Хроники частного сыска

За отворённой широкой деревянной дверью с выбитым замком и оборванным войлоком, в практически пустой комнате с потёками по стенам, углам и потолку, под байковым одеялом лежал иссохший, обросший почему-то покоцаной бородой старик. Пахло мочой, лекарствами и древними вещами. Гарь с первого этажа заползала и в это скаредное и убогое жилище страждущего, но она не могла заполнить комнату с наглухо закупоренными окнами настолько, чтобы хотя бы на время изгнать скорбный запах. Комната была на восточной стороне, и вечернее солнце в неё не проникало – было довольно сумрачно. Вошедшему с улицы, облитой солнечным светом, это должно было показаться чуждым и вызвать отторжение, а лежащий на смертном одре старик – возомниться метафизическим казусом.

Старик без единого движения смотрел на вставшего в дверях молодого человека.

– Какой гладкий и ладный господинчик! – услышал позади себя Руслан скрипучий голос. – Милости просим в наше скромное жилище! Всё наше – Ваше, а Ваше – наше, милый человек!

То было некое подобие женщины – расплывшееся телом, распухшее и почерневшее от тягот беспрестанного пития чарок с Зелёным змием. Женщина смолила вонючую папироску и смотрела с прищуром – пытливо и внимательно – на богатого гостя. Из-под распахнутого халата, некогда ярко-пёстрого, а ныне засаленного до черноты, вываливались обвислые груди невероятных размеров, – впрочем, ничем не уступавшие её общим габаритам, которыми она походила на ворох сена, оброненный с воза нерадивым хозяином и пролежавший под открытым небом всю зиму. Женщина едва доставала макушкой до солнечного сплетения Руслана, и он, с высоты своей, с призрением и брезгливостью, которые, при всём желании, не сумел скрыть, обмерив её взглядом, упёрся глазами в бурдюки, прицепленные к её грудной клетке.

– Нравится? – поинтересовался та, выпячивая своё богатство.

– Так себе. Скорее нет, чем да.

– Ох, извините-пожалуйста, я не нарочно, – кривляясь, сказала женщина и запахнула халат. – Но, может быть, всё же загляните на огонёк? – Она встала вполоборота и приглашающим жестом синюшной руки с папироской указала на дверь соседней комнаты.

– Может быть, позже… – отозвался Руслан и обратился глазами в комнату, из которой на него всё так же молчаливо смотрел старик.

– Ты что, извращенец? – панибратски спросила женщина.

– Почему это? – удивился Руслан.

– Пялишься не на прелести бабы, а на чахлого старика? Надо же! Ну и молодёжь пошла. Зажрались коты. – Оттеснив Руслана, она ввалилась в проём двери и противным склизким голосом прокричала: – Здорово, Семён! Никак не встретишься с Богом? Грехи не пускают? Кхе-кхе, – она закашлялась. – Как тебе такое нравится, – сказала она Руслану, – лежит тут себе целую неделю – и ни туда, ни сюда. Никак не разберёт, чего ему надо. А, старик? Чего ты хочешь?.. Мне-то что. Мне всё равно – живи, коли можешь. Но только, ради Пресвятой Богородицы, не мучь ты меня больше ни единой минутой – сколько же можно!

Старик закряхтел. Попытался поднять руку, чтобы сделать прогоняющий жест. Зашевелил губами.

– Ой ты, ой ты, не нравится ему. Подумаешь, цаца какая. – Женщина надвинулась на Руслана. – Ну, так что, милый? – спросила она, обдавая Руслана дурным запахом изо рта. – Кто тебе нужен? Я не сгожусь? – Она озорно подмигнула и сплющила лицо игривой улыбкой.

– Это Семён Игнатьевич Покрута-Половцев? – серьёзно спросил Руслан.

– Он самый… – Пылкость женщины угасла, от разочарования она скорчила рожу. – Так тебе, мил-голубок, нужен этот старик? Ты к нему, что ли? А ты ему кем приходишься? На сынка-оболтуса вроде не похож… Не уж-то внук? Он тут всё кого-то из родных поджидал, да только кто у него есть-то из родных? Никого нет. Уже да-авно всех умаял. А сынок? Так тот ни разу не бывал. Верно, ты внуком будешь.

