Кровавые девы

Ледяная ладонь, зажав рот, развернула в сторону его голову. Другая рывком распахнула воротничок рубашки. Силе пальцев, сомкнувшихся на плечах, позавидовала бы и машина. Будь подстерегшие его вампиры не так жадны либо не так твердо намерены преподать Исидро урок – могли бы без затей вспороть когтем горло и оставить труп Эшера посреди спальни леди Итон, на аксминстерском ковре в пастельных тонах, задолго до того, как дон Симон почует неладное.

Однако им слишком хотелось утолить голод.

А бывать в гнездах вампиров Эшеру уже приходилось.

Рывок, резкий взмах рукой. Едва серебряный клинок из ножен на предплечье скользнул в ладонь, Эшер ткнул им назад, в вампира, схватившего его за плечи, и в тот же миг почувствовал прикосновение ледяного лба к подбородку. Однако напавшая спереди с пронзительным воплем отпрянула прочь – еще бы, цепочка четверного плетения, трижды обернутая вокруг шеи, сожжет любому вампиру и губы, и пальцы. С трудом сохранявший ясность ума, он – скорее инстинктивно, чем осознанно, – рванулся из рук ослабившего хватку противника. Жестокий удар в лицо, нанесенный неведомо кем, едва не сломал шею, и Эшер, помня о нечеловеческом проворстве напавших, снова взмахнул перед собою ножом…

– Брось его.

Голос Исидро прозвучал резко, холодно, точно щелчок серебряного бича.

Оглушенный, не в силах перевести дух, Эшер рухнул на пол.

– Назад.

Нападавшие – тени в отсветах оброненного Эшером фонаря – отступили. Глаза их мерцали во мраке, точно глаза хищных зверей. Кое-как встав на колено, Эшер поднял фонарь и повернул его донцем книзу: осложнять дело приездом санкт-петербургской пожарной команды было совсем ни к чему. Потрогав шею, он снял перчатку и снова ощупал горло. Нападение, схватка, спасение – все это заняло считаные секунды. Дрожь охватила его только сейчас, задним числом.

– Уж не запамятовал ли граф Голенищев упомянуть о моем сегодняшнем визите? – неторопливо, с убийственной мягкостью в голосе спросил Исидро.

– Пошел он в жопу, твой Голенищев! – отрезал молодой человек в тужурке из грубой шерсти.

Подбородок его обрамляла всклокоченная бородка, голову венчала студенческая фуражка наподобие флотской. Кривясь от боли, юноша зажимал ладонью кровоточащую колотую рану в бедре. Исидро обращался к нападавшим по-французски, однако ответил студент на русском, в пролетарской манере обитателя фабричных окраин.

Всего их оказалось трое. Одна, девица того же сорта, что и студент, невысокая, коренастая, челюсть – будто волчий капкан, повернулась к темному проему двери в дальнем углу комнаты, однако Исидро велел:

– Стоять.

При этом он не шевельнулся и даже не повысил голоса, и все же девица повернулась к Исидро, словно плечо ее стиснула его стальная рука. На губах девицы вздулись жуткие волдыри – следы серебряной шейной цепочки, в глазах отразились отсветы фонаря, а взгляд… Пожалуй, такой лютой, непримиримой злобы во взгляде Эшер прежде не видывал.

Жизнь его все еще висела на волоске, однако это не помешало отметить: приглашенными на званый вечер в дом одной из знатнейших фамилий империи ни ее, ни студента невозможно было бы даже вообразить.

А вот их спутницу, еще одну девицу, – вполне. Высока ростом, стройна, хрупка с виду, светлые волосы собраны в узел на темени, как у балерин, да и осанка балетная…

Именно она и сказала:

– Голенищев нам не указ.

В ее дрогнувшем голосе явственно слышалось пренебрежение, но не уверенность.

Исидро молчал, холодно, безмятежно взирая на всех троих.

– Голенищев – зажравшаяся свинья, буржуй, толстосум, жиреющий на тяжком труде рабочих! – выпалил студент, едва не сорвавшись на крик.

Эшеру страшно захотелось спросить, когда он в последний раз трудился или хоть пальцем шевельнул, дабы помочь Революции, однако от этой идеи пришлось отказаться. Придвинуться хоть на дюйм к остро заточенному серебряному ножу для конвертов, лежавшему на запятнанном кровью ковре в каком-то ярде от его ног, он не осмелился тоже.

