Это только ступени

Анфиса не ответила, кушая бубличек и напряженно работая зубами. За неё ответил её кавалер:

– Вы, Марья Ивановна, как вас там? не извольте беспокоиться. Вы, это так, мелкая буржуазия. До вас потом очередь дойдёт. Сначала мы с Парамоновыми, Асмоловыми, Кошкиными9 разберёмся. Пусть с народом поделятся. Попов, паразитов, пощиплем, эвон сколько золота у них! Генералов царских, офицерьё разное. Да много кого! Враждебные классы, иным словом.

– И куда же вы их денете?

– Как куда? – удивился парень. – Пущай нам теперь прислуживают. А кто нам служить не будет – тех к стенке. Бах! Так нам товарищ Сырцов10 сказали.

Петя стоял в проёме двери в кухню, слушал и смотрел. Страшные слова, слетавшие с уст Анфисыного кавалера, совершенно не вязались с его простым, открытым и добрым лицом. «Как будто чужими словами поёт, не от себя» – подумал Петя. «Но ведь скажут и будет убивать, не задумываясь» – и вспомнил о припрятанном револьвере.

Мама отсчитала причитающееся Анфисе жалованье. Анфиса с недовольным видом взяла деньги, шепнула что-то на ухо кавалеру. Тот оглядел Петю, наткнулся на его решительный ледяной взгляд, покачал отрицательно головой, попятился… Парочка вышла на двор и, скрипя обувью, скрылась под аркой.

– Ну мама, ты слышала? Каковы?

– Слышала, сынок. У них головы, что вёдра пустые. Что налили – то и держится.

– Да, но представь, мама, если они победят. И те, кто им это наливает. Кто-то должен их остановить.

Декабрь 1917 г.

1.

Второго декабря все собрались в доме у Вериных. Гостями были Петя и ещё трое студентов Коммерческого училища, друзей Георгия, завербованных им в «боевую организацию», имевшую на вооружении два нагана, два штыка и охотничий нож. В предшествующие дни с окраин Нахичевани непрерывно доносилась стрельба, части Каледина и Алексеева штурмовали город. Петя, пришедший к ним ранним утром, принёс радостный слух: «матросы уходят». Он лично видел, как целый отряд поспешно спускался по Таганрогскому к набережной, где были пришвартованы их «канонерки».

В большом возбуждении прошёл обед. Выдвигались самые решительные идеи помочь наступлению, «ударить в тыл» большевикам, которые умело остужали папа и мама Георгия.

– Без вас справятся – решительно говорила Елена Семёновна, – мне на базаре сказали, что у Каледина целая армия собралась из офицеров и казаков, что там ваши матросы, разве устоят?

– Почему наши, мама, – обиделся Георгий. – А мы могли бы парочку в плен захватить.

– Пусть уходят, откуда пришли, – вставил реплику папа, Павел Александрович. – В клубе сказали, что у Корнилова есть даже броневики. Сила!

Петя обратил внимание, что выстрелов давно не было слышно и предложил выдвинуться на разведку на Соборную улицу11. Мальчишки согласились. Ксения, за всё время беседы не сводившая глаз с Петра и тем самым немало его смущавшая, и родители – остались дома.

На улице было холодно и ветрено. Позёмка гнала по мостовой редкий снег, сквозь серые тучи едва пробивалось солнце, быстро клонившееся к закату. На Соборной им встретились такие же как они любопытные мальчишки и несколько взрослых. Все смотрели в сторону Соборной площади. Однако кроме привычных трамваев и извозчиков никакого движения не было.

Рядом с ними извозчик высадил даму, возвращавшуюся с базара с покупками. Ребята тут же атаковали извозчика расспросами:

– Ну что там? У собора?

– Казаки. Не меньше сотни. И пехота какая-то топает.

– Много?

– Не знаю. Сами всё увидите. Они сюда идут.

– А большевики?

