Вино с печалью пополам. Статьи о русской поэзии

Станислав Минаков

Вино с печалью пополам

Статьи о русской поэзии

Автор выражает сердечную благодарность своему другу

Валентине Васильевне Чайкиной,

доценту кафедры истории музыки Красноярского государственного института искусств, за помощь, оказанную при подготовке рукописи к изданию

© С. А. Минаков, 2022

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2022

Дизайн обложки И. Н. Граве

На обложке воспроизведен фрагмент панно лоскутного шитья «Снегирь» Валентины Бочаровой (г. Старый Оскол Белгородской области)

* * *

I. Тропинки

Наш Языков

К 210-летию со дня рождения поэта

Мы расточительно позволили себе задвинуть во второй ряд книжной полки такого национального гения и мастера слова как Николай Языков (1803–1846), сочинениями коего восхищались Пушкин, Гоголь, Жуковский.

И. Киреевский писал: «Именно потому, что господствующий идеал Языкова есть праздник сердца, простор души и жизни, потому господствующее чувство его поэзии есть какой-то электрический восторг и господствующий тон его стихов – какая-то звучная торжественность. Эта звучная торжественность, соединённая с мужественною силою, эта роскошь, этот блеск и раздолье, эта кипучесть и звонкость, эта пышность и великолепие языка, украшенные, проникнутые изяществом вкуса и грации – вот отличительная прелесть и вместе особенное клеймо стиха Языкова… Нельзя не узнать его стихов по особенной гармонии и яркости звуков, принадлежащих его лире исключительно».

Николай Михайлович Языков – 16 марта по нов. ст. исполнилось 210 лет со дня рождения поэта – памятен русскому человеку прежде всего поющимся стихотворением «Пловец» («Нелюдимо наше море…»), а также посланием Д. Давыдову («Жизни баловень счастливый…»), вызвавшим, по воспоминаниям Гоголя, слёзы у Пушкина.

Знаменитое стихотворение «К ненашим» Языков написал 6 декабря 1844 г., за два года до кончины. Однако сочинение, вызвавшее как горячее одобрение в стане славянофилов, так и скрежет оскорблённого возмущения среди западников, а также цензурный запрет к публикации на три десятилетия (!), обильно ходило в списках. Кто-то ставил это сочинение в ряд с «Бесами» Достоевского.

О вы, которые хотитеПреобразить, испортить насИ онемечить Русь, внемлитеПростосердечный мой возгла́с!

Сегодня мы читаем его как решительно актуальный текст. Такое впечатление, что писано про текущие события. Кажется, не прошло полутора веков, не было помрачительного кошмара междоусобной Гражданской войны, страшных мировых войн, изничтожения собственного народа и отчей веры. Какие-то «не наши» константы остаются в русских людях и продолжают действовать против России.

Хоть Языков обращался к лицам конкретным, мы правильно понимаем адресацию как архетипическую. В стихотворении немало обличений – «жалкий ли старик, её торжественный изменник, её надменный клеветник; оракул юношей-невежд, ты, легкомысленный сподвижник беспутных мыслей и надежд; и ты, невинный и любезный, поклонник тёмных книг и слов, восприниматель достослезный чужих суждений и грехов…»

Вы, люд заносчивый и дерзкий,Вы опрометчивый оплотУченья школы богомерзкой,Вы все – не русский вы народ!

Николай Языков, русский патриот, сын богатого помещика Симбирской губернии, много лет проведший на лечении в Германии и Италии, выступил как провидец, обобщивший тему, боль, разрушительный вектор, уводящий к западопоклонничеству. Это – своеобразное предостережение окончательного культа капиталистических миллионщиков, «штольцев», наверняка ведь сочинение Языкова было известно И. А. Гончарову, писавшему с 1848-го по 1859 гг. свой грандиозный, самый русский роман «Обломов».

Языков, похоже, предчувствовал испытания, ожидавшие Россию, словно постоянно слышал, с ужасом, «Предсказание» (1830) Лермонтова: «Настанет год, России чёрный год, когда царей корона упадёт; Забудет чернь к ним прежнюю любовь, И пища многих будет смерть и кровь…».