– Насколько я понимаю, – сказал наконец Исидро, – хозяев в Санкт-Петербурге теперь двое?

– Хозяев у нас больше нет!

Снизу все это время не доносилось ни звука, однако во тьме дверного проема возникли мерцающие глаза и мутные, белесые пятна не тронутых солнцем лиц. Кто из четверых вошедших граф Голенищев, Эшер понял с первого взгляда: слишком уж он отличался от остальных спокойным, холодным высокомерием человека, с пеленок властвующего над жизнью и смертью крестьян в своих имениях.

«Предложить хозяину вампиров, особенно вампиров столь крупного города, кайзеру почти нечего…»

Да, человек этот явно считал жизни тех, кого губил ради продления собственного существования, принадлежащими ему по праву – и, как говорил Исидро, обращенный в вампира собственным хозяином благодаря скорее деньгам и связям, чем уму, явно подбирал «птенцов» согласно тем же критериям. Трое из его выводка вошли в комнату следом за ним, точно охотничьи псы.

– Иппо, – заговорил граф, обращаясь к студенту, – немедля проси мсье Исидро о прощении.

Подобно всем вампирам, когда-либо встречавшимся Эшеру, выглядел он молодо, не старше сорока, и, облаченный в безукоризненно скроенный лондонский костюм, внешним лоском и вкрадчивостью манер не уступал французам.

– Марья, Олюша, вы тоже.

– Плевал я на твоего мсье Исидро! – провозгласил студент. – И на тебя плевал!

На миг Голенищев замер, не сводя взгляда с «птенца». В водянисто-голубых глазах графа полыхнул гнев, безупречные губы в обрамлении золотистой бородки а-ля принц Альберт искривились от ярости. Еще секунда, и студент Иппо, словно увлекаемый незримой рукой, рухнул на колени, а там и на четвереньки, сдавленно выругавшись, пополз к Исидро, простерся ниц и припал губами к его ботинку. Трое «птенцов», явившихся с Голенищевым, безмолвно наблюдали за его унижением, однако в их безмолвии чувствовалась нешуточная угроза, подспудная ярость, тлеющая на грани открытого неповиновения. Стараясь ступать как можно беззвучнее, насколько это вообще в человеческих силах, Эшер отодвинулся подальше от двух оставшихся бунтовщиц. Если к их бунту примкнет кто-либо из новоприбывших, если ситуация внезапно – как это нередко случается – выйдет из-под контроля, бунтовщики, всего вероятнее, бросятся не на графа с Исидро, а на него.

Вот тут-то, коснувшись спиной филенки стенной панели, он и почувствовал, как панель слегка поддалась под нажимом.

Тем временем представление Иппо повторили обе девицы: балерина Олюша – плача в бессильной злости, а студентка Марья – визжа, сквернословя, мотая головой из стороны в сторону, будто пес, упорно рвущийся с цепи. На лице наблюдавшего за ними Исидро не отражалось даже скуки, как будто ничто в человеческом мире его более не волновало. «Возможно, так оно и есть, – подумалось Эшеру, – но вот интересно: принуждал ли хозяин к подобным представлениям леди Ирен Итон? И если да, писала ли она об этом Исидро?»

– Ты, Марья, предпочла бы укусить его, не так ли? – с издевкой заметил Голенищев. – О, поглядите-ка на нее! Ну и личико, а? Куси-ка лучше Иппо, Марья. Усь его, усь!

Демонически оскалившись, девица медленно, дюйм за дюймом, поползла к студенту («Уж не любовники ли они?» – мелькнуло в голове Эшера), схватила Иппо за уши и принялась рвать, терзать зубами его лицо и руки.

– Подлый буржуй! – крикнул Иппо графу. – Прислужник правящих классов…

– От околесицы о «правящих классах» вы нас, Ипполитон Николаевич, будьте любезны, избавьте, – подал голос один из «птенцов», вошедших в спальню следом за Голенищевым, изрядно сутулый, с кислой миной, словно навеки отчеканенной на лице. – Теперь судьбы рабочих волнуют вас не больше, чем меня – участь Российской империи. По-моему, в тот вечер, когда я в последний раз видел вас на партийной сходке, вы без зазрения совести прикончили девчонку из магазина модного платья, свернувшую в безлюдный переулок по дороге домой.