– А шут их знает. Говорят, уплыли насовсем.

Петя торжествующе повернулся к остальным. «Вот, я же говорил!» – Горело радостью его лицо. Все замерли в напряженном ожидании.

И вот в конце улицы появились конные. Они быстро приближались, уже можно было разглядеть привычную и родную казачью форму. Рысью промчавшись мимо ребят, чуть больше сотни казаков направились к Ростово-Нахичеванской меже12. За ними маршировала пехота, замелькали молодые безусые лица. Казачьих юнкеров немного разбавила крохотная дружина бородатых стариков-казаков из Александровской станицы, шагавших уверенно и важно. Затем снова пошла молодёжь.

– Юнкера, – шепнул Георгий на ухо Пете. – Питерские.

– Откуда знаешь?

– Выправка. Смотри, как идут! Не то, что наши, вразвалочку.

Мимо шагавшей пехоты стремительно пронёсся автомобиль.

«Каледин, Каледин» – зашептались вокруг.

– Атаману Каледину –ура! – что есть мочи крикнул Петя. Несколько робких голосов подхватили. Нестройное «ура» прокатилось и быстро смолкло.

Колонна прошла. В ней было не более полутысячи штыков. Ни одного орудия. Встречать освободителей вышли немногочисленные любопытные дети и подростки. Взрослые остались дома, греться и пить горячий чай с плюшками. Можно сказать, что Нахичевань не заметила смены власти.

– Говорят, с других направлений больше зашло, – немного растерянно и неуверенно протянул Георгий. – Сейчас в Ростове, наверное, их встречают.

– Ага, розами! – насмешливо отозвался Миша, студент, друг Георгия. – С таким войском навоюем.

Петя думал о другом. Он видел в колонне немало молодых ребят, ненамного старше его. Значит и ему можно. Ну и что, что мало? Пока мало? А как начнёт народ записываться, так и много станет. А если ждать, что кто-то за тебя навоюет, а самому чаи распивать…

Вскоре, попрощавшись с ребятами, замёрзший Петя побрёл домой, в Ростов, подгоняемый восточным ветром в спину. Он надеялся увидеть ещё войска на Садовой, но застал лишь немногих конных, патрулировавших улицу. Каледин, по слухам, был на вокзале, говорил речь, а после все разошлись по казармам. Садовую вновь заняли прогуливающиеся парочки, призывно горели электрические люстры в ресторанах. Сквозь стёкла была видна нарядная публика, даже офицеры. «Эти тоже ничего не заметили» – подумал Петя и побрёл домой.

Дома было всё то же: стрёкот машинки, унылый бой настенных часов, старые занавески на окнах, из которых был виден захламленный двор, кислая мина мамы…

– Опять по друзьям шатался? Ты знаешь, что в Нахичевани стреляли?

– Врут всё. Ничего не стреляли. Я там был. Мама, я Каледина видел!

– Каледина…Вот и хорошо. Со следующей недели возобновляются занятия в гимназии. Хватит болтаться, тебя ждёт класс.

– Мама, я сын офицера. Я в армию хочу. Добровольцем.

– Чего удумал? «Добровольцем». Победили уже всех. Большевики ушли.

– Большевики везде, мама. В Петрограде, в Москве. Я сегодня юнкеров видел, питерских или московских. Георгий опознал их по выправке. Они, мам, сюда бежали, с большевиками биться.

– А там отчего не бились?

– И там бились, мама. Только мало их было. Им помощь нужна. Добровольцы…

– Вот заладил: «Добровольцы, добровольцы». О матери подумай. О будущем.

– Вот я и думаю.

Мама Пети устало вздохнула, поняв, что сына не переспоришь.

– Петенька, умоляю, покажись в гимназии. А то отчислят. А там видно будет, может всё и утихомирится.

Петя молча доел ужин и ушёл в спальню, достал с полки любимую книжку про Суворова и погрузился в чтение.

