Послушарики

Мы нашли несколько симпатичных маленьких деревянных горшков, торчащих на садовой изгороди; похоже, сейчас они были никому не нужны, поэтому мы их взяли. Денни привез с собой ящик с инструментами, подаренными ему на прошлый день рождения. Инструменты были плохонькими, но бурав работал прекрасно, и нам удалось просверлить отверстия в краях горшков и закрепить их веревкой под четырьмя углами старой двери. На это ушло много времени.

За обедом дядя Альберта спросил, во что мы играли, а мы ответили, что это секрет и что мы не делали ничего плохого. Понимаете, мы хотели исправить ошибку Дикки, прежде чем рассказать о случившемся. В доме нет окон, выходящих в сад, поэтому дядя Альберта ни о чем не подозревал.

Лучи послеполуденного солнца озарили садовую траву, когда мы наконец-то спустили плот на воду. Последний толчок – и он уплыл за пределы досягаемости. Но Освальд прошлепал к нему вброд и притащил обратно; Освальд червей не боится. Знай он, что таится на дне рва кроме червяков, он не снял бы ботинки. И остальные тоже не сняли бы, особенно Дора – скоро поймете, почему.

И вот доблестное судно поплыло по волнам. Мы залезли на него, хотя и не все разом, ведь если на плоту оказывалось больше четырех человек, вода подступала слишком близко к нашим коленям. Мы боялись, что судно затонет, если слишком его нагрузить.

Дейзи и Денни не хотели садиться на плот – для таких робких белых мышек это простительно. А поскольку Эйч-Оу сегодня уже промокал, он тоже не очень-то туда рвался. Элис пообещала подарить Ноэлю свою лучшую рисовальную кисточку, если он уступит ее уговорам и не отправится в плавание. Мы хорошо знали: путешествие чревато серьезными опасностями, хотя об опасности, поджидавшей нас под окном молочной, никто и не подозревал.

Итак, мы, четверо старших, очень осторожно забрались на плот. И, хотя нас было всего четверо, все равно при каждом движении вода с плеском заливала плот и наши ноги. А в остальном судно получилось очень даже приличным.

Капитаном стал Дикки, потому что приключение случилось из-за него. Мы плыли, отталкиваясь шестами, которыми подпирают хмель (они нашлись в саду за домом). Девочек мы заставили встать посередине плота и держаться друг за друга, чтобы не упасть.

Потом мы дали нашему доблестному судну имя. Мы назвали его «Ричард» в честь Дикки, а также в честь великолепного адмирала, который умел разгрызать бокалы с вином и умер после битвы «Мести»; о нем рассказывается в поэме Теннисона[7].

Оставшиеся на берегу помахали нам на прощание влажными носовыми платками (нам пришлось перед обедом вытирать этими платками ноги, чтобы натянуть чулки), и добрый корабль медленно и величаво пустился в путь, покачиваясь на волнах, словно попал в родную морскую стихию.

Мы продолжали гнать плот шестами и с помощью этих же шестов помогали ему сохранять равновесие. Но не всегда удавалось как следует его сохранить и не всегда удавалось держаться по ветру… Я имею в виду – плот не всегда шел туда, куда нам хотелось. Один раз он ударился углом о стену сарая, и всей команде пришлось быстро сесть, чтобы не свалиться за борт, в водяную могилу. Конечно, волны захлестнули палубу, а когда мы снова встали, поняли, что перед чаем придется полностью переодеться.

Но мы неустрашимо продвигались вперед, и наконец дерзкое суденышко вошло в порт под окном молочной. Вот он, бидон, ради которого мы вынесли столько трудностей и лишений – преспокойно торчит из воды с краю рва!

Девочки, вместо того чтобы дождаться приказов капитана, с криком:

– О, вот и он! – обе потянулись за бидоном.

Любой, кто сделал карьеру моряка, поймет, что после такого плот просто не мог не перевернуться. На мгновение я почувствовал себя так, будто стою на коньке крыши, а потом плот поднялся на дыбы и сбросил всю команду в темные воды.

Мы, мальчики, хорошо плаваем. Освальд трижды пересекал на мелководье пруд в Ледивелле, и Дикки плавал немногим хуже. Но в тот миг мы об этом не подумали, хотя, конечно, если бы там было глубоко, мы бы поплыли.

Как только Освальду удалось вытереть с лица мутную воду, он открыл глаза и увидел ужасную картину.

