Среди богов. Неизвестные страницы советской разведки

Это удручающе подействовало на Судоплатова и в конечном итоге сказался на его судьбе, невзирая на то, что по возвращении в Москву его за выполненное задание наградили, повысили в звании и должности.

В том приснопамятном З7-м осень в Москве выдалась на редкость пасмурная, слякотная, сиротская. С наступлением темноты пронизывающий ветер безжалостно срывал с деревьев последнюю, отжившую листву. Подмораживало.

По ночам квартиры и комнаты в коммуналках замирали, страх поселился в домах. Исполнявшие роль понятых дворники в белых фартуках, окончательно сбитые с толку происходящим, лишь в сумраке зачинавшегося рассвета расходились по своим крохотным, битком набитым детворой и стариками комнатушкам, как правило, расположенным в чердачных надстройках и сырых подвалах.

В заполненные до отказа тюремные камеры втискивали новых арестантов. В их испуганных душах надежда боролась с отчаянием. Тем временем в кабинетах следователей создавались новые «дела», раскрывались очередные «заговоры», стонали, теряли сознание, кричали от побоев и душевных мук подследственные. У «камерников», пока ещё не допрошенных, но уже знакомых с методами следствия, стыла в жилах кровь. Немногим лучше чувствовали себя «на воле» миллионы людей, с ужасом ожидавшие своей участи.

Точно от огненного смерча падали замертво и молодые и старики, рассеивались по спецприёмникам их дети, мучились и гибли родные и близкие.

Тридцать седьмой клонился к исходу. Было холодно и жутко. Судоплатов чувствовал себя так, словно попал с туго завязанными глазами на заминированное поле…

После того как он вернулся из-за кордона, Наркомат внутренних дел казался ему не похожим на тот, который он оставил неполных два года назад. Большая часть сотрудников исчезла. Оставшихся словно подменили. Хотя внешне они вели себя как будто по-прежнему, не высказывали ни недовольства, ни опасений, однако в их поведении ощущалась настороженность. Любое, самое безобидное слово, прежде чем оно произносилось, мысленно тщательно взвешивалось, оценивалось с точки зрения возможных последствий.

Страх заразителен, как проказа. Он вселялся в души сотрудников, ранее никогда не испытывавших его, более того, презиравших тех, в ком он обнаруживался. Теперь же такое состояние для многих стало обычным; они могли лишь сознавать свое бессилие, осуждать себя за покладистость, проклинать за нерешительность. А мясорубка продолжала работать на полную мощность…

Среди работников наркомата ходил анекдот, красноречиво отражавший ситуацию в ведомстве. Некая организация взяла подряд на строительство какого-то крупного объекта.

Вскоре руководители стройки начали снижать заработную плату рабочим и служащим. А они, как ни в чём не бывало, продолжали трудиться. Через несколько дней рабочим заявили, что вообще прекращают им платить. Но те по-прежнему выходили на работу и вкалывали в поте лица своего. Когда же им объявили, что всех их будут вешать, кто-то спросил: «Верёвки свои приносить?»

Страх разлагал умы, опустошал души, ломал жизненные принципы. Страх порождал терпимость, покорность, недоверие, подозрительность. Люди, надломленные психологически, становились способными на низость, доносы, клевету.

Всё резко переменилось и для Судоплатова. На него, работника, находившегося в подчинении Шпигельгласа, завели «дело». И дали ему ход по стереотипному драматическому сценарию.

Судоплатов всё чаще задавал себе вопросы, на которые всё реже находил ответы. Виновником этого была мрачная, нервная обстановка страха и подозрительности, выводившая людей из равновесия, вселявшая в них тревогу, постоянно угнетавшая всех.

Чтобы как-то отвлечься от навязчивых мыслей, Судоплатов целиком отдавался работе. Обрабатывал материалы, отправленные им из-за кордона а также поступавшие в Москву уже после его возвращения. Под глазами легли тёмные круги, нижнее веко левого глаза подергивалось в нервном тике. Но он старался держаться: регулярно посещал парикмахера, часто менял тщательно выглаженные гимнастерки, а то и переодевался в штатское. И военная форма, и гражданская одежда сидели на нём безукоризненно, были к лицу. Справедливо считается, что такому безупречному умению носить одежду нельзя научиться, оно от рождения. Как музыкальный слух. Как дар разведчика.

