спросил он, глядя вперед.

Как и Фемистокл, Ксантипп был выше большинства соплеменников. Боги наградили сыновей рыбаков и богачей статью и ростом, чтобы они отличались уже одним своим видом. Поверх голов Ксантипп различил возвращающегося разведчика. Другой мальчишка сосредоточенно докладывал о чем-то Мильтиаду, руками выводя в воздухе какие-то фигуры.

– Говорят, их корабли идут вдоль побережья из Эретрии, – ответил Ксантиппу водонос. – Разведчик сказал, что несколько его товарищей поднялись на холмы и увидели дым над портом.

Сердце Ксантиппа сжалось от тревоги. Ложь и дикие слухи распространяются всегда, когда приближается война. Но кажется, Эпикл был прав. Эретрия находилась недалеко от Марафона, на обширной полосе суши, протянувшейся через открытое море. Длинная цепь древних холмов являлась частью естественной защитной линии, закрывавшей Афины от ярости Посейдона. Эретрия была богатым портом, с населением около тридцати тысяч человек. Если город захватили персы, его жителей ждали невообразимые ужасы.

Ксантипп кивнул, скрипнув зубами. Он ненавидел персов за их высокомерие и злобную жестокость. Персы были причиной терзавших его ночных кошмаров. Иногда ему казалось, что он повидал слишком много, чтобы хоть когда-нибудь хорошенько выспаться.

– Отнеси воды тем, кто дальше.

И снова это прозвучало жестче, чем ему хотелось бы; парнишка смутился и почти обиделся. Ксантипп протянул было руку, чтобы взъерошить ему волосы, но водонос увернулся и побежал вдоль строя, неся мех на плече.

Между тем разведчик сел на лошадь, собираясь уехать и унести с собой то, что узнал. Преисполненный сознанием собственной важности, он, казалось, не замечал Ксантиппа, пока стратег не поднял правую руку, подзывая его. Но даже и тогда разведчик как будто колебался. Оглянувшись через плечо, Ксантипп увидел, что Фемистокл тоже пытается призвать его к себе энергичными жестами. Стратегам определенно не хватало терпения! А ведь они шли маршем всего лишь чуть больше двух часов и еще не преодолели и половины расстояния до врага.

Как раз в этот момент колонне пришлось прижаться к морю, чтобы обогнуть протяженную гряду холмов, бросавших тень на уходящую вперед дорогу. Ксантипп даже выругался, когда увидел это. Неужели еще одно дурное предзнаменование? Без привычного глаза на щите ему совсем не хотелось проходить через холодную тень непосредственно перед битвой. Все это слишком напоминало предупреждение о смерти.

Солнце припекало и жгло шею. Ксантипп окинул взглядом словно расширившееся вдруг море и, сбившись с шага, врезался в идущего впереди, тот споткнулся и выругался. Некоторые уже вытягивали руки, привлекая внимание к появившимся в поле зрения кораблям. Ксантипп с усилием сглотнул, сожалея, что водонос не побежал обратно.

В темных водах появился флот. Корабли не были изящными, как у эретрийцев и афинян, или более мелкими, как у Спарты. Любой, кто вырос в порту, мгновенно понял бы, что это нечто незнакомое, чужое. На развевающихся флагах были начертаны странные символы и буквы, которых никто не знал. Корабли двигались странно, в каком-то неспешном, рваном ритме, задаваемом гребцами, сидевшими ближе к носу. Неправильными были и размеры; обращали на себя внимание тяжелые широкие палубы. Ксантипп подумал, что суда наверняка плохо справляются с волнением, хотя, возможно, они избежали четырех месяцев зимы, когда только сумасшедшие и самоубийцы отваживались выходить на глубину. Большинство торговцев даже в летние месяцы старались не удаляться от побережья. И все же это были военные суда, перевозившие армию. И потому, что их было слишком много, они никак не могли оказаться чем-то другим.

Дорога, по которой двигалась колонна, приблизилась вплотную к морю и лишь затем стала постепенно уходить в сторону. Ксантипп попытался сосчитать корабли, которых было больше, чем он когда-либо видел прежде. Зрение у него было хорошее, хотя суда смещались и расплывались вдалеке, затрудняя его задачу. Все равно что просить мальчишку сосчитать солдат, с усмешкой подумал он. Сколько из этих крошечных пятнышек были триерами, уходившими после высадки войск? Сколько из них еще не успели разгрузиться? Доставили ли они лошадей для конницы? Каменные блоки для укреплений, оружие? Корабли двигались, сбивая с толку, путая, мешая сосчитать их.