– Внук.

– Ага. – Женщина прищурилась мутным глазом, склонила голову, пыхнула дымом. – Понятно… Если будет чего надо, заходи. Вот моя комнатка. А к нему тут одна сердобольная монашка всё ходит – в последние дни без отлучки подле сидела. Теперь, наверное, куда-нибудь отошла. Глядишь, скоро подойдёт.

– Понятно. – Руслан стал протискиваться в комнату.

– Ну-ну… «понятно»… ну-ну… – Женщина с самодовольством, величественно выдвинулась в коридор, и Руслан затворил дверь.

– Русланушка, внучек, сядь ко мне… – проговорил дед.

Руслан подвинул к середине кровати расшатанный табурет, стоявший у изножья, сел, вытянулся, как проглотивший жердь, сложил руки на правом бедре:

– Здравствуй… дед. Хвораешь?

– Хвораю, внучек. Совсем хвораю…

– Никак помирать вздумал?

– Всё так… последние силы уходят, покидают бренное тельце.

Помолчали. Старик рассматривал внука. Руслан изучал обстановку, прикидывал количество и качество лекарств – старался не смотреть на деда.

– А отец с тобой не при-ехал? – поинтересовался старик, и голос у него дрогнул, в глазах промелькнул испуг.

– Нет. Он не смог.

– Понятно… А я так хотел увидеть его. Боялся встречи, но хотел увидеть, чтобы попросить прощения. Простит или нет – это его дело. Но для себя я должен был попробовать сказать его – прощение-то…

Руслан молчал.

– Тут за мной монашка ходит, Евдокия – хорошая, добрая старушка. Спасибо ей. А то бы совсем один помирал. Никого у меня не осталось. И соседи не те люди. Один я.

– У тебя всё есть? Может, что надо купить? Я съезжу. Где у вас аптека? Или, может, что в магазине надо?

– Нет, внучек, ничего не надо. Мне теперь ничто не поможет. Да и не хочу я. Умираю я.

– Отчего же?

– Стар я уже. Да и много пил всякой дряни. Специально пил дрянь, чтобы уж скорее туда… Печень посадил, почки отказывают – в теле всякая дрянь бродит, травит его. Тебя вот с трудом вижу – слепну.

– Может, тебе в больницу лечь… раз отравился?

– Был я там. Говорят, что поздно, можно только муки продлить, искусственно тянуть меня, но для этого нужны деньги… и другие клиники, не как у нас.

– Ну… о деньгах не думай. Дадим, сколько понадобится.

– Не надо. Для чего я стану мучиться, подцепленным да подключенным ко всяким железкам? Достаточно я пожил… ничто мне не мило – рад я, что всё кончается. Время пришло – я и рад.

– Эк тебя достало, – не удержался и процедил сквозь зубы Руслан.

– Я слаб, я слаб духом… я такой слабый… Насколько же я слаб! – прошептал иссохший жёлто-зелёный старик с покоцаной бородой, и мутная слеза показалась у края правого глаза, изрезанного красными прожилками. – Я не выдюжил тоски, её тоски, и бежал как последний трус! – Он стукнул ладонью по одеялу. – Я снова не смог! В который уже раз я ничего не смог поделать, преодолеть себя, понимаешь? Понимаешь меня? – Руслан затряс головой, а дед потянулся к нему костлявой рукой, пытаясь достать до его щеки, чтобы погладить, приласкать или хотя бы прикоснуться к его юности, свежести, а то и почувствовать тепло родной кровушки. – Внучек мой, не повторяй ошибок и прости за всё своего дедушку.

– Может, всё-таки можно что-то сделать? Если никуда не хочешь ехать, тогда, может, и здесь чем помогут? С кем нужно – я договорюсь, – уверил Руслан.

– Не думай об этом. Это не важно. Я не за этим хотел видеть тебя с Леопольдом… То, что его нет, может, и к лучшему. Только вот… не смогу я попросить у него прощения. Но ты ему передай, что мне очень жаль, что я был плохим отцом и плохим мужем. Ты передай ему, хорошо?

– Передам.

– Что приехал только ты, это лучше… Я хочу кое-что сказать… я тебе кое-что расскажу. Только ты не думай, что я сошёл с ума, и не перебивай меня, ты слушай деда.