– Ну а теперь слушайте, – заговорил граф Голенищев, после того как все трое бунтовщиков, приведенные в повиновение, преклонили колени, припав лбами к полу.

Фонарь угасал, мрак в спальне сгущался на глазах. В потемках граф одним движением – с ужасающим проворством вампира, туманящим разум до тех пор, пока холодные пальцы не стиснут плечо, – подступил к Эшеру, схватил его за руку и поднял на ноги, будто полицейский, ведущий в участок малолетнего попрошайку.

– Ваш друг, князь Даргомыжский, не может вас защитить, и, изловив этого гнусного изменника, я еще покажу вам, как он бессилен. А если кто-то из вас хоть пальцем тронет этого человека, – тут он легонько толкнул Эшера в их сторону, – если хоть волос упадет с его головы, вы тут же узнаете, чего стоит обещанное изменником покровительство. В этом ручаюсь вам словом дворянина Российской империи.

Учтиво склонив голову перед Исидро, граф толкнул Эшера в его сторону с такой силой, что Эшер, если б не ждал подвоха, не приготовился к чему-то подобному, наверняка рухнул бы на колени.

Немедля забыв об Эшере – о малосущественном эпизоде в состязании воль, явно продолжавшемся не первый день, – граф вновь повернулся к провинившимся.

– Что бы князь ни наговорил вам, все вы принадлежите мне. И если вам потребуется убедиться в этом еще раз, – шагнув вперед, он потрепал разъяренную Марью по подбородку, легонько провел кончиками когтей по изодранной, окровавленной щеке Иппо, – я к вашим услугам.

Очнулся Эшер – внезапно, с ощущением, будто лишился чувств, хотя понимал, что дело совсем не в этом, – лишь посреди ночной улицы, один, промерзший насквозь.

Глава пятая

«Для передачи профессору

Джеймсу К. Эшеру,

в банк Хоара[19],

Английская набережная,

Санкт-Петербург, Россия

Оксфорд,

5 апреля 1911 г.

Дорогой Джейми!

Благополучно ли ты добрался до Санкт-Петербурга? Не слишком ли тяжела оказалась поездка? В самом ли деле железная дорога (или речь шла о фабрике?), на которую тебя просит взглянуть дядюшка Уильям, представляется надежным вложением капитала? О русской безалаберности рассказывают невообразимые ужасы, а сумма весьма и весьма значительна… и, кроме того, ты же знаешь нашего дядюшку Уильяма!

Не сможешь ли ты, будучи в Санкт-Петербурге, отыскать там нескольких моих коллег? Рекомендательные письма прилагаю, но по крайней мере доктор Харбах, несомненно, помнит меня с тех пор, как приезжал в Англию, а интересна мне главным образом переписка со специалистами по заболеваниям крови, поскольку часть моих собственных находок в данной области приводит меня в нешуточное замешательство. (Не стану обременять тебя подробностями, однако результаты выглядят, мягко говоря, аномально.) Вот список джентльменов, с которыми мне хотелось бы посоветоваться:

д-р Иммануил Грюн, на Невском проспекте;

д-р Вильгельм Харбах, на Адмиралтейском проспекте;

д-р Эмрих Шпурцхайм, на Караванной улице, невдалеке от Фонтанки (не помню, канал это или река?);

д-р Бенедикт Тайс, на Сампсониевском проспекте;

д-р Рихард Бирштадт, на Итальянской улице;

и, наконец, д-р Иоганн Лейтце, также на Невском проспекте.

Д-р Людвиг Шпор держит кабинет в Москве, на Тверской (ну и названия у них там, правда?). Еще в Москве практикует д-р Каспар Мантейфель (на Никитской), д-р Клаус Ольдерлин (также на Тверской) и д-р Райнхольд Прейце (его адреса я выяснить не смогла, но, полагаю, работает он в Москве). Среди работавших в России значатся еще двое, д-р Рихард Франк и д-р Эмиль Боденшатц, но в Петербурге ли они до сих пор или нет, нигде не упоминается.

Все они специализируются на биохимии крови. Надеюсь, тебе удастся отыскать среди них хоть одного, разделяющего твой интерес к фольклору!

Удачи с фабрикой (или речь о железной дороге?) дядюшки Уильяма!

Всем сердцем любящая тебя,

Лидия».