Марширующая колонна повернула от моря. Проходя под сенью скал, Ксантипп ощутил понижение температуры, но оно осталось почти незамеченным. Болтовня и нервный смех в колонне смолкли, теперь каждый размышлял о том, что могло означать появление такого огромного флота. Не более двух часов отделяло их от встречи с армией, которую доставили эти корабли, а она только что одержала победу в Эретрии, за проливом.

Все чаще Ксантипп ловил взгляды солдат. Людей нужно было успокоить, иначе у них могли сдать нервы. Возможно, справиться с собственным страхом не мешало бы и ему самому. Насколько он знал, это было единственное, что хорошо получалось у Фемистокла. Впервые за весь день Ксантипп улыбнулся. Нет. Конечно, он не станет со смешком похлопывать по спине своих ребят, как это делал Фемистокл. Он не станет раздавать им обидные прозвища, которые могут привести к тому, что люди начнут хвататься за ножи. У него был другой стиль. Но Ксантипп все равно чувствовал на себе их взгляды. Он знал, что Аристид поговорил бы с ними и ободрил. Они не были золотыми автоматонами, которые, как говорили, прислуживали в Олимпии, творениями из металла, созданными для удовлетворения любой прихоти богов. Нет, это были обычные люди, в животе у которых, словно проглоченная гадюка, скручивался кольцами страх.

– Я видел, как персы сражались в Ионии, – сказал Ксантипп.

Он старался говорить четче и понятнее. Агариста как-то заметила, что у него хороший голос, глубокий, выразительный и сильный, каким и должен быть голос мужчины. Теперь он воспользовался природным даром.

– Персы отдавали предпочтение пращникам и лучникам, которых было очень много, столько же, сколько же пехотинцев. Их военачальники были храбры и носили чистые одежды. Я сам это видел. Но вот остальные… они плохо обучены. Они бегут, если сражение складывается не в их пользу. Они ломаются, как гнилое дерево. Я видел спины тех, с кем мы столкнулись в Ионии. Сегодня я снова увижу их спины.

Он сделал паузу и был вознагражден одобрительными смешками тех, кто его слушал. Получилось, конечно, не идеально – кто выступает с речами на марше, фактически в процессе движения? Из-за топота ног и скрипа доспехов его слышали только ближайшие гоплиты. Но на них его слова произвели впечатление, и Ксантипп продолжил, повысив голос, чтобы услышали и дальние.

– Все, кто служит персидскому царю, – рабы, кроме ближайших родственников и нескольких избранных любимчиков, остальные для него ничего не значат. Он расходует их так, будто они ничего не стоят. Запомните это. Мы – свободные люди Афин. Мы – бронза, мы – золото и серебро. Величайшие воины Греции, потомки Тесея, возлюбленного Афины, который принес нам оливу. Никакие необученные рабы не могут победить нас. Мы выносливее, быстрее, сильнее всех, кого они могут выставить на поле боя. Помните об этом, когда вам скажут держать строй. Они выбьются из сил, выдохнутся, как забегавшиеся собаки, а мы будем стоять, свежие и готовые продолжать.

Сказанное было верно в отношении него самого и всех стратегов. Мог ли он быть уверен, что каждый из афинских гоплитов провел в гимнасии столько часов, сколько требовалось? И все-таки люди остались довольны. Не более двоих из десяти раньше сталкивались с персами. Некоторые были вдвое моложе и только-только начали двухлетнюю военную подготовку после восемнадцати лет. Если ветераны-стратеги говорили, что персов можно победить, решимость новобранцев только крепла.

– Прекрасные слова, – произнес чей-то голос.

Ксантипп оглянулся и удивленно моргнул при виде Фемистокла, идущего вдоль марширующей колонны. Конечно, такой человек не считал себя обязанным оставаться на одном месте. Правила не распространялись на Фемистокла! В этом он походил на Агаристу, подумал Ксантипп. Ее дядя создал основополагающие структуры Афин, отбросив при этом многовековые традиции. Человек он был дальновидный, и его нововведения служили теми связующими нитями, которые привлекали новых людей к участию в управлении городом, в работе судов, в составлении законов. В мире не было ничего похожего на афинскую демократию. Но в частном порядке Ксантипп знал, что его жена считает свою семью стоящей выше законов, защищенной от воли народа способом, который он с трудом мог понять.