Праздные разговоры он и раньше не любил. Не в его это характере. Теперь же вообще избегал их. Как и случайных знакомств, особенно вне ведомства. Остерегался провокаций, кривотолков, инсинуаций. Сторонился демагогов, склонных что-то доказывать, опровергать, развенчивать либо возвышать. Называл их «бациллоносителями». Но не самоизолировался. При случае перебрасывался с коллегами добрым словом, невинной шуткой. Случалось, выражал недовольство… погодой. И то лишь близким людям, которым доверял. Мог посетовать на проигрыш футболистов «Динамо», порадоваться очередному выступлению товарища Сталина.

Сдержанно, без лишних слов и эмоций. Чтобы не дать повода для превратных суждений.

Павел Судоплатов оставался разведчиком и дома, в своей стране. Как за кордоном. Очевидно потому, что обстановка принуждала его к постоянной настороженности, необходимости анализировать каждый нюанс, бесстрастно и глубоко вникать в обстоятельства, задумываться над внезапно появившимися в поле зрения деталями… Всё это вошло в плоть и кровь. Чтобы выжить… если удастся.

В таких условиях большинство наркоматовских работников становились не только внешне, но и внутренне людьми чёрствыми, равнодушными к страданиям не только посторонних, чужих, далёких, но и самых близких, родных.

И Судоплатов, по натуре человек жизнерадостный, общительный, стал походить на сослуживцев, неузнаваемо изменившихся за время его работы за кордоном. Ведь он, как и они, не знал утром, чем завершится день, а ночью, ложась спать, не был уверен, доспит ли в своей постели до зари.

Сама система работы, распорядок дня также накладывали негативный отпечаток на характер сотрудников, отрицательно сказывались на состоянии психики, делали нервозными, отупляли. Ненормированный рабочий день, если не сказать почти круглосуточный, начинавшийся с одиннадцати – двенадцати утра, длился порой до рассвета, а то и позже, когда обычные учреждения только начинали новый трудовой день.

Из-за такой системы сотрудники лишались возможности находиться в семье, общаться с родными, друзьями, посещать театр, смотреть новые кинокартины, выставки или просто гулять, дышать свежим воздухом. Всё это отражалось на их интеллектуальном развитии, превращало в ограниченных, нелюдимых, странных существ – чёрствых, озлобленных, завистливых.

На этом фоне выделялись сотрудники ИНО, поскольку подавляющее большинство из них были с высшим образованием, высокоразвитым интеллектом и культурой. Некоторые обладали научными знаниями, нередко и прирождённым обаянием, остроумием. Отличались они и внешне.

Однако всё это не только не мешало, но и во многом помогало контрразведывательному составу наркомата раскручивать маховик репрессий в отношении работников внешней разведки. Участились случаи, когда сотрудники ИНО не возвращались с работы домой, где уже полным ходом шли обыски, вспарывались перины и подушки, поднимались паркетные доски, срывались обои и плинтусы – всё переворачивалось вверх дном.

Подобные ситуации и за рубежом не редкость. Контрразведка нигде не дремлет. Но это происходило «там». А здесь?! У себя дома? Против своих!? Как понять? Что это – преднамеренный произвол, преследующий цель уничтожить несуществующую оппозицию режиму единоличной власти и тем самым отвлечь народ от мыслей о низком уровне жизни и направить его протест против очередных «врагов народа»? Или стремление уничтожить всё смелое, талантливое, высокопрофессиональное, интеллектуальное, творческое, видя в этих качествах опасный потенциал критического отношения к примитивизму лозунгов, теорий, догм и стереотипов современного строя?