2.

В гимназии Петя продержался до Христова Рождества. Классы опустели наполовину. Как ветром сдуло самых ретивых «революционеров». Но молитву не вернули, точнее сделали «по желанию». Отец Афанасий тоже не появлялся, говорили – уехал на Кубань, в какую-то станицу и служит там. Гимназисты молились в домовой церкви сами, и таких оказалось немного. Не стало совсем греческого, вяло проходила латынь. По-прежнему на уроках велись дискуссии о происходящем в стране. Без устали толковали об Учредительном собрании, Ленине, политике Каледина, о развалившемся Германском фронте, страшились нашествия немцев. Совсем мало говорили о Корнилове и Алексееве, и вовсе не упоминали царя. Обычно прилежный, дома Петя совсем забросил уроки, тайком чистил свой трофейный револьвер и жадно ловил слухи о записи в новую Добровольческую армию.

После Рождества Петя потащил маму с визитом к Вериным, знакомить. Мама принарядилась в лучшее, собственного пошива кремовое платье, и только сейчас Петя заметил, как бывает мама хороша, когда не сидит согбенно за машинкой.

В просторной гостиной было многолюдно. У Вериных гостила армянская семья Зарефьян: папа – священник, мама – учительница женской Екатерининской гимназии, и сын, студент коммерческого училища, друг Георгия, Давид.

Взрослые пили игристое вино из красивых бокалов, шутили, смеялись. Говорили, что им до смерти надоела политика, провозглашали тосты «за порядок». Дети же быстро и тихо улизнули по одному и собрались в спальне Георгия. Зажгли свечу.

В полумраке Георгий приложил палец к губам, добиваясь тишины. Потом произнёс:

– Сегодня говорил с юнкером Михайловско-Константиновской батареи13. Он рассказал о тяжёлом положении в Каменноугольном районе14, где большевики развернули огромную армию, двадцать пять тысяч штыков, составленную из дезертирующих с фронта солдат и шахтёров. Командует ими какой-то Сиверс. Там беспрерывно идут бои, калединцы отступают. Юнкер пожаловался, что очень мало людей идёт в добровольцы, в основном это пробирающиеся с севера офицеры, а из местных – почти никого. В январе вроде собираются перенести штаб добровольцев в Ростов. Здесь откроется запись. Ты как, Петя?

– Я готов. В гимназию не вернусь, там больше делать нечего. Осталось поговорить с мамой.

– А ты, Давид?

– Я не знаю. Родители говорят, что всё скоро закончится, когда сюда придут союзники, англичане и французы, они не допустят к нам ни немцев, ни большевиков.

– Дождёмся мы, как же! Это мы их всю войну выручали, а выручат ли они нас – это вопрос.

– За хлеб, за уголь, за нефть – выручат…

– А я тоже пойду, – подала голос Ксения. Сестрой милосердия. У нас в гимназии курсы открыли, я уже кое-что умею. Перевязывать, зашивать…

– Зашивать придётся не платье, а живого человека, – буркнул Георгий.

– Я знаю. Я готова. И человека. – Говоря это, Ксения нежно и выразительно посмотрела на Петра. Тот отвёл взгляд и покраснел.

Ксения всё больше влюблялась в Петю. Он это чувствовал, и в нём зарождалось ответное чувство. Но он тушил его холодными рассуждениями о том, что сейчас не время для сантиментов, и мыслями об армии, войне и героическом подвиге.

Ну, подумаешь, он тогда врезал тому верзиле? Ну, отобрал револьвер у обрядившегося в солдата рабочего паровозных мастерских? Это разве подвиг? Ему бы такой, чтобы по- настоящему, в бою, как Козьма Крючков15! И вот тогда он будет достоин. А сейчас…

И всё-таки он вспомнил, как же томительно сладко было, когда Георгия послала мама в лавку, а они остались с Ксенией одни в её спальне. И он читал ей Лермонтова, а она опустила свою головку ему на плечо. И он боялся пошевелиться. Но тут, на беду, зачесался нос, он не выдержал и громко чихнул. И тогда она отстранилась, засмущалась, приосанилась. «Вы продолжайте, продолжайте, Пётр, очень интересно». Ах.