Фемистокл обладал такой же странной уверенностью, когда дело касалось правил. Ксантипп задавался вопросом, боится ли он подвергнуться остракизму – десятилетнему изгнанию, для которого требовалось всего шесть тысяч голосов жителей города. Этот закон разработали и ввели, чтобы предотвратить появление тиранов, но с его помощью можно было так же легко остановить такого, как Фемистокл.

– Спасибо, стратег, – сказал Ксантипп, осознав, что пауза затянулась.

– У тебя больше опыта, чем у кого бы то ни было, за исключением, возможно, Мильтиада. Ты должен быть рядом с ним, давать ему советы. Этот Каллимах ничем ему не поможет.

– Я служу на его фланге, – ответил Ксантипп. – Этого достаточно.

Пытался ли Фемистокл польстить ему или просто подводил к тому, чтобы он сказал что-то такое, о чем будет сообщено позже и что может быть использовано против него? Ксантипп не знал, но понимал, что доверять Фемистоклу не стоит.

Эту манеру поведения Ксантипп перенял у Аристида. Он не поддастся искушению улыбнуться или рассмеяться и не допустит, чтобы его вынудили высказать опрометчивое и необдуманное мнение. Выбранный им оборонительный стиль стоял твердой стеной против живого, быстрого ума того, кто с блеском в глазах наблюдал за ним.

– Я рад, что ты видел спины персов, – сказал Фемистокл, повернув голову так, чтобы его услышали не только в ближайших шеренгах. (Интересный прием, подумал Ксантипп.) – Мы увидим такое снова, возможно, сегодня до захода солнца. Знаешь, я сначала разозлился, когда услышал, что спартанцы не собираются в поход. Представляю, как они сидят там, размахивая своими дымящимися миртовыми ветками, в то время как мы защищаем побережье. Это оскорбление! Какой праздник может быть важнее матери всех городов? Позволить персам пройти маршем через Пелопоннес, потому что спартанцы ждут новолуния?

Некоторые засмеялись, но Ксантипп нахмурился, чувствуя себя неловко оттого, что другой стратег так легко допускает богохульство. Богов слишком легко обидеть, уж он-то знал это очень хорошо.

– Но потом, – продолжил Фемистокл, – я подумал: как будет приятно, если спартанцы опоздают к сражению, в котором мы уже победили!

При этих словах Ксантипп посмотрел на Эпикла. Его друг ухмыльнулся, услышав эхо своих собственных чувств.

Фемистокл усмехнулся и покачал головой:

– Я провел утро, размышляя, что бы такое сказать им в этих обстоятельствах! Можете представить себе их физиономии? Говорю вам, я предпочел бы сражаться рядом со своими братьями, афинянами, нашими гоплитами…

Его голос слегка посуровел и зазвучал чуть громче, привлекая все большее внимание. Ксантипп поймал себя на том, что его собственное сердце забилось быстрее вопреки всем сомнениям.

– …ради нашей победы. Я бы не променял свое место в этих шеренгах на дворец в Спарте или где-либо еще в Греции. Клянусь Аресом и Аполлоном, победа будет за нами! Слава будет за нами! Мы не будем делиться этим ни со Спартой, ни с Фивами, ни с Коринфом, по крайней мере сегодня. Потому что мы – одно целое. Мы Афины. Один народ, один язык, одна культура!

К удивлению Ксантиппа, люди поддержали эти слова восторженными криками. Он даже заметил, что Фемистокл бросил взгляд в его сторону, словно хотел посмотреть, как другие оценивают представление. Этот человек сделал нечто важное. Все они ощутили холодок внутри при виде огромного флота, напоминающего рой водных насекомых. И вот теперь Фемистокл поднял им настроение, ободрил и даже вернул легкость шагу. Ксантипп понимал, что это не мелочь. Он склонил голову в знак признательности, и Фемистокл моргнул от удивления и вроде бы даже удовольствия от такого ответа. В следующее мгновение здоровяк повернулся и пошел дальше, похлопывая ладонью молодых гоплитов, отчего те кивали и улыбались.