Однако мы помним историко-духовный контекст эпохи, вызвавшей к жизни яркое публицистическое сочинение Языкова. В 1842 г. – между прочим, за шесть лет до выхода в Германии в свет «Манифеста Коммунистической партии» фабриканта-эксплуататора Ф. Энгельса и юриста К. Маркса – В. Белинский под псевдонимом Петр Бульдогов напечатал резонансный памфлет «Педант», критиковавший профессора Московского университета историка С. П. Шевырёва, объявивший войну патриотическому направлению русской мысли. Сей Бульдогов наряду с оскорблениями применил саркастический термин «наши» – по адресу русских славянофилов. «Европейская» пренебрежительность сквозит почти в каждой бульдоговой фразе, начиная с характеристичной: «Зовут моего педанта: Лиодор Ипполитович Картофелин».

Ха-ха-ха?! Но чем имя «Лиодор Ипполитович» кондовей, почвенней и комичней по сравнению с именем «Виссарион Григорьевич», понять затруднительно.

В мире всё относительно: примечательно, что ведь именно Белинскому был – до того – адресован памфлет Е. Баратынского «На ***» (на рубеже 1839 / 1840 гг.):

В руках у этого педантаМогильный заступ, не перо:Журнального негоциантаКак раз подроет он бюро.Он громогласный запевало,Да запевало похорон…Похоронил он два журнала,И третий похоронит он.

Речь идёт о состоявшемся в конце 1839 г. приглашении Белинского в сотрудники «Отечественных Записок» издателем журнала А. А. Краевским. Узнаваемый портрет. И хотя «запевалой похорон» «неистовый Виссарион» назван по причине угробления им журналов «Телескоп» и «Наблюдатель», в этой едкой эпиграмме прочитывается и суть этого деятеля. И зримо видишь в этом облике некоторых нынешних «господ пера и дести» – то ли «худых, но сочных», то ли, напротив, изрядно разжиревших.

Итак, «К ненашим» – ответ Языкова всем Бульдоговым. Словарь Даля даёт внятное пояснение: «Ненаш – нечистый, недруг, лукавый, бес».

Языков горько восклицает, не скажешь «обличает», поскольку его слова полны страдания и сострадания к адресатам.

Не любо вам святое делоИ слава нашей старины;В вас не живёт, в вас помертвелоРодное чувство. Вы полныНе той высокой и прекраснойЛюбовью к Родине, не тотОгонь чистейший, пламень ясныйВас поднимает; в вас живётЛюбовь не к истине и благу!Народный глас – он Божий глас —Не он рождает в вас отвагу:Он чужд, он странен, дик для вас.

К «вам» из полуторавековой дали адресуется поэт Языков, говоривший на языке, ничуть и сегодня не устаревшем, к нашему смутному времени лишь набравшем силы.

Вам наши лучшие преданьяСмешно, бессмысленно звучат;Могучих прадедов деяньяВам ничего не говорят;Их презирает гордость ваша.Святыня древнего Кремля,Надежда, сила, крепость наша —Ничто вам! Русская земляОт вас не примет просвещенья,Вы страшны ей: вы влюбленыВ свои предательские мненьяИ святотатственные сны!Хулой и лестию своеюНе вам её преобразить,Вы, не умеющие с неюНи жить, ни петь, ни говорить!Умолкнет ваша злость пустая,Замрёт неверный ваш язык:Крепка, надежна Русь Святая,И русский Бог ещё велик!

В конце – отсыл к известному высказыванию хана Мамая, который, по преданию, именно так объяснял своё поражение на Куликовом поле: «Велик русский Бог!»

Оказалось, более страшных слов для тогдашних московско-питерских болотных, и найти было нельзя. Такое ощущение, что это же – слово в слово – мог сказать Пушкин, который, увы, к тому моменту уже семь лет лежал в землице на Святогорском холме, у стен Успенского храма. Но он успел из Михайловского в 1824 г. незнакомому, совсем молодому поэту (что вы, на целых четыре года моложе Пушкина!), адресовать своё сочинение «К Языкову», где говорил без обиняков, на века: «Клянусь Овидиевой тенью: Языков, близок я тебе».

«Спасибо тебе за похвалы, которыми ты награждаешь меня за моё стихотворение “К ненашим”. Получил ли ты другое в этом же роде – послание к К. С. Аксакову («Прекрасны твои песнопенья живые…», от 31 октября 1845 г. – С.М.) – писал Языков Гоголю. – …Оба эти мои детища наделали много разных сплетней и разъединений в обществе, к которому и ты принадлежал бы, если б ты был теперь в Москве, т. е. в том кругу, где я живу и движусь. Некие мужи важные и учёные, старые и молодые, до того на меня рассердились, что дело дошло бы, дескать, до дуэли, если бы сочинитель этих стихов не был болен. Вот каково! Страсти ещё волнуются и кипят, а мои грозные супостаты удовлетворяются тем, что пересылают мои стихи в Питер, в “Отечественные записки”, где меня ругают как можно чаще, стихи мои пародируют и печатают эти пародии. Само собою разумеется, что эти на меня устремления и этот беззубый лай нимало не смущают меня и что я продолжаю своё».