Загадки, загадки… И среди них трагическая история уничтожения почти всего высшего командования Красной Армии в предвоенные годы, когда для СССР угроза оказаться втянутым в военный конфликт с нацистской Германией становилась всё более реальной. Зачем, кому понадобилось истребить всю интеллектуальную и профессиональную военную мощь страны? Зачем понадобилось истребить лучшие кадры разведки и контрразведки НКВД руками своих же энкавэдистов? Кто от этого выиграл? Почему понадобилось загнать за колючую проволоку миллионы простых советских людей, не представлявших никакой угрозы режиму? Абсолютнейшее большинство из них были активными патриотами своего Отечества, поддерживали политику его руководства. Чтобы получить дешёвую рабочую силу? Она и на свободе была такой же, почти дармовой, но намного более эффективной.

Когда безудержный террор первой, да и второй половины тридцатых годов стал вызывать ужас в стране и за рубежом, начали искать очередного козла отпущения. И обнаружили его в лице наркома внутренних дел Ягоды. Оказавшись между молотом и наковальней, он, чтобы избежать наказания, перехватывал молот и колотил, колотил… Казнили же его за то, что он недоколотил.

Пришёл черёд и самого Ежова, старавшегося изо всех сил не только выполнять волю Сталина, но и, забегая вперёд, перехлёстывать, опережать планы повелителя. И перестарался. Он так и сказал: «С ним ни встань, ни ляг. А попробуй не угоди? И крышка».

Наивно, конечно, было надеяться, что подобное иезуитство никогда не раскроется. Но в тот момент уже было поздно…

В наркомате, естественно, понимали, что Ягода, а потом Ежов, поставленные во главе ведомства, являются лишь исполнителями чьей-то более высокой воли. Учитывая их ранг и полномочия, могло казаться, что от них зависит если не всё, то очень многое. Казнив Ягоду, генсек ВКП(б) стремился создать у народа именно такое впечатление. И это ему удалось. Ягода и Ежов были нелюдями, выродками. Свои палаческие обязанности они исполняли почти вдохновенно. Проделанное Ежовым Ягоде и не снилось. Подлинный архитектор произвола находился на самой вершине – Иосиф Сталин.

Чекисты это знали. Кардинально изменить порочный порядок они не могли, но по возможности оставались честными людьми. Потому-то и пострадали, а многие поплатились жизнью.

Сотрудники наркомата были осведомлены о ситуации намного лучше других. Но они и не помышляли о каком-либо подобии протеста, зная, к чему может привести малейшее неодобрение власти. За каждым следили десятки глаз и ушей. Как в такой ситуации обвинять в пассивности человека, стремившегося выжить и тем самым уберечь от расправы и гибели своих детей и близких?

Заманчивая идея: подняться всем миром, не покориться произволу. Увы, в условиях тоталитарного режима она нереальна.

Поражает чудовищный парадокс: в ситуации кровавого кошмара многие видные деятели революции, партии, государства, заслуженные военачальники на допросах брали на себя немыслимые преступления, чтобы избежать пыток. И продолжали верить не только в правильность пути, выбранного руководителями государства, но и в человека, загнавшего их в лагеря, камеры смертников; человека, уступавшего им в уме, образованности, интеллекте. Шли на смерть с его именем на устах.

Постепенно сотрудники НКВД перестали задавать вопросы и самим себе. Зачем спрашивать у ночи, почему она темна? Нужно просто дождаться утра. Но наступит ли оно?

Между тем трагическая ситуация не всеми воспринималась одинаково. Едиными были лишь страх, неуверенность, но отнюдь не возмущение. Неправедные дела ведь начались давно. Но труд – хотя далеко не все здесь трудились одинаково – являлся альтернативой гнетущей неизвестности, ожиданию, надежде на изменения к лучшему.

Для одних это была возможность продемонстрировать абсолютную преданность партии, любовь к вождю и верность строю. Для других работа была отдушиной. Однако пронизанная неуверенностью, сомнениями, страхом обстановка в наркомате отражалась на умонастроениях значительной части оперативного состава, невольно сказывалась на результатах деятельности.