Дикки стоял по плечи в чернильной воде; выровнявшийся плот плавно удалялся в сторону моста; Дора и Элис поднимались из глубин с лицами, облепленными волосами, смахивая на Венеру из латинских стихов, которая родилась из пены морской.

Сперва было слышно только, как плещутся потерпевшие кораблекрушение, потом женский голос над нами прокричал:

– Господи помилуй и спаси, дети!

Это миссис Петтигрю высунулась из окна молочной. Она тут же исчезла, и мы пожалели, что застряли во рву: теперь она доберется до дяди Альберта раньше нас. Потом мы уже не слишком жалели, что до него не добрались.

Не успели мы обсудить наше отчаянное положение, как Дора покачнулась и закричала:

– Ой, нога! Меня схватила акула! Я знаю, что там акула… Или крокодил!

Оставшиеся на берегу услышали ее крики, но толком нас не видели и не понимали, что происходит. Потом Ноэль сказал, что ему никогда не нравилась рисовальная кисточка, которую пообещала ему Элис.

Конечно, мы знали, что во рву не могут плавать акулы, но я подумал о щуках – они ведь большие и очень злые – и схватил Дору. Она кричала без передышки. Я толкнул ее к выступу кирпичной кладки, подсадил, помог на него сесть, и она вытащила ногу из воды, не переставая вопить.

Нога ее и вправду выглядела ужасно. То, что она приняла за акулу, показалось из воды вместе с ее ступней – кошмарная, зазубренная, старая жестяная банка из-под тушенки. Дора наступила прямо на нее. Освальд отцепил банку, и из ранок сразу хлынула кровь: острые края порезали ногу в нескольких местах. На мокрой ноге размытая кровь выглядела необычно светлой.

Дора перестала кричать и позеленела. Я уж думал, она сейчас упадет в обморок, как упала Дейзи в день джунглей.

Освальд, как мог, поддерживал сестру, но то был один из самых мерзких моментов в его жизни. Плот уплыл, Дора не смогла бы вернуться на берег вброд, и мы не знали, какая глубина в других местах рва.

Хорошо, что миссис Петтигрю не стала медлить. Вообще-то экономка не такая уж плохая женщина.

Как раз в тот миг, когда Освальд размышлял, сможет ли он доплыть до плота и отбуксировать его обратно, из-под темной арки под домом показался нос лодки. Под аркой был лодочный сарай, и дядя Альберта взял оттуда плоскодонку. Он отвез нас к арке, а оттуда мы все поднялись по подвальной лестнице – все, кроме Доры, которую пришлось нести.

В тот день с нами почти не разговаривали, нас просто отправили спать. Тех, кого не было на плоту, тоже наказали, потому что они сознались в соучастии, а дядя Альберта – сама справедливость.

Через день наступила суббота, и отец задал нам словесную взбучку… Не только словесную.

Хуже всего было то, что Дора не могла надеть туфлю. Послали за доктором, и он прописал Доре постельный режим на много дней. Вот уж действительно невезуха!

После ухода доктора Элис сказала:

– Доре пришлось нелегко, но она очень довольна. Дейзи объяснила, что теперь все мы должны приходить к больной и делиться с ней маленькими радостями, горестями и тому подобным. Еще она объяснила, что во всем доме ощущается благотворное влияние больного, как в книжке «Что сделала Кити». Дора надеется стать благословением для нас всех, пока лежит в постели.

Освальд ответил, что тоже на это надеется. По правде говоря, он в отличие от Доры вовсе не был доволен, ведь именно такого нравоучительного трепа он и Дикки мечтали избежать.

Больше всего нам влетело за маленькие горшки, снятые с садовой ограды. Оказалось, это были горшки для масла, которые выставили проветриться, «чтобы масло стало слаще». Но, как сказал Денни, даже все благовония мира не сделают пригодными для хранения масла горшки, побывавшие в грязном рву.

В общем, все пошло наперекосяк. Но ведь мы сделали все это не ради собственного удовольствия, а из чувства долга, что ничуть не помешало отцу нас наказать. Что ж, нам и раньше случалось страдать безвинно.

Глава третья. Надгробье Билла

По дороге ехали верховые солдаты, по двое в ряд. Вернее, лошадей в ряду было две, а человек всего один, потому что каждый верховой вел вторую лошадь в поводу. Так они тренировали своих коней. Солдаты ехали из Чатемских казарм.