Расходились уже поздним вечером. Петя вёл слегка захмелевшую маму под ручку, она не согласилась на извозчика и решила идти пешком. По пути она хвалила семью Вериных, их обстановку и домашний уют, и благодарила Петю, за то, что он «вывел её в люди», а то она целый год нигде не была. Петя вспомнил, что раньше у мамы были какие-то кавалеры, она ходила куда-то с визитами, они ездили вместе в Таганрог, Новочеркасск и Екатеринодар. А затем её целиком захватила работа, которую они делили на двоих со швеёй Анфисой, а потом Анфиса ушла, и мама уже не отходила от машинки.

– Ты знаешь, сынок, они из Петербурга! В Нахичевани поселились лет десять назад. У Павла Александровича тут практика. Он хороший окулист. А у меня совсем глаза плохие стали. Так вот он пообещал очки мне прописать недорогие, вот так. Какой душевный человек!

– Мама, а что, у нас совсем мало денег?

– Ну как сказать. На еду хватает. Плату за гимназию повысили и за квартиру тоже – в два раза просят.

– За гимназию в два раза? Да за что же? За то, что там одни разговоры вместо уроков? За то, что лучшие учителя ушли? Кому это нужно? Мне совсем не нужно. Мама, ты же не внесла оплату за будущий год?

– Пока нет, сынок.

– Вот и не вноси. Я не буду учиться. Пока всё не вернётся, как было, при Государе.

– Уже не вернётся, Петя…

– Это мы ещё посмотрим. Я в армию вступлю.

– Опять ты за своё!

– Да, мама. Опять. Я на довольствие уйду, а тебе денег хватит. Чтобы не сидеть весь день за машинкой и не гробить своё здоровье. Чтобы вернулись визиты, поездки. Ты ещё ведь такая молодая, мама!

– Спасибо, сынок.

В голосе мамы Пете послышались слёзы. И смирение.

Январь 1918 г.

Вот и наступил январь. Неожиданно потеплело, на город спустился туман. Петя стоит на часах, охраняя вход в казармы Ростовского студенческого батальона. На нём армейская шинель, тёплая барашковая шапка, которую ещё можно сверху накрыть башлыком, он обут в добротные сапоги. На плече – винтовка Мосина, образца 1891 года, отлично смазанная. Всё это Пете выдали со склада, всё наказали беречь. А собственный револьвер Нагана у него в специальной кобуре на ремне, на поясе. Разрешили оставить, хотя рядовым не положено. Петя ходит взад-вперёд вдоль ворот, иногда напряженно вглядывается в серую пелену. Никого.

Его жизнь круто изменилась, когда штаб Добровольческой армии перебрался в Ростов, в особняк известного ростовского купца, Николая Парамонова. Там открылась запись в добровольцы. Петя узнал об этом первым и побежал за Георгием. Через час уже стояла очередь, в основном из соучеников Георгия из коммерческого училища. Прибыло несколько реалистов из Петровского училища. И несколько гимназистов, включая Петра.

Юные добровольцы толкались, обменивались репликами, курили и оживлялись при прибытии или отбытии какого-нибудь известного генерала. Петя уже знал в лицо Корнилова, Алексеева, Деникина, Лукомского, Боровского. Когда образовавшаяся толпа стала ощутимо мешать работе штаба, объявили, что запись переносится в Лазаретный Городок на северной окраине, за Сенным базаром.

Запись вёл полковник Назимов16.

– Фамилия?

– Теплов.

– Имя, Отчество?

– Пётр Александрович.

– Вероисповедание?