Атмосфера постоянного страха и неоправданной подозрительности особенно угнетала старых работников ВЧК и ОГПУ, сотрудников ИНО, разведчиков-нелегалов, рисковавших жизнью во имя идеалов, в которые они беззаветно верили. Увы, таких бесценных профессионалов оставалось немного. Большинство сгинули в безвестных могилах. Об их делах вспоминали полушёпотом. О некоторых намёками давали понять, что они ещё находятся под следствием, держатся из последних сил, отвергая приписываемые им небылицы.

Как и следовало ожидать, сгустились тучи и над Судоплатовым. Подошёл и его черёд. Предстояло разбирательство «личного дела о потере бдительности», а за ним исключение из партии. Затем следствие, которое непременно выявит его «причастность к терроризму, шпионажу в пользу империалистического государства, попытке свергнуть советский строй».

Машину запустили, и Судоплатов понимал, что его ждёт. Приготовил тёплые вещи, предупредил родных, подготовился к самому худшему. Правда, предстояло ещё партсобрание, на котором коммунисты-сослуживцы должны будут высказать своё отношение к совершённым Судоплатовым «проступкам». Вряд ли кто-либо осмелится поставить под сомнение инкриминируемое ему обвинение. Даже попытка обойти вопрос стороной или отмолчаться, как правило, вызывала подозрение, за что приходилось сурово расплачиваться. Порой свободой, даже жизнью. Поэтому не могло быть и речи о том, что кто-то решится заступиться за обсуждаемого, попытаться доказать абсурдность обвинения. И не только потому, что это означало прослыть сообщником, но и потому, что результат был предрешен. Опровергать его, значило рисковать собой.

Выступавшие осуждали, разоблачали, клеймили… Бездоказательно, зато с пеной у рта. Главное – поддержать обвинение, накал разоблачительных страстей, а заодно заявить о своём высоком патриотизме, подлинной революционной бдительности, большевистской непримиримости к проискам врагов народа.

Это делалось нередко из шкурных интересов. Слишком уж благоприятным оказывался момент для сведения личных счётов, получения личных выгод. Естественно, при отсутствии у человека такого понятия, как совесть.

Аппетит у людей этой категории возрастал, когда дело шло о вышестоящем начальстве, ибо при особом старании это открывало виды на должность репрессированного, его квартиру… По иронии судьбы приобретенные блага нередко оказывались временными: обвинитель мог вскоре занять место обвиняемого, и сюжет повторялся.

Такое было время.

Глава 4

Павел Судоплатов, как и большая часть молодёжи двадцатых годов прошлого столетия, активно участвовал в общественной жизни: в 1922-м вступил в комсомол, в феврале 1926-го стал кандидатом в члены партии, а два года спустя и членом КП(б) Украины. Жил, учился, трудился, помогал развитию украинской культуры в Мелитополе. Украина как родина и среда обитания, её культура, традиции, – всё это было ему близко.

Украинский язык тогда изучался в партийных и государственных учреждениях. Местная газета «Радянский степ» перешла на украинский язык, появилась «Литературная Украина» – орган Союза писателей Украины. Её художественная литература получила возможность широкого развития. Украинский язык всё больше распространялся в республике.

Одновременно шёл активный процесс интернационализации культуры, межнациональные браки стали обычными. Всё это, вместе взятое, воспринималось ревнителями национальной идентичности весьма болезненно.

Аналогичное отношение к национальному вопросу бытовало и среди членов партии. Они пытались рассматривать интернационализацию отношений как угрозу национальной самобытности народа – его культуры, языка, традиций. Настойчиво звучали требования ускорения темпов украинизации «любой ценой», включая русский пролетариат, живущий на Украине. Перегибов как в одну, так и в другую сторону было предостаточно.

Судоплатов, работая в разных районах Украины, говорил в основном на украинском языке, хотя свободно владел и русским. И никто, даже мысленно, не ставил ему это в вину. Уважение к языку как к одному из основных составляющих понятия «нация» было естественно и для людей неукраинской национальности.

Уже на исходе первого полугодия 1934 года грамотность среди украинцев достигла почти девяноста шести процентов; украинских школ в республике насчитывалось более пятнадцати тысяч. В них обучались почти четыре миллиона детей из общего пятимиллионного числа учащихся. Всё это было достигнуто после Октября – в царской России на Украине не было школ на родном языке.