– Ладно.

– Мне надо кому-нибудь рассказать. Я говорил монашке, только она чужой человек, пусть и под богом и с богом ходит, но чужой, понимаешь? Она теперь старается повернуть меня от моих мыслей и обратить к богу. Она считает, и всё очень сердится, что всё, что происходит со мной, это от моего безверия, от моего инакомыслия, нечистоты душевной, помыслов скверных – они сгубили меня; что мне надлежало сразу же узреть божественную силу, и жить с нею, верить в Него – тогда не пришлось бы страдать и мучиться в поисках чего-то, что и не ведомо, чего, может быть, и нет… Но я-то знаю, что оно есть! Теперь знаю. Она считает, что во мне сидит дьявол. И я думаю, что теперь она ходит за мной не столько от сердоболия, сколько желая хотя бы на смертном одре привести меня к богу, – она видит в том свою миссию… Она всё читает молитвы, даже приводила священника. Совсем меня утомила. Но я терплю, потому что никому я, кроме неё, не нужен. Потерпим. Пускай себе тешится. Может, даже подыграю ей – прикинусь уверовавшим. Хотя я, конечно, какой-то частью принимаю бога. Да и как же иначе, если лежишь у ступеней лестницы, которая ведёт к его Трону? Как иначе? Если он есть, я скоро увижу его. А если нет… Даже не знаю, хочу ли этого? Если нет его, то, возможно, я попаду туда… – При последнем слове старик глянул в какую-то пустоту, и стала заметна щемящая тоска, сковавшая его сердце – нечто подобное сожалению о безвозвратно ушедшей первой любви.

Руслан сморщил лоб:

– Куда?.. Куда это ты, дед, собрался?

Дед посмотрел на внука сурово.

– В страну, о которой мало кто знает. Но я нашёл её… всё-таки я её нашёл. Пусть поздно, и не прошёл далеко по её равнине, но я её нашёл! – Он часто задышал, вздымая чахлую грудь.

– Да-да, успокойся. Я верю. Есть какая-то равнина в какой-то стране. Конечно, есть. Почему бы ей ни быть?

– Не смейся! – крикнул старик и закашлялся.

– Я не смеюсь.

– И не поддакивай, не кивай, болваном, своей тупой башкой!

«Вот он какой, дед мой! – подумал Руслан. – Наверное, это пробивается наружу его истинная личина – не выдерживая фальши, рисования, рвётся она, мечется?»

– Ты это… дед, давай успокойся, а то, не погляжу, что ты в почтенном возрасте и беспомощен, тресну тебя в лоб.

Дед присмирел, и чего-то соображал, прикидывал.

– Чужой я для тебя, – наконец сказал Степан Игнатьевич. – И зол ты на меня из-за отца своего – это он тебя натаскал, науськал против меня. Но ничего не поделать: кровь в тебе всё одно течёт родная, единая с моей. Я никого не найду ближе тебя и Леопольда… Извини меня, Руслан. Такой уж я. Вздорный я, вспыльчивый и вообще – дурной. Я во всю жизнь ничего не мог с этим поделать, а теперь не стану и стараться. Потому что не поможет, не исправит. За одночасье-то того, что было всегда, не исправит… Прости старика, – он просительно посмотрел на внука

– Ладно, ничего, забыли, проехали, всё нормально.

Дверь в комнату скрипнула, приотворяясь. В проём просунулась монашка, с ног до головы убранная во всё чёрное, – только чистое кругленькое лицо висело в воздухе белым шариком.

Руслан поднялся с табурета.

– Здравствуйте! – сказал он. – Я – внук Степана Игнатьевича, Руслан Леопольдович.

– Евдокия, ступай пока, – сказал дед, – дай мне поговорить с мальчиком.

– Говорите, говорите, это очень хорошо. Храни вас Господь! – Монашествующая бабушка засуетилась, затараторила, затворяя дверь: – Это надо же, внук приехал! С божьей помощью-то ещё не то вершится, с божьей помощью…

Руслан постоял в неловком замешательстве и, не смея противиться воле страдальца, вернулся на табурет.