Мы выстроились в ряд на кладбищенской стене и отсалютовали, когда солдаты проезжали мимо, хотя тогда еще не читали «Льва Подхалима»[8]. Потом уже прочитали. «Лев» – единственная приличная книга, написанная этим автором. Остальные просто ерундень, но многим они нравятся.

В «Сэре Льве Подхалиме» офицер салютует ребенку.

С солдатами ехал только один офицер, лейтенант, и он мне не отсалютовал, но послал девочкам воздушный поцелуй, как и многие из следовавших за ним солдат. А мы махали всему отряду.

На следующий день мы сшили «Юнион Джек» из своих носовых платков и куска красной фланелевой нижней юбки Белой Мышки (юбка ей разонравилась), а еще из синей ленты, купленной в деревенской лавке.

Потом мы стали высматривать солдат, и спустя три дня они снова проехали мимо, по двое, как и раньше. Зрелище – высший класс!

Мы размахивали своим флагом и вопили. Мы трижды прокричали отряду «ура». Освальд умеет кричать громче всех, поэтому, как только первый человек с нами поравнялся (не авангард, а первый из батареи), Освальд закричал:

– Трижды «ура» королеве и британской армии!

А потом мы замахали флагом и заорали. Освальд стоял на стене, чтобы его лучше было слышно, а Денни махал флагом, потому что он гость, и мы из вежливости позволили ему насладиться происходящим на всю катушку.

Солдаты не кричали «ура», только улыбались и слали воздушные поцелуи.

На следующий день мы постарались нарядиться в солдат. У Эйч-Оу и Ноэля были оловянные мечи, и мы попросили у дяди Альберта разрешения взять кое-что из настоящего оружия, висящего на стене в столовой. Он разрешил при условии, что после мы все вернем на место.

Мы хорошенько вымыли оружие мылом Брука и начистили с помощью кирпичной крошки, уксуса, полироли для ножей (изобретенной великим и бессмертным герцогом Веллингтоном в свободное от побед над Наполеоном время. Трижды ура нашему Железному Герцогу!), наждачной бумаги, замши для полировки и отбеливающего порошка.

Теперь Освальд носил кавалерийскую саблю в ножнах, Элис и Мышка заткнули за пояс пистолеты – старые, большие, с кремневыми замками, из которых торчали кусочки красной фланели. У Денни была морская абордажная сабля с очень красивым клинком, такая древняя, что ею могли орудовать еще в Трафальгарской битве. Надеюсь, сабля и вправду побывала в этом бою. Другим достались французские штыки времен франко-германской войны: они очень ярко блестят, когда их отполируешь, но их ножны трудно привести в порядок. На каждом штыке было выгравировано имя бывшего владельца. Интересно, где сейчас эти воины? Возможно, кто-то из них погиб на войне. Бедняги! Но это случилось очень давно.

Хотел бы я быть солдатом. Это круче, чем ходить в самую лучшую школу, а после поступить в Оксфорд, в Баллиол[9]. Освальд хотел поехать в Южную Африку и стать полковым горнистом, да отец не позволил. Сказать по правде, Освальд еще не умеет трубить в горн, зато может сыграть на дешевом свистке команды для пехоты: «наступление», «атаку» и «привал». Элис научила его мелодиям, сыграв их на пианино по нотам из красной книжечки, которая принадлежала двоюродному брату отца, служившему в Пятом Боевом. Освальд не умеет играть «отступление», он презирает этот сигнал. Но, наверное, горнист должен играть, что велено, как бы это ни удручало гордого мальчика.

На следующий день, тщательно вооружившись, мы надели все красное, белое и синее, что только смогли найти (ночные рубашки отлично подошли для белого, и вы не представляете, как здорово могут смотреться красные носки и синие свитера) и принялись поджидать солдат на кладбищенской стене.

Когда подошел авангард (или как там его называют в артиллерии, потому что слово «авангард» годится только для пехоты), мы встали наизготовку, и, как только с нами поравнялся первый солдат первой батареи, Освальд сыграл на своем дешевом свистке «наступление» и «атаку» и крикнул:

– Трижды «ура» королеве и британской армии!

На этот раз с батареей ехали пушки, и все солдаты тоже закричали: «Ура!». Это было великолепно, просто дрожь по всему телу. Девочки после сказали, что им захотелось плакать, но ни один мальчик не признался бы в таком, будь это хоть трижды правда. Плачут только младенцы. Но все получилось великолепно, и Освальд никогда еще так себя не чувствовал.