И ещё: «Речь идёт о здешних, московских особах, которым не нравятся лекции Шевырёва и потому они лгут и клевещут на него во всю мочь… Всё личное достоинство их поддерживается в глазах так называемого “большого” света только их презрением ко всему отечественному».

Николай Васильевич скоро и сам дождётся обструкции со стороны тех же «ненаших»; после 1846-го, выхода в свет гоголевского сочинения «Выбранные места из переписки с друзьями», они закружатся, эти «бесы разны».

Стрела Языкова попала в болевую точку, в общественный нерв, в «люд заносчивый и дерзкой», в «опрометчивый оплот, ученья школы богомерзкой».

Языков писал брату: «…Эти стихи сделали дело, разделили то, что не должно было быть вместе, отделили овец от козлищ, польза большая!.. Едва ли можно назвать духом партии действие, какое бы оно ни было, противу тех, которые хотят доказать, что они имеют не только право, но и обязанность презирать народ русский… Лекции Шевырёва возбуждают их злость… тем, что в этих лекциях ясно и неоспоримо видно, что наша литература началась не с Кантемира, а вместе с самою Россией. А в защите правого и, могу сказать, чистого и даже святого дела – я никакой низости не вижу, какова бы форма этой защиты ни была: есть то дух Божий и дух льстечь».

Гоголь же в восхищении писал Языкову, что сам Бог внушил тому «прекрасные и чудные стихи “К ненашим”… Душа твоя была орган, а бряцали на нём другие персты. Они ещё лучше самого “Землетрясенья” и сильней всего, что у нас было писано доселе на Руси… Бог да хранит тебя для разума и вразумления многих из нас». Стихотворение Языкова «Землетрясение» (1844) и Жуковский считал одним из лучших в русской поэзии.

Сегодня нам внятно, отчего Языков был отодвинут на обочину общественного сознания, почему его полемические антилиберальные опусы были запрещены к публикации.

«Белинский совершенно беспощадно бил по Языкову, и именно потому, что прекрасно понимал его огромную силу и понимал то значение, какое имела его поэзия в боевом арсенале противников, – писал М. К. Азадовский, – …но за всем этим вставала и иная, для него более существенная сторона – политическая».

* * *

Вскоре после стихотворения «К ненашим» Языков написал «К Чаадаеву» – одно из самых острых стихотворений в цикле. (В 1845-м последовали послания «П. В. Киреевскому», «С. П. Шевырёву», «А. С. Хомякову»).

В письме к брату Александру от 27 декабря 1844 г. Языков поясняет: «В нашем кругу теперь волнение чрезвычайное, волны едва не хлещут друг друга… Ч, даже Ч колеблется и выходит из себя: лекции Ш сильно его раздражают и проч. Впрочем, ему и достаётся за дело: вообрази себе, до чего он избалован поддакиваниями и подтакиваниями его нелепейшим выходкам на всё наше, что на днях, на вечере у Павлова, громогласно назвал Ермолова шарлатаном!.. Я пришлю тебе стихи, написанные мною к Ч. Не правда ли, что этакая его наглость есть оскорбление общенародное, личное всем и каждому!! И что “почто молчать?”».

Вполне чужда тебе Россия,Твоя родимая страна!Её предания святыяТы ненавидишь все сполна.Ты их отрекся малодушно,Ты лобызаешь туфлю пап, —Почтенных предков сын ослушной,Всего чужого гордый раб!Своё ты всё презрел и выдал,Но ты ещё не сокрушён;Но ты стоишь, плешивый идолСтроптивых душ и слабых жён!Ты цел ещё: тебе донынеВенки плетёт большой наш свет,Твоей презрительной гордынеУ нас находишь ты привет.Как не смешно, как не обидно,Не страшно нам тебя ласкать,Когда изволишь ты безстыдноСвои хуленья изрыгатьНа нас, на всё, что нам священно,В чём наша Русь еще жива.Тебя мы слушаем смиренно;Твои преступные словаМы осыпаем похвалами,Друг другу их передаёмСтранноприимными устамиИ небрезгливым языком!А ты тем выше, тем ты краше:Тебе угоден этот срам,Тебе любезно рабство наше.О горе нам, о горе нам!