Продолжая молча наблюдать за удаляющимся Фемистоклом, Ксантипп заметил, что стратег устроил еще одно точно такое же представление, совершенно не смущаясь тем, что идущие сзади могли его слышать. Ксантипп также обратил внимание, что люди рядом с ним улыбаются и вытягивают шеи, чтобы еще раз услышать то, что они уже слышали. Он покачал головой и криво усмехнулся. Фемистокл был жизненно важной частью их сил, но Ксантипп не мог проникнуться теплым чувством к человеку, который так легко всем нравится. Такому человеку нельзя доверять. Хорошо бы, подумал в какой-то момент Ксантипп, чтобы Аристид тоже прошел вдоль колонны и показал людям настоящее достоинство. Но конечно, Аристид никогда так не сделает, а значит, воины запомнят, что перед сражением рядом с ними шел и говорил Фемистокл.

Глава 4

Широкая бухта подходила для их целей идеально, посчитал полководец Датис. Чайки кричали над головой, и в воздухе стоял острый запах соли и моря. Некоторые персидские военачальники терпеть не могли глубокие воды. Датис понимал их страх. Не имело значения, научился ты плавать в детстве или нет. Если человек в доспехах падал за борт, тяжелое снаряжение тянуло его на дно, как бы он ни сопротивлялся, какие бы усилия ни предпринимал. Никого из тех, кто упал в море, больше не видели, пока их тела, унесенные течениями, не прибивало где-то к берегу. Сам Датис лишь теперь, достигнув зрелости, впервые узрел безбрежный голубой простор, тысячи оттенков волн и небо такое же огромное, как сама империя. Не то чтобы он осмелился сказать это вслух. Объять империю невозможно, так говорили жрецы Ахурамазды. Чтобы пересечь ее границы, не хватит и целой жизни; ее размеры выходят за рамки воображения простых людей.

Датис глубоко вдохнул, наслаждаясь запахом соли и морских водорослей. Говорили, что царь до сих пор доволен тем, как идет кампания. Флот купили и построили за два года. Когда в твоем распоряжении казна, возможно все. Империя сделала своей провинцией Лидию, государство, само название которого было синонимом невероятного богатства. Золото, серебро и драгоценные камни добывались везде, где любили великого царя. Ему ничего не стоило нанять одновременно десятки тысяч человек – строить, мастерить, работать в кузнице.

Чтобы освободить города Ионии от империи, греки собрали какие-то жалкие силы. В горящих Сардах они ужалили, как жалит рассерженная оса, после чего отправились домой, полагая, что смертельно ранили врага. На самом деле они только разбудили его. Датис улыбнулся созданному воображением образу. Удачное сравнение. Не повторить ли его вечером, на пиру для военачальников? Пожалуй, нет, рисковать не стоит. Кто-нибудь решит, что отныне империя не может спать спокойно, и донесет на него. Его лишат жалованья, понизят в чине и звании или, чего доброго и что гораздо хуже, нашепчут ядовитые слова в нужное ухо. До великого царя Дария доходила лишь малая толика новостей империи. Сатрапы были подобны маленьким богам, действующим от его имени. Ни один состоящий на службе человек не мог считать себя в безопасности, даже тот, кто командовал величайшим морским вторжением, которое когда-либо знал мир. В каком-то смысле Датис и достиг своего высокого положения потому, что прекрасно понимал, когда лучше промолчать.

За неделю до этого он привел флот в Эретрию. Все прошло как нельзя гладко, и Датис с гордостью вспоминал, что сам Дарий наблюдал за происходящим сначала со своего царского флагмана, а затем из возведенного на берегу огромного шатра.

Они убили всех греков мужского пола старше четырнадцати лет, а также всех женщин, которые уже не могли рожать и были слишком больны, чтобы работать. Остальных погрузили на большие транспортные корабли и доставили на побережье Ионии. Оттуда им предстояло отправиться в многомесячное путешествие по суше, в самое сердце империи. Тех, кто выживет, продадут, как экзотику, состоятельным людям, которые никогда не видели моря.

Найти богатство можно было и в храмах. Приношения, собранные там на протяжении столетий, оставалось только взять. Заинтересовать этими трофеями своего повелителя Датис не смог, но это не означало, что они остались и о них забыли. Золото есть золото и серебро есть серебро, независимо от выбитого на них изображения. И то и другое будет переплавлено, отлито заново и, пройдя через огонь, изменится до неузнаваемости – точно так же, как свободные люди, пройдя через клеймение раскаленным железом, становятся рабами.

Последних лошадей подвели к ожидавшим их кораблям. Гребцы подогнали суда к самому берегу, и они, прорезав килем канавки, выползли на песок и легли там, накренившись. Десятки их все еще лежали, как скорлупки, со сброшенными сходнями.