Вдруг ехавший впереди офицер приказал:

– Батарея, стой! – И все солдаты остановили коней, и большие пушки тоже остановились.

Потом офицер сказал:

– Вольно! – и еще что-то добавил, а сержант повторил команду, и несколько человек сошли с лошадей и закурили трубки, а другие сели на траву у дороги, держа лошадей под уздцы.

Теперь мы смогли как следует рассмотреть все оружие и снаряжение.

Потом офицер подошел к нам. В тот день мы все стояли на стене, кроме Доры: ей пришлось сидеть из-за больной ноги, но мы дали ей трехгранную рапиру и мушкетон с дулом с медным раструбом, как на картинах мистера Калдекотта[10].

Офицер был красивый мужчина, похожий на викинга: очень высокий, светловолосый, с длинными усами и ярко-голубыми глазами.

– Доброе утро, – сказал он.

Мы тоже поздоровались.

Потом офицер сказал:

– Вы, кажется, военные.

Мы ответили, что хотели бы ими быть.

– И патриоты, – продолжал он.

Элис ответила:

– Еще какие!

Потом офицер сообщил, что заметил нас еще несколько дней назад, а сейчас остановил батарею, потому что подумал – нам захочется взглянуть на орудия.

Как мало таких проницательных и заботливых взрослых, как этот храбрый и безупречный офицер!

– О да, нам очень хочется! – закричали мы и слезли со стены.

Этот добрый и благородный человек показал нам устройство, которое заставляет пушку стрелять, и казенник (когда вынимаешь его и уносишь, врагам от пушки нет толку, даже если они ее захватят). Еще нам позволили заглянуть в дуло, чтобы увидеть нарезы, чистые и блестящие, и показали ящики для боеприпасов, только пустые. Офицер рассказал, как снимают орудие с передка (это означает, что орудие отделяют от лафета) и как быстро можно такое проделать – но не заставил людей снять пушку, потому что они отдыхали.

Пушек было шесть, на лафете каждой белыми буквами было написано «15 ф», что, по словам капитана, означало «пятнадцать фунтов».

– Я думала, пушка весит больше пятнадцати фунтов, – сказала Дора. – Кусок говядины такого размера точно весил бы больше! Наверное, лафет и сама пушка легче говядины.

Офицер очень любезно и терпеливо объяснил, что «15 ф» означает, что пушка может выстрелить снарядом весом в пятнадцать фунтов.

Когда мы сказали, как рады часто видеть проезжающих мимо солдат, он ответил:

– Скоро вы нас уже не увидите. Отдан приказ отправляться на войну, мы отплываем в ближайший вторник. Пушки выкрасят в маскировочный цвет, и все мы наденем форму защитного цвета.

Солдаты и так отлично выглядели, хоть и были без киверов, а только в фуражках, нахлобученных на все лады.

Нам было очень жаль, что они уезжают, но Освальд, как и остальные, с завистью смотрел на тех, кому вскоре позволят сражаться за королеву и страну, ведь они уже взрослые и им не надо заботиться о всякой ерунде вроде учебы.

Вдруг Элис что-то шепнула Освальду, и он сказал:

– Хорошо, только скажи ему сама.

Элис обратилась к капитану:

– Вы остановитесь, когда в следующий раз будете проезжать мимо?

– К сожалению, не могу ничего обещать, – ответил он.

– Пожалуйста, остановитесь, – попросила Элис. – Это очень важно!

– С чего бы?

Вполне естественный вопрос, хотя, задай его ребенок, его бы отчитали за грубость.

– Мы хотим вручить солдатам подарки на память, – объяснила Элис. – Нашего отца сейчас здесь нет, но я напишу ему и спрошу разрешения. Знаете что? Если нас не будет на стене, когда вы будете тут проезжать, не останавливайтесь, но если мы будем… Пожалуйста, прошу вас!

Офицер подергал себя за усы; судя по всему, он был озадачен, но в конце концов согласился, и мы очень обрадовались, хотя только Элис с Освальдом знали, какой мрачный (хоть и прекрасный) план созрел в их юных умах.

Капитан еще долго с нами разговаривал, и, наконец, Ноэль сказал:

– Вы похожи на Диармайда[11] с золотым ожерельем. Но мне бы хотелось увидеть ваш обнаженный меч, сияющий на солнце, как полированное серебро.