– Православный.

– Год рождения?

– Одна тысяча девятисотый.

– Полных лет?

– Семнадцать.

– Образование?

– Гимназия. Седьмой класс.

…

– Разрешение от родителей?

– Пожалуйста.

Петя протянул сложенный вчетверо листок.

На нём неровным почерком стояла мамина резолюция: «Дозволяю моему сыну…»

– А отец?

– Отец, подхорунжий 24-го Донского полка, погиб в одна тысяча девятьсот пятом году за Веру, Царя, и Отечество! – выпалил Петя.

– Вот как. Ну что же, Пётр Теплов, служи. Будь достойным отца и защищай Россию, как он защищал.

Полковник крепко пожал Пете руку. В этом простом жесте было для Петра нечто священное, как будто совершилась инициация в тайный орден, посвящение в рыцари, принятие в круг избранных. Ощущение было такое же сильное, как от святого причастия. Петя, едва сдерживая волнение, отошёл.

В последующие дни было немало историй, в том числе и комичных. Однажды пришёл в казарму мальчишка пятнадцати лет, Миша. Петя его знал, он учился с ним в гимназии, в пятом классе, и жил на той же улице, Пушкинской. Петя отозвал его в сторону.

– Миша, как тебя приняли? Тебе же нет шестнадцати?

– А я сказал, что есть.

– А мама, отец?

– Я написал записку и подпись подделал. Только не выдавай меня, ладно?

На следующий день пришли родители искать Мишу. С ними пришёл генерал, Антон Иванович Деникин. Миша спрятался под кровать. Увы, его нашли и, всего в слезах, повели домой. Пете стало жалко Мишу, но и смешно от всего этого. Антон Иванович казался добрым дедушкой, когда за руку вёл Мишу и приговаривал:

– Не расстраивайтесь, молодой человек, порядок такой. Через пару годиков приходите, если мама с папой не против.

Студенческий батальон, в котором теперь служил Петя, в боях на фронте пока не участвовал. Часами они занимались на плацу и на стрельбище, или несли караульную службу. В Ростове было неспокойно. Красногвардейцы просто отступили в рабочие кварталы, добровольцы и казаки контролировали только вокзал и центр. За Темерник лишний раз не совались. Вечерами там раздавалась порою стрельба. В Нахичевани было спокойнее. В Александровской и Гниловской17 станицах казаки-старики прочно держались Каледина.

Бои шли где-то далеко на севере и на западе. Ходили слухи о героическом отряде Чернецова, где была одна молодёжь, и они творили чудеса, обращая в бегство тысячные толпы красных. Но это было где-то, а на долю Петра пока выпало пару раз нести караул у штаба армии, на Пушкинской, и пару раз на вокзале. Вот и все подвиги.

Сейчас Петя снова в карауле. Раннее утро, скоро смена и завтрак. Сквозь туман он вдруг видит быстро идущего по тротуару человека в надвинутой на лоб кепке. У него что-то зажато под мышкой. Он кажется Пете подозрительным.

Петя поворачивается к напарнику, бывшему студенту Воронову.

– Я сейчас проверю, куда он пошёл и вернусь.

Петя снимает с плеча винтовку, передёргивает затвор и выходит за ворота. Туман густой, словно молоко. Петя вспоминает романы про индейцев и крадётся как можно тише.

Впереди обрисовывается силуэт недавнего прохожего. Он возится у решётки окна казарменной столовой, что-то приматывает.

Петя делает ещё два бесшумных шага. Штык почти упирается в спину человека в кепке.

– Эй, товарищ… – тихо шепчет Петя.

Человек в испуге отшатывается от окна, а потом от штыка, направленного теперь прямо в сердце. Прижимается к стене.

Петя с удивлением узнаёт в человеке гимназиста-второгодника, известного бунтаря, отчисленного в прошлом году, Ивана Самохина.

– Самоха? Я Пётр Теплов, помнишь?