Лошадям и наездникам предоставили возможность снова скакать и дышать на твердой земле после слишком долгого пребывания на воде. Датис прекрасно понимал, что гордых скакунов не может стошнить, как бы они ни страдали. Им просто становилось все хуже и хуже от непрерывной качки, их глаза тускнели, и лошади начали умирать. Другое дело – люди. Через неделю-другую подбрасывания на волнах приближаться к транспортному кораблю следовало с подветренной стороны.

Датис видел мрачные лица людей, которые вели лошадей обратно на борт, в зловонные трюмы с их стойлами, грязью и кишащим крысами мраком. Но они не жаловались. Широкий равнинный берег, окруженный горами и болотом, был идеальным местом для отдыха и подготовки к следующему удару. Вторжение сказалось как на людях, так и на вещах. Эретрию они разорили достаточно легко. Как только армия погрузится на борт и корабли снова отбуксируют в море, флот поплывет вдоль побережья к Афинам, блокирует город и высадит сорок тысяч солдат-ветеранов. Это была хорошая мысль. Одних только рабов-гребцов у персов было больше, чем у греков солдат. Они еще устроят погребальные костры из греческих храмов, как сделали сами греки в Сардах.

Датис улыбнулся, наблюдая, как спускают на воду последний из конных транспортов. Небольшая лодка отошла от берега, унося канаты к другим кораблям, которые, используя силу весел и людей, потащат транспорт на глубокую воду. Задача одновременно деликатная и нервная.

Нередко случалось так, что целые корабли переворачивались на мелководье, топя всех, кто находился на борту. Датис посмотрел туда, где из тенистого уюта своего шатра наблюдал за происходящим сам царь, и коротко помолился. Только бы ничего не случилось. Только бы они удержали последний корабль в вертикальном положении. Говорили, что великого царя беспокоят дурные предзнаменования.

Датис невольно задержал дыхание, глядя, как последняя пара конных повозок катится к прибою. До него долетели сердитые голоса, ржание лошадей, но весла наконец опустились, веревки натянулись – и командующий облегченно выдохнул.

Когда весь конный транспорт будет в безопасности, начнется погрузка и самой армии, уже ждущей своей очереди. Изящные триеры кружили, как акулы, готовясь заполнить палубы людьми. Несколько уже приближались к берегу; их капитаны устали ждать, устали от воя ветра, качки и угрюмых рабов-гребцов, составлявших им компанию. Датис почувствовал, что расслабляется, когда первые колонны выстроились на берегу, готовые подняться на борт.

Этот участок побережья представлял собой идеальную, укрытую от волн естественную гавань. С тех пор как они пришли сюда накануне вечером, Датис не видел здесь ни малейшего волнения. Его люди хорошо поели и отдохнули, проверили снаряжение и оружие, записали все, что забрали из Эретрии, и отправили новых рабов. И все это за одну ночь. Империя работала без сбоев. Теперь Датис задавался вопросом, позволит ли ему великий царь построить там дом, когда вся Греция будет подчинена. Какой прекрасный вид открывался бы по утрам!

Взгляд Датиса устремился дальше, к равнине, которая простиралась от побережья до возвышающихся на горизонте гор. В результате он одним из первых увидел змею из золота и пыли, поблескивающую между холмами с запада. Заслонив ладонью глаза от послеполуденного солнца, он присмотрелся внимательнее и негромко выругался. Между тем ленивые разведчики увидели наконец идущую маршем колонну и протрубили в рог.

Ожидавшие на берегу замерли. Замерли даже весла, так что предоставленные самим себе военные корабли потянулись к полосе прибоя, рискуя наткнуться на камни. К тому месту, где стоял Датис, уже спешили посланные за распоряжениями гонцы. Ему предстояло принять решение под пристальным взглядом великого царя. Колебание стоило дорого: враг приближался, а набор возможных действий сокращался. Рассчитывать на конницу не приходилось, это Датис понял сразу. Он просто не успел бы отозвать корабли и произвести высадку до подхода неприятеля.

Датис прикусил губу; первые подбежавшие рабы бросились на песок у его ног, ожидая приказов и пытаясь отдышаться. Он снова посмотрел на растянувшиеся по берегу войска. Под его командой было двадцать тысяч солдат, сердце и щит которых составляли десять тысяч «бессмертных». Внушительную силу представляли лучники и пращники, эфиопы. В общей сложности на поле Марафона его приказа ждали сорок тысяч ветеранов персидской армии. Он принял решение ровно в тот момент, когда к нему подбежал царский герольд.