– Это – Евдокия, монашка, которая приглядывает за мной, – сказал дед. – Хорошая старушка, только вся чёрная, а говорит о светлом боге. Смотришь на неё и, если не видеть лица, чудится рядом сам Сатана. Особенно, когда у меня мысли всё больше о нём, нечистом, прости меня, Господи, если ты есть! – прошептал Степан Игнатьевич и посмотрел в облупленный, не раз залитый дождями и оттепелями потолок. – Всю жизнь я мучился, страдал, места не находил. Не знаю, но, может быть, помог бы он мне, верь я в него. Да не приучен я, с детства не приучен – не то воспитание… Как ты, должно быть, знаешь, скверный у меня характер. Очень скверный. А всё отчего? Не потому, что характер таков, а всё мысли у меня такие, чувства, понимаешь? Черны они, это они рвут и мытарят душу – и я хандрю, злюсь и стенаю вместе с ними. Вот оно как. Понимаешь?

– Понимаю.

– И вправду… вижу по глазам, что понимаешь. Это хорошо, что понимаешь. Это меня радует. Это мне нравится. Но одновременно с тем и огорчает. Ты не должен повторять моей жизни. Никак не должен. Каким бы я ни был, а бессмысленно злым и мстящим никогда не слыл. Если кто-то так думал – ошибался он. Ничто во мне не было случайным. Всё имело причины. И я бы их поборол, да только никак не находился верный способ, чтобы уж раз и навсегда избавиться от всего, что мучит и терзает. Поэтому всякий раз всё возвращалось в обратку. Я принимался переживать и постигать всё заново. Скуден я умишком, да видно, что и памятью скуден. Никак я не мог сообразить ничего толкового. А уж чтобы хотя бы что-то удержать в себе надолго, чтобы снова не полонила никакая там хандра, – куда там! Никак не получалось.

– Что же это за хандра такая? – спросил Руслан, догадываясь об ответе.

– Хандра-то? Обычная хандра. Человеческая – вот какая!

– Ты думаешь, она у всех?

– А то как же! Обязательно. Только по разному проистекает. А так или иначе, у всякого – это обязательно. Никуда без неё. Это уж так. Никуда. Понимаешь? Понимаешь! Страдаешь? Вижу – донимает.

Руслан лениво повёл плечами, мотнул головой.

– Стыдно? Оно, конечно. В этом стыдно признаться. Иной раз самому себе всего не откроешь. Только начнёшь думать, как тут же обрываешь, на что-нибудь срываясь, лишь бы не думать дальше. Лишь бы не додумать! Вот оно как. Да. Так оно всё и бывает. И в старости и в младости – всё одинаково. Только по разному… а корень – всё один. Да-а, человеческое житиё-бытиё – сложная штука.

– Противоречивая.

– Да-да, верно! Противоречивая. Вот то-то и оно. С одной стороны, человек – звучит гордо, а с другой – животинка, как ни крути её, как ни верти. И цели, цели нету – пустота! Зачем всё? Всё – обман, фальшь, бессмыслица. Приходишь в мир из ниоткуда и становишься всем – личностью. Познаёшь, открываешь его – мир, то есть, – и что? А ничего – дорога к смерти. Направление только одно. И всё, что накопишь, узнаешь, сделаешь, тоже рано или поздно умрёт. А уж про человека и говорить нечего: коротка его дорожка, ой, как коротка!.. Уж очень это жестокая издёвка со стороны какого там ни на есть бога, очень жестокая: дать животному разум! Зачем он нам? Были бы счастливы, если бы ничего не понимали, не осознавали. А так… Эх, жизнь! Работай день-деньской, болей, размножайся, жри… – дед зажевал бородой, – гадь так или иначе… душись духами да одеколонами, рядись в костюмы, такие же как вона у тебя – обманывай себя, беги от природы… покупай, торгуй, восторгайся, люби, желай, стремись, терпи унижение, обман, насилие, гнёт… а зачем? Да и не срамно ли? А? Срамно же! Ой, как срамно! До жути стыдно и неловко быть тем, чем ты есть. Чем, не смотря ни на что, ты остаёшься. Мешок с костями, жилами, венами, внутренностями. Свинья – свиньёй: мясо, жир да кишки. И, несмотря на всё это, жить-то хочется! Ой, как хочется! До боли, до страсти хочется! И нравится… Но как же страшно жить ради тлена, земли сырой, гроба тёмного и холодного… Если бы не гордыня, не общество, если бы не приравнивание себя к бестелесному божеству на небе!.. были бы мы такими, как есть: животные – животными. Тогда бы всё было не только хорошо, но это было бы правильно. А так!