К сожалению, естественный и закономерный процесс укрепления национальных тенденций имел и крайне негативные последствия. Он вызывал всплеск национализма, способствовал появлению множества националистических партий, которые повели яростную борьбу против ВКП(б).

Иллюстрацией подобных процессов может служить судьба ряда видных украинских деятелей в послереволюционное время. К примеру, один из главных идеологов национализма и организаторов Центральной рады, Винниченко, с ноября 1918 по февраль 1919-го являлся главой Директории и вел активную борьбу с Советской властью. Уже летом следующего, 1920 года он, отказавшись от борьбы с Советами и Россией, поклялся верно служить интересам «рабоче-крестьянской социалистической Украины», вошёл в состав правительства заместителем Председателя Совнаркома Украинской ССР. Но когда его не ввели в состав Политбюро ЦК КП(б) Украины, сложил с себя полномочия, выехал за границу, откуда стал вести активную пропагандистскую кампанию против СССР.

Но этим дело не кончилось. Не прижившись в эмигрантской среде, где его не приняли из-за служения Советам, оскорбляли и даже грозили расправой, он вновь стал предлагать Советам свои услуги «борца за дело коммунизма».

Такими были амплитуда колебаний и одновременно трагедия крупного украинского писателя, честолюбивого, непоследовательного и неудачливого политика.

Павел Судоплатов (Андрейченко) стал свидетелем переговоров украинских партийных властей и с другим бывшим главой Центральной рады – Михаилом Грушевским. Этот тоже признал свои ошибки националистического толка, прекратил борьбу против Советской власти и в марте 1924 года вместе с семьёй возвратился из-за границы в СССР, занялся научной деятельностью, стал членом Украинской, а затем Всесоюзной Академии наук.

Последовавшие позднее в республике репрессии не коснулись Грушевского. Не коснулись они и его ученика, академика Крипякевича, активно поддерживавшего ранее националистические тенденции на Украине.

В двадцатые годы на Украине, особенно на западноукраинских землях было заметно распространение националистических настроений. Как ни печально, но реакция на этот процесс не всегда была гибкой и продуманной. Элементы давления, насилия, получившие все права в годы революции и Гражданской войны, оставались главными составляющими политики.

Для смягчения националистических тенденций требовалось сочетания различных методов: от интернационального воспитания масс при уважении национальных чувств народа до административного воздействия на тех, кто активно мешает проведению правильной и гуманной национальной политики Советского государства.

Увы, практика сопротивления национализму была далека от разумной, порождала насилие, раздоры, ненависть.

Судоплатов, в то время кандидат в члены Прилукского райкома КП(б) Украины, разумеется, видел противоречия в политике властей. Однако и сам был захвачен господствующими антинационалистическими настроениями. С откровенной нетерпимостью относился он и к мелкобуржуазным националистическим партиям, и к «боротьбистам» из так называемой Украинской компартии – УКП.

«Боротьбисты», как и УКП, требовали принять их в Коминтерн в качестве самостоятельной секции в противовес КП(б) Украины. Их домогательства по настоянию Ленина были отвергнуты. Позднее, после вступления в КП(б) Украины, их претензии на роль первой скрипки в руководстве республикой были отклонены.

В газетах, выступлениях на митингах, партийных конференциях «боротьбисты» и члены УКП требовали ликвидации военно-политического союза с РСФСР, создания на Украине самостоятельной Красной Армии, а в это время некоторые их организации готовили восстание против Советской власти.

На экстренно созванном заседании Политбюро ЦК ВКП(б) Сталин, выслушав информацию о замыслах руководителей националистических украинских групп, высказался в своём обычном ключе:

– Мы долго и терпеливо относились к ним по-доброму. Они отвечают нам злом. Это видно и понятно любому здравомыслящему человеку. Какие выводы мы обязаны сделать? Склонить перед ними головы, чтобы их отрубили? Я думаю, это будет неправильно. Легкомысленно и преступно. Видимо, придётся на террор ответить тем же… Иначе спокойствие не наступит на украинской земле.