Самоха таращит на него глаза. Молчит.

– Чего это ты тут делаешь? Отойди-ка от окна!

Петя видит примотанный к решётке окна свёрток. Из него торчит бикфордов шнур. Скоро завтрак. Он всё понимает.

– Самоха? Ты что, взорвать нас всех хотел?

– А то не видишь, – зло ответил Иван и сплюнул.

– Самоха. Мы с тобой за одной партой сидели, помнишь? Я тебе списывать давал, за тебя директора просил. А ты?

– А мне плевать! У меня приказ. Революционного комитета. Считай, самого Ленина. Понял?

– Нет, Самоха, не понял. Мне что Ленин, что чёрт, что дьявол. Своего ума у тебя нету?

– Своим умом не вышел, сам знаешь. Оттого ненавижу вас, первых ученичков. Стреляй, стреляй, чего там рассусоливать!

– Нет, Самоха. Не в этот раз. Уходи. Быстро!

Самоха мгновение помялся, повернулся и побежал. Прежде чем исчезнуть в тумане, он зло крикнул:

– Дурак ты, Теплов. Нас больше! И мы вас жалеть не будем.

Петя два раза стреляет в воздух и начинает осторожно отматывать адскую машину от решётки окна.

Февраль 1918 г.

В начале февраля положение на фронтах ухудшилось. Таганрог оставили ещё в январе. Пал смертью храбрых герой – Чернецов. К Ростову и Новочеркасску красные подступали с трёх сторон. И без того крохотные силы добровольцев таяли.

– Петя, ну как ты? Повидался?

– Да, мама привет передаёт. Она, кажется, вздохнула свободней, смирилась. А как твои?

– Мои ничего. Папа и Ксюша в лазарете, рядом, ты же знаешь…

Петя и Ксения виделись пару раз. Всё на бегу. Ксения как-то вдруг резко повзрослела, посерьёзнела. Раньше её глаза при виде Пети зажигались как две электрические лампочки. Сейчас она светилась вся. Но это был словно свет невечерний. Не к Пете, а ко всему живому. А в глазах плескался бездонный океан.

– Ксения, вам не тяжело? С ранеными?

– Нет, Пётр, это легко. Когда выходишь, на ноги поставишь, так вообще легче лёгкого.

– А когда нет?

– Когда нет, я знаю, что душенька в рай отходит. Я это по глазам вижу. Бывает больно человеку перед кончиной, а потом раз – и облегчение. И вижу я, что он уже что-то надмирное видит. А потом вздох и – всё. И по-другому ни разу не было.

Помолчали.

– Ну, мне пора. Завтра, наконец, на позиции!

– Берегите себя, Пётр.

На позициях к северо-востоку от Ростова, тянувшихся до армянского посёлка Султан-Салы, Студенческий батальон простоял два дня, среди голой заснеженной степи и редких кустарников. Бойцы промёрзли до костей, согревались у костров и вглядывались в туманную даль. Враг так и не приблизился. Он нажимал главным образом вдоль железнодорожной ветки Ростов-Таганрог, где его сдерживал 3-й Офицерский батальон генерала Маркова.

Днём прибыл приказ отступать в Лазаретный городок. Едва передохнув, на следующий день батальон вновь получил приказ собираться.

– Теперь куда?

– На кудыкину гору. Вещи собирай. Тёплые в первую голову. Придёт генерал, всё расскажет.

Девятого февраля бои начались уже на окраинах Ростова.

Стало понятно, что город не удержать. Можно лечь костьми на его улицах, но тогда исчезнет та единственная сила в России, которая противостоит беззаконию. Что в этом случае ждало бы и Ростов, и Нахичевань, Петя хорошо знал из истории войн.

Генерал Боровский, выстроив батальон, окинув взглядом строй «от мала до велика», от рослых возмужавших студентов до практически детей – гимназистов и реалистов, громким чистым голосом произнёс речь. Слова его звучали отчётливо, невзирая на фон из частой пушечной пальбы, доносившейся из-за Темерника.