По окнам кабинета с хмурым упорством хлестал проливной дождь. Запечатав конверт, Лидия принялась копаться в пенном хаосе ящика письменного стола в поисках марки («Так вот куда я засунула те заметки о патологических изменениях нервной системы!»), а после откинулась на спинку кресла и устремила взгляд за окно, на потемневшую от сырости стену Нового Колледжа, на двух молодых людей (студенты, не желающие вымочить под дождем мантии?), мчащихся вдоль Холивелл-стрит, словно огромные черные листья…

Рассеянно провожая их взглядом, Лидия думала о доне Симоне Исидро.

Да, она помнила, что должна подняться в спальню, разложить накопившиеся номера «Ланцета», «Британского медицинского журнала», «Ле журналь франсез физиокемик» и еще полудюжины немецких и американских периодических изданий на места, по коробкам, чтоб Мик отнес их в мансарду. Помнила, что должна привести в удобочитаемый вид конспекты статей немецких врачей-гематологов, работающих в России, которые строчила почти без остановки вот уж четвертый день кряду. Помнила, однако браться за дело даже не думала.

По мостовой – цок-цок-цок – прокатила тележка торговца домашней птицей. За нею мимо окна, навстречу порывам ветра, придерживая шляпку, прошла женщина, ведущая за руку мальчугана в теплых башмаках, закутанного во множество одежек, будто кочан капусты. Прикрыв глаза, Лидия сняла очки и задумалась. Интересно, кем родилось бы дитя, потерянное прошлой осенью, мальчиком или девочкой?

«Забудь о нем. Этому не суждено было случиться».

Ветер чуть поутих, но вскоре вновь принялся швырять в окна горсти дождевых капель.

Дон Симон…

«И этому тоже. То были просто чары. Он сам так сказал».

Лидия крепко ущипнула себя за переносицу.

«Вампиры охотятся, внушая к себе доверие. Отчего еще человек среди ночи пойдет в темный переулок с тем, кто совершенно ему незнаком?»

Ну а щемящая, сдавливающая грудь тоска, охватившая ее, стоило только вспомнить спокойствие в желтых глазах, негромкий, вкрадчивый голос, прикосновение холодных пальцев, – не более чем реакция на череду былых треволнений и опасностей, завершившуюся трагедией.

Нет. Джейми не отступил, и она не отступит тоже.

Правда, для Джейми все обстояло иначе. Конечно, его с души воротило от лживости Департаментской службы, от требований держаться в постоянной готовности расправиться с любым, кто бы ни встал между ним и служебным долгом, однако Лидия знала: в своем деле он мастер. Сама она рядом с вампиром ни минуты не чувствовала себя уверенно, вечно не понимала, правильно поступает или же нет.

А в Департаменте, по словам Джейми, всегда все предельно ясно. Делай, что хочешь, делай, что можешь, только останься в живых, пока не передашь добытую информацию в руки начальства, а остальное не важно. Вот отчего столь многие, при всей нелюбви к службе, не в силах даже представить себе иного образа жизни.

– Куда бы ты ни пошел, для этого должна иметься убедительная причина, – как-то раз объяснил он.

Потому-то Лидии и пришлось снабдить его перечнем германских врачей-гематологов, присовокупив к этому шутливые пассажи о вымышленном интересе дядюшки Уильяма к вложению капитала в русские железные дороги. В России письма каждого вскрывались Тайной полицией, и никто этим особенно не возмущался.

– Девять человек из десятерых, – говорил Джейми, – даже не подумают задаться вопросом: «О чем это голландскому языковеду пишут из Лондона?» – или: «Куда это профессор Лейден вдруг исчезает время от времени?», а вот десятый – или тот, с кем он об этом заговорит, – и может тебя погубить.

«Погубить… Джейми…»

Разговор этот состоялся еще в те дни, когда Лидия, школьница, гостила у дядюшки в Оксфорде и играла в крокет с небольшой армией юных джентльменов, с еле скрываемым нетерпением ожидавших, когда же наследницу Состояния Уиллоуби «выведут в свет» и тот либо иной из них сможет жениться на ней, не говоря уж о ее немалых деньгах…

…а также с одним из ученых коллег дядюшки – как выяснилось, вовсе не сухим, скучным педантом средних лет, каким он казался с виду.