Капитан, рассмеявшись, взялся за рукоять своего доброго меча, но Освальд поспешно сказал:

– Нет, подождите. Такого шанса у нас больше не будет. Вот бы вы показали нам, как преследуют бегущего врага! Дядя Альберта знает, как это делается, но он показывал, сидя верхом на стуле, потому что лошади у него нет.

И храбрый и роскошный капитан действительно все нам показал. Мы открыли ворота, он въехал в них на коне и показал, как сечь, делать выпады и отражать удары. По четыре вида каждого приема. Это было великолепно! Утреннее солнце сверкало на его блестящем клинке, а добрый конь стоял на лужайке, широко расставив ноги. Затем мы открыли ворота пастбища, и офицер проделал все снова, уже на скаку, словно мчался по кровавому полю брани в окружении свирепых врагов отчизны, и это было еще великолепней.

Мы горячо его поблагодарили, и он уехал, забрав с собой солдат. И, конечно, пушки.

Потом мы написали отцу, и он разрешил нам сделать, как мы задумали.

В следующий приезд солдат (на этот раз с ними не было пушек, только пленные арабы) подарки уже ожидали в тачке, а мы стояли на кладбищенской стене.

Смелый капитан немедленно приказал остановиться. Затем девочки имели честь и удовольствие вручить каждому солдату по трубке и по четыре унции табаку.

Мы пожали руку капитану, сержанту и капралам, девочки поцеловали капитана – не могу понять, почему девчонки целуют всех подряд, – и все мы прокричали «ура» в честь королевы. Все прошло замечательно! Жаль только, отца там не было и он не увидел, как много табаку и трубок можно купить на двенадцать фунтов, если заказывать напрямую со склада.

С тех пор мы больше никогда не видели тех храбрых солдат.

Зачем я все это рассказал? Чтобы объяснить, почему мы так увлеклись солдатами и почему рвались помочь бедной вдове, которая жила в белом коттедже заброшенная и одинокая.

Вдову звали Симпкинс, ее коттедж был сразу за кладбищем, по другую сторону от нашего дома. Каждый раз, когда мы приветствовали солдат, вдова стояла у калитки своего сада и наблюдала, а после криков «ура» вытирала фартуком глаза. Элис заметила этот скромный, но многозначительный жест.

Было ясно, что миссис Симпкинс нравятся солдаты, поэтому мы относились к ней по-дружески, но, когда попытались с ней заговорить, вдова отказалась вступить в беседу, а велела идти своей дорогой и не приставать. Освальд, со свойственной ему деликатностью и воспитанностью, заставил остальных выполнить ее просьбу.

Нас не обескуражил такой отпор. Мы навели осторожные справки и выяснили, что женщина плакала при виде солдат, потому что в апреле прошлого года ее единственный юный сын ушел на войну. При виде солдат женщина вспоминала о нем и плакала, ведь когда твой сын на войне, тебе всегда думается, что он убит, уж не знаю, почему. Не всех же солдат убивают. Если бы мой сын отправился на войну, мне бы и в голову не пришло, что он убит, пока мне об этом не рассказали бы. А с учетом того, что случилось после, я бы и тогда не поверил.

Разузнав все о миссис Симпкинс, мы созвали совет.

Дора сказала:

– Мы должны что-то сделать для этой вдовы, матери солдата.

Мы согласились, но спросили:

– Что именно?

– Если мы дадим ей денег, она может счесть это оскорблением своей гордости и патриотического духа, – сказала Элис. – Кроме того, вскладчину у нас наберется пенсов восемнадцать, не больше.

Мы добавили свои карманные деньги к присланным отцом 12 фунтам, чтобы купить табак и трубки.

– Может, сшить ей фланелевую юбку и просто потихоньку оставить на пороге? – предложила Мышка.

Но мы возразили:

– Кто же носит фланелевые юбки в такую погоду?

В общем, предложение не прошло.

Ноэль сказал, что напишет вдове стихотворение, но у Освальда было острое предчувствие, что миссис Симпкинс не поймет поэзии Ноэля. Многие ее не понимают.

– Почему бы не спеть под ее окном «Правь, Британия»[12] после того, как она ляжет спать? Как поют дети, когда ходят по домам в сочельник? – предложил Эйч-Оу.