Руслан слушал старика, и его воротило от безысходности, потому что всё это в той или иной степени присутствовало и в его сознании, но то, что в старости люди талдычат всё о том же, чем славен период, когда оставляет юность и надвигается зрелость, вызывало в нём новые терзания. Ранее он надеялся на то, что его угнетённое состояние пройдёт и уже никогда не вернётся в своей нынешней форме. А тут показалось перед ним безрадостное грядущее: ничто не вечно под луной, только – мысли человеческие. Неужели и его отец думает так же? Только он умело их подавляет, обуздывает, и скрывает, не пророняя перед окружающими, так, что ли? И окружающие тоже – так же? Подобное открытие показалось Руслану ужасным.

«Надо было заделаться гуманитарием, например, филологом, – посетовал Руслан, – там, верно, подобное разжёвывают хорошо… – и тоскуют всю жизнь! – добавил молодой человек и подытожил, – но мудро, степенно тоскуют». – «А лучше, лучше – философом. Почитал бы Ницше, Канта… кажется, так».

– Но, если ты уже живёшь, – продолжал старик, – никуда не деться – жить будешь. Надо! Потому что тебе страшно искать искусственной смерти. Ты попал в клетку, из которой не выбраться раньше отведённого срока, который может наступить в любой момент. Мучаешься, а живёшь. Живёшь и выискиваешь в себе и в мире возможность примирения, чтобы прожить не тяготясь, при этом хлебнув всего сполна, до конца. Вот и я мучался и искал. Искал и не находил. И нет здесь никакой находки. Ничего не найдёшь. Можно лишь смириться, принять всё таким, как оно есть. И – точка. Не мучься, сынок, не ищи, принимай всё таким, каково оно есть на самом деле. Примирись – и всё наладится. – Дед помолчал. Руслан смотрел на него пристально. – Лишь пять лет назад, – продолжил старик, удовлетворённый впечатлением, которое он произвёл на слушателя, его пониманием и разделением чувств и мыслей, – кроме смиренности перед бренностью бытия, я открыл кое-что ещё. Совершенно случайно, уже не желая ничего похожего. – Дед не без умысла снова замолчал.

И Руслан не выдержал: он как загипнотизированный следил за губами иссохшего старика, проникнувшись нахлынувшими ощущениями и смелостью, которая требовалась, чтобы высказать сокровенное, то, что принято скрывать, нести уединённо, замкнув в себе, – Руслан доверился мудрости деда – всё же, несмотря ни на что, не напрасно же тот прожил долгие и одновременно с тем скоротечные лета, – Руслан не выдержал, он спросил:

– Что же это было, дед? Что?

– Это – не было, это – есть. Оно было всегда, и оно будет впредь. Оно вечно, в отличие от нас. Это – высшее примирение, которое даруется тебе в стране вечной осени. Но… это не совсем так… так просто. Вначале… вначале ты будешь должен пройти весь путь, а потом, постигнув суть, навсегда принять её, и только тогда, как я думаю, ты сможешь остаться там, любя всё, и потому наслаждаясь шелестом опавшей листвы.

– Ерунда какая… И как же, позволь спросить, туда попасть? Или, может, это метафора? Ты, дед, заговорил иносказательно?

– Вовсе не бывало. С чего ты взял? Ты меня обижаешь. В таком деле я врать не могу. Я не требую, чтобы ты поверил, и всю жизнь искал эту страну. Я только хочу, чтобы это открытие не умерло вместе со мной. Хочу сохранить знание среди людей. Но может так статься, что оно поможет тебе, может, чем и как пригодится.

– Ну-ну…

– Ты не нукай, а слушай дальше.

– Валяй! – Руслан хотел было откинуться на спинку стула, но, почувствовав за спиной пустоту, вспомнил, что сидит на табурете. Но он нашёлся: он завёл руки за спину и упёр их в доски табурета. Таким образом всё же немного завалившись назад, он хотя бы на какое-то время сумел изобразить расслабленность, снисходительное позирование – это была спонтанно возникшая реакция на слова деда.

