Последний август

Сегодня мама на работе. Детская больница находится на Батыевой горе, где я до сих пор так ни разу и не был, хотя мама обещала меня туда взять. Сама больница меня не очень-то интересует. Тоже мне невидаль – лежат на кроватях зареванные дети со спущенными штанами, а мама делает им уколы. Не хочу я в ту больницу еще и потому, что маме может вдруг прийти в голову жестокая мысль – положить и меня с теми детьми, чтобы сделать укол.

Зато мне ох как хочется побывать на самой Батыевой горе. Наверняка там верхом на коне сидит Батый. Я знаю этого Батыя по книжке о витязях. Он – толстый и страшный, и конь у него – могучий, с черной развевающейся гривой и огромными копытами… А вокруг скрипели телеги, ржали кони. И хлопали попоны, и плескались на ветру знамена, и слышалось гиканье. На следующей странице горел город. И метались перепуганные киевляне, рушились обугленные балки. И огненные головешки шипели в снегу. А татары орали и лезли на ворота. Летели копья и стрелы – одна стрела, просвистев у самого моего уха, со звоном вонзилась в стену. Тогда я натянул тугой свой лук и запустил стрелу в Батыя. И ранил его!

На следующей странице я побежал вместе со всеми. Укрылись мы в Десятинной церкви. Мы рыли подземный ход, чтобы проползти к склону горы и покатиться вниз, к Днепру. Но татары запустили в ход тараны и метательные машины. И тяжелые камни полетели в церковь из катапульт. Но мы продолжали рыть, потому что другого выхода не было. А где-то вверху, под куполом, кружились ангелы, приготовившись ловить наши души. И со святых осыпались золоченые нимбы. И ползли трещины по стенам, и гасли свечи. Вдруг раздался чудовищный грохот, и Господь с перекошенным от ужаса лицом рухнул на землю. И нас всех накрыло обломками…

– Ба, почитай.

– Позже, мне еще нужно убрать в комнате.

– Ладно, позовешь, – и я пошел во двор.

Возле своего дома ковыряется в земле вечно замурзанный Вовка-дебил. Хоть он и дебил, зато добрый. Иногда мне кажется, что Вовка – самый добрый человек во дворе, а может, и на свете.

У колонки жизнь бьет ключом: ползают жучки и букашки, чуть дальше чистят перышки воробьи – «жидки», так их называют Вадик и Юрка. Недавно у братьев появились рогатки, настоящие – из толстой проволоки и с крепким бинтовым жгутом. Вчера они подстрелили воробья: набросали хлебных крошек, сами спрятались в кустах, а когда птицы слетелись, открыли по ним огонь.

– Убили жидка! – братья выскочили из засады.

– Это я его подстрелил! – заявил Юрка, поднимая воробья за лапку.

– Нет, я!

Они чуть не подрались. Но Юрка вдруг отшвырнул мертвую птицу и убежал. Когда они скрылись, я подобрал воробья. Кожица его под жиденькими перышками была тонкой, голова болталась, клюв раскрыт. Даже крови нигде не было, только один бок сильно вздулся. Я обмыл его в луже, отнес к забору и закопал. И пропел то, что обычно поют, когда выпускают божью коровку: «Улети на небко, там твои детки, кушают котлетки…» Он обязательно должен ожить и улететь, этот жидок-воробушек. А его могилка стала моим секретом. Иногда я подхожу и проверяю, в могилке ли он или уже улетел…

***

На крыльце у своего дома на табуретке сидит дядя Митя. В майке и спортивных штанах. Пыхтит папиросой. Когда он почесывает плечо или шею («сучьи мухи»), татуированный эполет на его плече двигается, словно матерчатый. На его руках бугрятся мышцы. У папы на руках много волос, но таких мышц нет. И эполета на плече, конечно, нет. Папа вообще какой-то домашний, а дядя Митя – уличный. У папы кожа белая, молочная, он всегда быстро обгорает на пляже, становится красным, как помидор. Потом мама, смазывая ему спину кефиром, выговаривает: «Просила же, не лежи на солнце, что за человек!» А вот у дяди Мити кожа бронзовая. Наверняка он может целый день лежать на солнце – и ничего. Еще папа не умеет плавать – входит в воду по шею, разворачивается и плывет к берегу, как собачонка. А дядя Митя, я уверен, плавает, как акула, может легко переплыть даже на другой берег Днепра. И все потому, что дядя Митя – водитель, а папа – главный инженер.