Эти строки восхищали даже М. Жихарева, племянника Чаадаева, именно он получил их от Хомякова и опубликовал впервые в 1871 г. в «Вестнике Европы». «Вот это послание и по достоинству поэтическому, и по одушевлению гнева, и по глубокой, томительной патриотической тоске, и по блеску и звону стихов (выделено мной – С.М.) чуть ли не самое прекрасное из всех, вышедших из-под столько знаменитого, в своё время, пера Языкова», – писал Жихарев. Какие блестящие, конгениальные слова!

А ведь ещё в 1833 г. П. Киреевский замечал Языкову: «Эта проклятая Чаадаевщина, которая в своём бессмысленном самопоклонении ругается над могилами отцов и силится истребить всё великое откровение воспоминаний, чтобы поставить на их месте свою одноминутную премудрость, которая только что доведена ad ab-surdum в сумасшедшей голове Ч., но отзывается по несчастью во многих, не чувствующих всей унизительности этой мысли, – так меня бесит, что мне часто кажется, как будто вся великая жизнь Петра родила больше злых, нежели добрых плодов. Впрочем, я и сам чувствую, что болезненная жёлчь негодования мутит во мне здоровый и спокойный взгляд безпристрастия, который только один может быть ясен».

На стороне «наших» был и Пушкин (обратившийся когда-то к Чаадаеву со своими хрестоматийно известными стихами «Любви, надежды, тихой славы…»), который также высказал несогласие со взглядами Чаадаева на историческое прошлое России, выраженными в «Философических письмах» 1830-х. Помним, что 19 октября 1836 г., в день Царскосельского лицея, за четыре месяца до своей кончины, Пушкин писал Чаадаеву, и это тоже знаменитая его реплика: «Благодарю за брошюру, которую Вы мне прислали… Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с Вами согласиться… Клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог её дал».

(И мы помним, что Чаадаев потом изменил свою точку зрения на Отечество.)

Не пропустим и слова из послания Языкова свояку Хомякову, идейному вождю русских славянофилов:

Несчастный книжник!Он не слышит,Что эта Русь не умерла,Что у неё и сердце дышит,И в жилах кровь ещё тепла;Что, может быть, она очнётсяИ встанет заново бодра!О! как любезно встрепенётсяТогда вся наша немчура:Вся сволочь званых и незваных,Дрянных, прилипчивых гостей,И просветителей поганых,И просвещённых палачей!Весь этот гнёт ума чужогоИ этот подлый, гнусный цех,Союзник беглого портного, —Все прочь и прочь! Долой их всех!Очнётся, встанет Русь и с боюСвоё заветное возьмёт!

Не только Белинский выступил против Языкова и Пушкина в «Обзоре русской литературы в 1844 г.», но и Некрасов, со смешной местами, но в целом вяловатой и затянутой пародией «Послание к другу (из-за границы)», опубликованной в «Литературной газете» 1 февраля 1845 г. Как многое похоже на ту ситуацию и теперь! Звонко щёлкают пёрьями «поэты и гражданины».

«К ненашим» – мощное и значительное высказывание русского национального гения. Примечательно, что адресовано оно известным умам России, с которыми нас учили отождествлять русскую «прогрессивную» литературную мысль. Странная сложилась традиция: кто Россию критикует, если не сказать поносит, тот непременно считается прогрессивным, а у кого за неё душа болит, – тот ретроград, лапотник, сермяжник, и никоим образом не Виссарион Григорьевич, а совсем напротив – Лиодор Ипполитович Картофелин.

«…Вы все – не русский вы народ!» – сказал Языков. И кому же? Грановскому, Чаадаеву, А. Тургеневу, Белинскому. Саморазоблачительно «узнал» себя в этой реплике и Герцен, британский, с позволения сказать, «колокол», нехорошо назвавший сочинение Языкова «доносом в стихах». Передёрнул. В новые и новейшие времена так поступают некоторые «ненаши», десятилетиями служащие «Голосу Америки» или би-би-си. Герцен отбыл на берега Альбиона и оттуда учительствовал Отечеству.

Умрёт, известное дело, в «Парижике», в 1870-м. Тогда как молодые Пушкин, Лермонтов и Языков полягут на Родине, причём гораздо раньше – на рубежах 1840-х, плюс-минус несколько лет.