А Денни сказал, что мы могли бы открыть сбор денег среди богатеев, но мы напомнили ему, что деньги не прольют бальзам на душу гордой матери храброго британского солдата.

– Нужно придумать что-нибудь такое, что доставит нам много хлопот, а ей пойдет на пользу, – сказала Элис.

– Небольшая помощь сто́ит целых томов поэзии, – заявил Денни.

Зря он так: у Ноэля сделался ужасно расстроенный вид.

– А чем она занимается, в чем мы можем помочь? – спросила Дора. – Кроме того, она не позволит нам помогать…

– Она только и делает, что возится в саду, – сообщил Эйч-Оу. – По крайней мере, чем она занимается в доме, не видно, ведь она всегда закрывает за собой дверь.

Тут нас сразу осенило, и мы договорились встать на следующий день еще до того, как розовая заря окрасит восток, и отправиться в сад миссис Симпкинс.

Мы и вправду встали очень рано… Только часто задуманное накануне вечером начинает казаться ужасно глупым, когда вы просыпаетесь росистым утром.

Мы крадучись спустились по лестнице с ботинками в руках. Денни очень осторожный мальчик, но невезучий: он уронил ботинок, который с грохотом покатился вниз по лестнице, будя эхо, похожее на раскаты грома, и поднял с постели дядю Альберта. Дядя Альберта выскочил из своей комнаты, но мы объяснили, что хотим немного поработать в саду, и, дав нам разрешение, он вернулся досыпать.

Ранним утром, когда люди еще в постелях, всё такое красивое и непривычное. Говорят, это потому, что тени лежат по-другому, а не как в разгар дня. Ну не знаю. Ноэль называет это время «когда феи только что закончили прибираться». Как бы то ни было, спозаранку чувствуешь себя не так, как обычно.

Мы обулись на крыльце, взяли садовые инструменты и пошли к белому коттеджу. Это хороший коттедж, как на картинках, которые выдают в школах для девочек, чтобы вы раскрасили карандашом соломенную крышу – если умеете. А если не умеете, просто оставьте рисунок, как есть, он все равно отлично смотрится, если вставить его в рамку.

Мы оглядели сад. Он был очень аккуратным, только одно место заросло густой травой. Я узнал крестовник и песчанку, а названий других сорняков не знал.

Мы рьяно взялись за прополку, пустив в ход все инструменты – лопаты, мотыги и грабли. Дора работала совком и сидя, потому что у нее все еще болела нога. Мы отлично расчистили заросший участок, выполов все противные сорняки и оставив только красивую коричневую землю. Мы работали как можно усердней и были счастливы, потому что трудились бескорыстно, никто и не думал занести наш подвиг в «Книгу Золотых Дел» (мы договорились записывать в эту книгу свои добродетельные поступки и добрые дела друг друга, если удастся заметить за кем-нибудь из нас что-то добродетельное).

Едва мы закончили и осмотрели прекрасные плоды нашего честного труда, как дверь хижины распахнулась, и вдовая мать солдата налетела на нас, как дикий смерч. Ее взгляд был подобен яду анчара – смерть тому, кто приблизится к этому ядовитому дереву.

– Вы злые, назойливые, мерзкие дети! – сказала она. – Неужели вам мало вашего огромного участка? Ползали бы по нему сколько угодно и портили там всё, что захотите! Так нет – вам приспичило вломиться в мой маленький садик!

Некоторые из нас глубоко встревожились, но мы не обратились в бегство.

– Мы просто пропололи ваш сад, – сказала Дора. – Хотели чем-то помочь.

– Проклятущие маленькие приставалы! – закричала вдова. Это было очень грубо, но в Кенте все говорят «проклятущий», когда сердятся. – Вы повыдергивали капусту и репу! Репу, которую мой мальчик посадил перед отъездом. А ну, проваливайте, пока я не отдубасила вас ручкой метлы!

Она набросилась на нас с метлой, и даже самые смелые из нас побежали. Освальд был «даже самым смелым».

Когда мы ушли от опасности, Освальд сказал:

– Капуста с репой выглядели в точности как сорняки!

– Вот что получается, когда пытаешься совершать золотые дела, – заявил Дикки.

Мы молча зашагали домой, полные угрызений совести, и тут нам повстречался почтальон.

– Письма для Рва, – сказал он и торопливо прошел мимо: он немного запаздывал с разноской почты.