Дед, с недовольством глядя на внука, пожевал губами, но продолжил:

– Был мне пятьдесят восьмой годок, близился пятьдесят девятый, я ещё работал…

– Так ты, дед, ещё совсем молодой?

– Да. Мне шестьдесят четыре года. Я мог бы выглядеть куда лучше. Да и скрывает меня и старит борода. Но мне нравится за ней прятаться. К тому же она выделяет меня среди остальных, показывает, что я не такой, я другой, потому что кое-что знаю. Так сказать, себе на уме. Люди не любят таких. Но, таких как я, скорее надо не не любить, а жалеть… Большинство из тех, которые мнят себя знающими, знают печаль, а не радость, лож, а не правду. Они тешатся заблуждением – и бредут не той дорогой, а потом не могут выбраться из найденного болота, и гибнут, долго и мучительно гибнут в вонючей трясине… только один мох произрастёт на том месте.

– Ты – поэт, дед.

– Не поэт, а печальный странник.

– Если тебе так больше нравится.

– Ты не путай меня, не сбивай. Чего зубы заговариваешь? Я того гляди догорю и угасну, не успев сказать, что хочу, а ты!

– Извини. Говори. Я слушаю. – Руслан выпрямился на табурете, сотворил бесстрастное лицо – изготовился внимательно, без издёвок и насмешек, слушать продолжение сказок старичка.