«…Предоставленной мне властью освобождаю вас от данного вами слова. Вы свой долг уже выполнили, охраняя Ставку и город. Кто из вас хочет остаться в батальоне, оставайтесь. Но… раньше, чем окончательно решить, вспомните ещё раз о ваших семьях… Мы уходим в тяжёлый путь. Так решили наши вожди. Придётся пробиваться по степям и горам… Нести жертвы… Быть может, на время мы уйдём далеко от ваших родных мест… Подумайте! – и после минуты, данной на размышление: – Кто решил остаться дома, выйдите из строя!»18

Вышли единицы. Пете стало стыдно за них, и он отвернулся.

Уже поздним вечером девятого февраля они колонной выдвинулись к штабу, затем вышли на Большую Садовую, где влились ручейком в широкую колонну отступающего войска. У Пети дух захватило от массы бойцов, впервые собравшихся в одном месте.

У штаба Петя успел коротко попрощаться с мамой. Она была в слезах, и Петя понимал, что все слова бессильны её успокоить. Тогда он взял её за плечи, легонько тряхнул и, глядя прямо в глаза, произнёс:

– Мама, я вернусь.

А на углу Соборного и 1-й линии прощался уже Георгий. Здесь была драма: уходили трое, оставалась одна. У Марии Семёновны было слабое здоровье. О ней обещали позаботиться друзья, армянская семья Зарефьян. Их сын, Давид, тоже оставался.

Отец и дочь Верины ехали в санитарном фургоне с красным крестом. Точнее, шли рядом с ним. Всё шествие длинной колонны по пустынным улицам Нахичевани напоминало Петру крестный ход. Выстрелы внезапно смолкли и установилась мистическая тишина, нарушаемая лишь мерным топотом сотен пар ног.

По дороге батальон нагнало несколько отказников, вышедших из строя накануне. Что ими двигало? Вновь обретённая смелость или страх попасть под расправу большевиков? Их молча приняли в строй, ни о чём не расспрашивая.

Петя ушёл в себя. Он считал шаги, ощущал подошвами выпуклости мостовой и снеговые кучки. Чувствовал щеками поднимавшийся ветер. Спускаясь к Дону, пытался взглядом пронзить тьму, клубившуюся за рекой. Но, пока они не переправились по льду на левый берег, ни разу не обернулся. «Что толку? Я вернусь. Вернусь. Я обещал маме».

Лишь ступив на берег напротив станицы Аксайской19, он повернул голову в сторону оставленного города, тёмной массой поднимавшегося над Доном. Где-то вдалеке были видны отсветы от пожаров. Там осталась мама, и множество других людей, надеющихся пересидеть невзгоды. Среди них было немало офицеров, так и не откликнувшихся на призыв вождей Добровольческой Армии. Но Петя был уверен, что у них ещё будет повод пожалеть о своём выборе. Не для того ли, чтобы пристыдить нерешительных и разбудить спящих, затеян этот поход?

В Ольгинской20 был отдых и перестроение. Петя вспомнил, что захватил с собой томик Лермонтова и тетрадку с собственными стихами, в которую так ничего и не внёс с ноября, с памятной встречи с Георгием. Она уютно устроилась на дне вещмешка, обёрнутая в вязанный мамой шарфик. Он достал её, обмусолил химический карандаш и записал давно крутившиеся в голове строки:

Вихрастым мальчиком, с булыжной мостовой –

Ростовской ли, Нахичеванской? -

Шагнул в огонь войны я пусть не мировой,

Но беспощадной, злой, Гражданской.

Закона Божия в гимназии урок

Бал прерван выстрелом, сухим и неприятным.

Не перемену в этот раз сулил звонок,

А передел всей нашей жизни безвозвратный.