Судоплатов был молод, малоопытен, но всё же умел отличать национальное от националистического. Чтобы досконально разобраться в правде и логике исторического процесса, требуются годы размышлений, молодость же открыта эмоциональному воздействию. Павел воспринимал многое происходящее на его глазах именно так – эмоционально.

Важнейшим преимуществом Судоплатова были его ум и врожденное чутьё. Именно они помогли ему с годами разобраться в том, что в начале пути понять ещё не мог. Андрейченко, шедший на выполнение задания, когда в генштабе вермахта вовсю вынашивались планы захвата чужих территорий, был уже другим. И о многом судил по-другому. В том числе и о людях, с которыми столкнула его судьба чекиста-нелегала за рубежом.

Однако при всем этом он верил в то, что любая деятельность, направленная извне против его страны, губительна для ее народа. И эта убежденность помогала ему в его многотрудном деле. Несмотря на обстановку, царившую в Наркомате.

…Начальник Управления НКВД по Московской области майор госбезопасносмти на срочно созванном совещании руководящих работников аппарата заявил:

– В данную минуту нарком внутренних дел Ежов со своими единомышленниками и в соответствии с бредовыми контрреволюционными идеями восстановления в стране капиталистического строя обсуждает план захвата в Москве Большого театра. Террористическую акцию эта кучка предателей намерена провести во время предстоящего торжественного заседания, посвященного Великой Октябрьской социалистической революции. По их плану подлежит аресту весь состав Политбюро и физическому уничтожению дорогого, всеми нами любимого генерального секретаря ЦК ВКП(б) товарища Сталина и его ближайших соратников…

В кабинете повисла тягостная тишина. Все словно окаменели. Первой мыслью была мысль о том, что они присутствуют на собственных похоронах…

В ту же ночь Политбюро ЦК ВКП(б), обсудив заявление начальника УНКВД по Московской области единодушно постановило: «Выразить политическое недоверие всему руководящему составу Народного комиссариата внутренних дел СССР».

Открывалась новая страница в истории этой организации. С утра следующего дня начались аресты и обыски, опечатывались дела, письменные столы, сейфы, несгораемые шкафы сотрудников наркомата. Подверглись аресту уже и те чекисты, которые, согласно постановлению ЦК ВКП(б) и его Политбюро, накануне выполняли аналогичные функции. Косвенно они якобы тоже были причастны. К чему? Точного ответа никто не знал. Тайна оставалась за следствием…

В наркомате и подведомственных ему службах проводились собрания, циничные, беспардонные разбирательства, в ходе которых выдвигались чудовищные обвинения, распространялась несусветная клевета. Пользуясь случаем, сводились и личные счёты, прикрытые политико-патриотической демагогией.

Вскоре начались судебные процессы, выносились приговоры, гибли или заточались в тюрьмы люди. Вначале топор обрушивался на верхний эшелон НКВД. Почти тут же начали расправляться и с низами, коль скоро выражено недоверие всему наркомату.

Поначалу аресты коснулись десятков людей, потом сотен, затем многих сотен чекистов, прокуроров, партийных работников. Было среди них немало и таких, кого трудно пожалеть. Но много невинных, достойных сотрудников попали в мясорубку царившего беспредела, понятия не имевших о закулисной интриге, разработанной на самом верху партийно-государственной иерархии, преследовавшей свои цели.

…Судоплатов ждал. Знал, что за партсобранием последуют арест, следствие, суд, «особое совещание» или громкий процесс. Всё зависело от фантазии и способностей следователей… Порядок общепринятый, путь проторённый, конец общеизвестный. Ничего нового, кроме фамилии обвиняемого, «сообщников», очередных «вредителей». Но на этот раз произошло иначе: постановление партсобрания предстояло утвердить на партбюро, потому что именно оно выступило инициатором решения «…в связи с делом врага народа Шпигельгласа».

Павел Анатольевич был удручён. В воспалённом мозгу роились тысячи мыслей – странных, противоречивых, сбивчивых, лишенных стройности и последовательности. И в то же время голова казалась пустой. Он не мог ни на чём сосредоточиться. Глаза словно заволокло туманом.