Герцен всё же под занавес дней своих рискнул самопримириться в «Былом и думах» (опубликовано в 1868 г.), то есть спустя двадцатилетие с момента кончины Языкова, в виду своей приближавшейся смерти, пытаясь умягчить себя и общественность, сказал о сути спора между «славянами», как он назвал славянофилов, и западниками («нами»): «Они всю любовь, всю нежность перенесли на угнетенную мать. У нас, воспитанных вне дома, эта связь ослабла. Мы были на руках французской гувернантки, поздно узнали, что мать наша не она, а загнанная крестьянка, и то мы сами догадались по сходству в чертах да по тому, что её песни были нам роднее водевилей; мы сильно полюбили её, но жизнь её была слишком тесна… Такова была наша семейная разладица лет пятнадцать тому назад… Считаться нам странно, патентов на пониманье нет; время, история, опыт сблизили нас не потому, чтоб они нас перетянули к себе или мы их, а потому, что и они и мы ближе к истинному воззрению теперь, чем были тогда, когда беспощадно терзали друг друга в журнальных статьях, хотя и тогда я не помню, чтобы мы сомневались в их горячей любви к России или они – в нашей».

Н. М. Языков тихо скончался вечером 26 декабря (по ст. т.) 1846 г.

С. П. Шевырёв расскажет: «На одре смертном он пел и читал стихи. Ему грезилось любимое занятие жизни. Когда кончились страдания жизни, и предстало лицо Языкова во всём величавом спокойствии смерти, тогда обозначились настоящие черты, которые искажала болезнь. Выпрямилось высокое чело… Мысль, что эти уста, в которых создался полнозвучный его стих, смежились на веки безмолвием, тяжело-грустна была не только для ближних его, но и для всех, кто любил русское слово, поэзию и дорожит славою Отечества».

Отпевание поэта состоялось в Благовещенском храме на ул. Тверской. 30 декабря друзья и близкие похоронили поэта в Даниловом монастыре. Рядом с ним через шесть лет упокоится и его друг, тёзка – Николай Гоголь. Прах обоих русских гениев потом перенесут на Новодевичье кладбище.

А есть ли у нас, сограждане, где-нибудь памятник поэту Языкову? Его не могло быть, как видим, ни в XIX, ни в XX в. Но вот вопрос: может ли он быть поставлен в XXI-м?

2013

«Чуть приметна тропинка росистая…»

К юбилеям поэтов Кольцова и Никитина

Дни рождения всероссийски любимых поэтов-воронежцев – соседствуют: 3 октября по нов. ст. родился Иван Саввич Никитин (1824–1861), а 15 октября – Алексей Васильевич Кольцов (1809–1842).

Они располагаются рядом не только во времени и географии, но и в наших сердцах, в русских антологиях поэзии, песен, романсов. Стихи И. Никитина, А. Кольцова, как и Н. Некрасова, А. Пушкина, М. Лермонтова, живут как предание, входят в кровь и плоть русского человека.

Молодой публицист И. Ушакова, уроженка посёлка Оленино Тверской области, в частной переписке вспоминает: «Мой дедушка говорил по утрам моему маленькому сыну кольцовское: “Что ты спишь, мужичок? Ведь весна на дворе…” И в том, что дед его так журил, была и отеческая забота и нежность к чадам, и напоминание о том, что труд красит человека, облагораживает, вдохновляет, и доверие природе, которая в ответ не может не благоволить нам. И была ещё в этих словах какая-то былинная сладкая грусть, что ведь это вечное: и мужичок, и весна. А всего-то две строчки, написанные почти двести лет назад!».

Эта преемственная реплика для нас важна и показательна, поскольку принадлежит человеку нового поколения. Вот, словно в нерасторжимой связке, слова упомянутой выше молодой писательницы и о Никитине: «Первая моя книга – и сейчас любимая. Мне четыре года. Помню тепло от печи, свет от пяти окон в просторной бабушкиной горнице. В кухне зашумели разговоры. Это приехал мамин крёстный, прошёл в калитку, скользнув под яблоневую ветвь, поднялся на крыльцо, и вот в моих руках – его дорогой подарок, “стихи”. Открываю наугад новенькую книгу и вижу рисунок: в калитку входит господин в чёрном цилиндре. Опираясь на трость, он оглядывает заросли сада перед домом и, наверное, слушает пение птиц. Я долго глядела на этого господина и на заросший сад – в тонкой брошюре Ивана Никитина, изданной в 1982 г. Это была иллюстрация к стихотворению “Первый гром прогремел”».