– Захандрил я шибче прежнего. Такого со мной никогда не бывало. Один-одинёшенек – никого рядом. Жизнь катится к бесславному концу – через год я буду пенсионером по всем положенным законным правам, тогда уже всякому будет можно без запинки и заминки назвать меня «дед, старик». Только и останется, что дожидаться конца. Ничего кроме смертушки… и никакого утешения или забвения. Ни-че-го… До того я захандрил, что расхворался, и мне выписали бюллетень. Я затворился в этой каморке и предался тоске и горю. Так мне было плохо, так плохо. Всё нутро разрывало, весь мозг выворачивало наизнанку, а сердце сжималось в комочек, и застывало – мертвело будто. Я лежал вот на этой кровати и стонал. А вернее сказать – стенал. Выл и скрежетал зубами. И рыдал, обливаясь горючими слезами. И вот однажды, утомившись от мучений, провалился я в безликое забытье – мозг, повинуясь природе, выключил во мне всё, что терзало и изводило его, бедненького. Хотя он вовсе не бедненький – это он, проклятый, всему голова, всему вина и причина. И причудилось мне, причудилось как наяву, местечко – тихая обитель. Ничего вокруг: ни человека, ни построек, ни телеграфных столбов. Поля и разбросанные тут и там клочки леса, щедро раскрашенного пышным осенним цветом. Всё облито солнцем. Небо чистое, лазурное. Дует лёгонький ветер – приятно холодит кожу, перебирает опавший жухлый лист. Сухо, чисто, прекрасно. Так мне легко задышалось, так легко! – это проник в меня покой, умиротворение и наслаждение от созерцания прекрасной, торжественной и величавой смерти природы. Она, конечно, не умирала, она засыпала, подготавливалась к тому, чтобы пробудиться по весне и заиграть нежным изумрудным блеском, возликовать – жить, покуда не покинут силы, и бестолково, беспомощно множиться, оставлять после себя потомство… – Руслан цокнул языком, скривился. – Да, куда это я? Сейчас не о том. Тогда мне ни о чём таком не думалось: я наслаждался свежестью и позолотой с багрянцем. Я шёл. Я смотрел. Я гулял. И шло время – долго я там оставался. А со временем вместе менялись и мои чувства. И незаметно для себя самого я предался тоскливым мечтаниям о любви, о юности, о том времени, когда я был без ума от осени и любил женщину, и был любим женщиной… Человек и без того не воспринимает себя старым: он старится телом, но его душа по-прежнему остаётся молодой. Тут я и вовсе забылся – и привиделись мне тогда вдруг на краю лесочка прекрасные девы. Они тихонечко прогуливались и призывно на меня поглядывали – вроде как заигрывали. Со мной, представляешь? Я поддался этой захватывающей, молодящей сердце игре. Я был польщён, я был горд, я был счастлив. Они вошли в лесок. Я направился к ним. Но… не нашёл я их – пропали они. И листья на деревьях начали быстро-быстро сохнуть и опадать – и вот деревья протянулись к небу голыми прутьями, суками, стволами, всё равно что иссохшими ручками в немой тоскливой мольбе куда-то ввысь, туда, где должен обитать Непреклонный Верховный Небожитель. Поднялся ветер. На небе собрались тучи – солнце пропало, начал накрапывать дождь. Всё вокруг побурело, почернело, напиталось мокротой, земля превратилась в слякоть, в грязь. Я промок и замёрз. По земле, гонимый ветром, стелился ржавый, коричневый лист – смоченный дождём, он едва уловимо шуршал. Горе и отчаяние заскребли когтистыми лапками по моему сердцу, и полезли тогда в мою голову думы – одна сквернее другой… Я не видел ни одного домика – вообще никакой приметы, по которой было бы можно найти человеческое жильё, чтобы попросить приюта, и хотя бы обогреться. Никого нигде не было. Даже никаких птиц и зверюшек не летало и не прыгало. Всё было мертво, тихо, скаредно. Я вспомнил всё! Все былые годы, печали, радости. А особенно отчётливо предстали под мои внутренние очи мои злостные проделки с людьми. И так мне стало стыдно, горько за себя, что хоть тут же, на том самом месте, где я стоял, сквозь землю провались! Но это было бы слишком простым решением. Я не провалился. Я не погиб под слоями земли. Я вспоминал. Я вспоминал снова и снова, и опять, и опять, и маялся. Я вспомнил молодость, те далёкие года. Всё виделось мне очень подробно и чётко. Сердце стучало отбойным молотком, билось и разрывалось. Я с такой силой сжимал зубы, что они крошились. Тогда я разбежался и со всей мочи ударился выставленной вперёд головой о ствол дерева. Померк передо мной свет – и я нашёл себя уже на всё той же прежней своей кровати, вот на этой, в этой вот своей комнатке. Я долго лежал с широко раскрытыми глазами, глядя в потолок – и ничего не видел, ничего, кроме картин увиденного, как я думал, во сне, и тех пылких, страстных, проникновенных, насыщенных чувств, что там во мне пробудились. Про себя и для себя я назвал то место страной Вечного Шелеста Осени. Для меня она так и осталась страной, в которой осень шелестит опавшей листвой… После случившегося во мне была какая-то непонятная пустота – я вроде как успокоился, и оттого выздоровел. Я вышел на работу. Я больше недели не брал в рот ни капли спиртного. Я был как в дурмане, в каком-то оцепенении. А может быть, в ошеломлении? И вот настал день, когда прямо на рабочем месте я забылся – и увидел её! И была там всё та же прекрасная, чудесная осень. И не было никаких девок возле леса. Были чувства, были мечты, воспоминания. И я гулял. И наслаждался. Долго, как мне показалось, я там шатался-болтался. Мне было ничего не нужно, ничего не требо, ни в чём-то я не нуждался. Я просто был! Я дождался поры, когда наступает глубокая осень, когда мир теряет цвет. И вот тогда меняя снова накрыла чёрная тоска. И я бежал! Бежал по равнинам, плутал среди деревьев в лесу и упал-таки, и покатился на дно оврага. От этого кувыркания у меня закружилась голова, и я потерял сознание… И я тут же нашёл себя среди привычных для меня людей, привычного и такого противоречивого мира. На этот раз – в больнице. Оказалось, что на работе я повалился без чувств и, закатив глаза, едва дышал. Думали, что – всё, что я отхожу в иной мир. Но откачали, хотя в сознание не привели. Запрятали меня в больницу, где я очухался спокойненьким и умиротворённым, и как ни в чём не бывало поднялся я с больничных полатей и стал собираться по своим делишкам, до своей хаты. И нет у меня никаких противопоказаний, чтобы противиться мне, удерживать меня – отпустили меня. Да и кто станет удерживать старика в больнице против его воли? Отпустили. После этого я не единожды посещал то место, ту страну.