Иногда я думаю: вот если бы папа тоже сделал себе татуировку на плече и стал курить папиросы. Тогда он остался бы тем же папой – так же покупал мне мороженое, водил на пляж, но стал бы немножко и дядей Митей и отлупил бы Вадика и Юрку, чтобы они меня больше не обзывали «жидком» и не обстреливали из рогаток.

…Когда я пришел домой зареванный и пожаловался, что в меня Юрка стрельнул – вот на груди пятнышко от скобки, бо-олит! – папа, побледнев, сорвался с табуретки и погнался за ними. Братья – наутек. Я выбежал во двор, чтобы посмотреть, как папа их догонит и надерет им уши. Папа бежал очень смешно: он как бы перекатывался, часто перебирая короткими ногами и почему-то прижав руки к карманам брюк. Вадик и Юрка неслись к забору. Уже было ясно, что папа их не догонит. Братья перемахнули через забор и – вперед. А отец развернулся и пошел назад. Даже не запустил в них палкой! Мне стало грустно до слез. В ту минуту я понял, что папа, как бы ни хотел, не сможет меня защитить. И еще я понял, что если тебя сегодня называют «жидком», то завтра будут расстреливать из рогатки…

Вечером бабушка, допив чай, направилась в дом Вадика и Юрки. Я испугался за нее, ведь бабушка такая маленькая, даже меньше папы. Но все обошлось: вскоре она возвратилась живой-невредимой. Сказала, что они меня больше обижать не будут. И спросила, не болит ли ранка. Конечно, не болит – мама уже два раза смазала ее зеленкой, испортив всю картину: разве можно боевое ранение смазывать зеленкой?!

6

Из калитки вышла баба Маруся с ведром.

– А-ну, силач, покачай, – попросила, повесив ведро на крюк колонки.

Это мне – раз плюнуть. Р-раз, р-раз!

У бабы Маруси – один серьезный недостаток: мокрая тряпка, которой она может проехаться по спине, если рвать ягоды с забора. Но иногда она сама дает мне вишни или сливы. Непонятно, зачем бабе Марусе такой злющий Полкан? Не пес – чудовище.

Еще у нее есть шлемофон из черной плотной материи, с выпуклыми ромбиками, наушниками и ремешком. За этот шлемофон я готов отдать все на свете. Однажды баба Маруся подозвала меня и дала его примерить. Жалко, что Аллочка не видела. Правда, шлемофон оказался немного великоват, таких голов, как моя, вместилось бы две или три. Все равно в этом шлемофоне я сразу стал большим и смелым. Как танкист Шолуденко, фотографию которого я видел в Парке Славы. Папа повел меня туда в День Победы.

…В длинной, широкой аллее, возле одной могильной плиты толпились взрослые. Там со снимка в рамочке улыбался парень в шлемофоне. Папа сказал, что этот танкист первым на своем танке ворвался в Киев, когда гитлеровцы драпали. Тогда я решил: вырасту – тоже стану танкистом и, если понадобится, освобожу Киев от всех фашистов. А их в Киеве, чует сердце, еще хватает… Затем мы подошли к высоченному, уходящему пикой в небо памятнику. Над горою принесенных цветов дрожал воздух, раскаленный от пламени. Монетки, звонко ударяясь о прутья металлической решетки, падали вниз, туда, где горел вечный огонь. Протиснувшись, папа стал читать на стеле высеченные имена погибших воинов. А я играл ремешком его часов. Но вскоре потянул его за руку – пора, мол, уходить, а то раскупят все мороженое. Когда мы возвращались домой и кончик моего языка едва поспевал слизывать падающие белые капли, папа как-то странно взглянул на меня и сказал:

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.