Напомним, что стихотворение заканчивается такими строками:

Стал уютней, светлей уголок мой теперь:Этой кроткой семьи новоселье,Может быть, после смут, и борьбы, и потерьПредвещает мне мир и веселье!

Написано словно для нас, сегодняшних, живущих в грозовые времена. А какие времена в России – не грозовые?

И. С. Никитин напишет из Воронежа в письме Н. И. Второву в 1859 г.: «Где это золотое время, когда, бывало, при закате солнца мы бродим с Вами по полям, говорим о том, что облагораживает душу; между тем в синеве звучит над нами весёлая песня жаворонка, тучки горят в огне, поле застилается туманом, рожь засыпает и запах созревающего колоса разливается в свежем вечернем воздухе… Невозвратное время! Теперь уже не с кем побродить мне по полям».

Иван Никитин – поэт провинциального простонародья, сочинивший песню, которую знала вся Россия, и русское сердце до сих пор отзывается ей: «Ехал из ярмарки ухарь-купец…». Он был и патриотом, и вольнодумцем. В Воронеже в круг Никитина вошёл молодой учитель Алексей Суворин (в нынешнем году отмечали 180 лет со дня его рождения), уроженец села Коршево Бобровского уезда Воронежской губернии, тогда вольнодумец и чуть ли не либерал (а кто не вольнодумец в молодости!), а потом – столп русского консерватизма. Он привязался к этим «бородатым воронежским острословам, хмельным спорам, журнальным новинкам и потрёпанным книгам».

Нам сегодня также пора вспомнить, что русского человека гнал трудиться не «план пятилетки», а призывала сама природа, рождавшая в нём песню, которую и вынесли из народных глубин Кольцов и Никитин, «подслушали» Глинка, Чайковский, Рахманинов. На стихи А. Кольцова, вобравшие в себя дыхание русской природы и русского характера, общенародную мудрость, написаны произведения Римского-Корсакова, Мусоргского, Даргомыжского, много писал Балакирев (помните «Обойми, поцелуй…»?). Популярным романсом стали стихи Кольцова «Разлука» (1840), впоследствии положенные на музыку Гурилёвым.

Московский композитор Владимир Беляев, многие годы проживший в Воронеже, с 2003 г. профессор кафедры оркестрового дирижирования Российской академии музыки им. Гнесиных и Московского государственного института музыки им. Шнитке, написал в 1986 г. музыку к балету «Алексей Кольцов».

Наш современник А. Печерский, пораженный величием и благостью строк Никитина, сразу решил, что созданная им православная народная газета будет называться «Русь Державная». И она выходит, уже почти два десятка лет, – с иконой Богородицы «Державная» в логотипе на первой полосе.

А как Кубанский казачий хор исполняет эту песню!

Это ты, мояРусь державная,Моя родинаПравославная!Широко ты, Русь,По лицу землиВ красе царственнойРазвернулася!

У Никитина, как и у его старшего товарища Кольцова, поэзия народно-песенна: «Старый мельник» или «У кого нет думы». А вот «Гнездо ласточки»: «Одна певунья-ласточка, Под крышей обжилась, Свила-слепила гнёздышко, Детьми обзавелась…» У Никитина – живо понятие «любить», равносильное «жалеть»; так он и о жаворонках пишет, и о «сохе-матушке», и «зреет рожь – тебе заботушка», и «хлеб поспел – тебе кручинушка». Эти слова ласкают русское сердце и в наш железный век. Так бабушки наши говорили. Поэзия была их дом.

Человек на земле, даже на барщине – всё же «живей» и свободнее человека, мигрировавшего на тесную городскую кухню, будь он инженер или учитель. Человек на земле способен объять Вселенную, и она для него – центр мира, он благословляет власть Божию, власть природы, власть отца Отечества, а человек, оторванный от земли, читай традиций, исторической памяти, национальной культуры, иерархии во всём строе мироздания, не способен принять власть даже самую расположенную к нему, ибо центр мира для него – его личность, как правило, угнетённая.

Русские поэты писали о тоске по той воле, которая влекла русского странника до Сибири и Крыма, до Каспия и Беломорья. Не лишь о бедности своей плакал мужик, а тяготился земным миром и жаждал Небесных благ.

Критик Белинский скажет о Кольцове: «Он носил в себе все элементы русского духа, в особенности – страшную силу в страдании и в наслаждении, способность бешено предаваться и печали, и веселию, и вместо того, чтобы падать под бременем самого отчаяния, способность находить в нём какое-то буйное, удалое, размашистое упоение».