После второй встречи с ним Лидия начала вести список его путешествий и сравнивать места назначения со странами и городами, упоминаемыми в газетах. И наконец за поисками шара, потерявшегося в высокой траве у реки, набралась храбрости спросить:

– Профессор Эшер… вы вправду шпион?

В ответ он искоса взглянул на нее, и в его неожиданно ярких карих глазах не отразилось ни малейшего удивления.

Тогда-то – хотя, может, и много раньше – она и поняла, что любит его. Любит… и не как школьница – любовью женщины, которой ей вскоре предстояло стать.

«Дон Симон…»

– Мэм?

На пороге кабинета остановилась Эллен с подносом в руках:

– Я принесла вам чашечку чая, мэм. А то, гляжу, к ланчу вы даже не притронулись.

– Прошу прощения.

Улыбнувшись, Лидия водрузила на нос очки и рассеянно окинула взглядом стол в поисках свободного местечка.

Эллен, также позволив себе едва заметно, с хитрецой улыбнуться, отнесла поднос на журнальный столик у камина. Некогда она служила в Уиллоуби-корт няней и с тех пор большую часть жизни следовала за госпожой через трясины книг, газет, журналов, отвергнутых приглашений на званые вечера и образцы шелка от модистки, изо всех сил тщась заставить ее регулярно питаться и вовремя ложиться спать.

– Вы, мэм, не волнуйтесь.

Опустившись на колени возле камина, Эллен поворошила почти угасшие (что Лидия, увлекшаяся разбором бумаг и составлением списка для Джеймса, заметила только сейчас) угли. Пламя в камине взбодрилось, вспыхнуло жарче.

– Если уж мистер Джеймс взялся за дело, он, сами знаете, кузена своего непременно найдет.

Такова была история, рассказанная ей. Вполне объяснявшая, отчего Эшеру пришлось внезапно уехать перед самым концом учебного года.

– Найдет-найдет, даже не сомневайтесь. И морить себя голодом, пока не отощаете как щепка, совсем ни к чему.

– Да, – согласилась Лидия. – Разумеется, ни к чему.

– Только бы этого кузена… как, бишь, его?

Лидия беспомощно развела руками. Способностью мужа подолгу удерживать в голове многоступенчатый, непротиворечивый обман она не обладала и с ходу выдумывать имя остереглась. На память Эллен не жаловалась, а ее наблюдательности оставалось только позавидовать.

– Джеймс говорил, но я позабыла.

– По-моему, он сказал «Гарольд», – выпрямляясь, припомнила Эллен. – Так вот, только бы этого Гарольда не занесло в какие-нибудь совсем уж забытые богом края. Помните, каким хворым мистер Джеймс вернулся – кто б мог подумать! – из Константинополя? А в России вдобавок вон холод какой… Позвольте письмо, мэм. Пойду на почту снесу.

Послушно вручив ей письмо, Лидия уселась поближе к разгоревшемуся огню. От камина веяло теплом, без очков свет пламени казался мягким, слегка мутноватым, необычайно уютным на фоне хмурого дня.

Да, каким хворым мистер Джеймс вернулся домой из Константинополя, после всех пережитых там ужасов, после гибели константинопольского хозяина и супружеской пары вампиров, бывших друзей Джеймса, она помнила прекрасно.

«Погубить…»

Вновь смежив веки, она будто воочию увидела дона Симона в минуту их знакомства, во мраке под кирпичными сводами подвала Хориса Блейдона, в образе растрепанного, но совершенно спокойного спасителя, с поклоном целующего ее руку. «К вашим услугам, мадам…»

А после она, слишком поздно поняв, что Джеймс отправился прямо в расставленную для него ловушку, отыскала вампира в склепе под его лондонским особняком… Как падал свет лампы сквозь прутья решетки склепа, выхватывая из сумрака изящную, длинную кисть спящего, украшенную золотой печаткой…

Джеймса она любила так же крепко, так же горячо, как всегда. Джеймс был настоящим – тем самым, в чьих объятиях она проводила ночи. Отцом не рожденного ею ребенка. Тем, кто плакал с ней рядом в жутком мраке утраты, когда сама она плакать уже не могла.

«Симон… нет, мои чувства к нему – не любовь… но тогда отчего же на сердце так больно?»

И Джеймс, и дон Симон предупреждали, что вампиры способны исподволь манипулировать мыслями жертв, их восприятием, их сновидениями. Кроме того, Лидия видела, как Исидро – старейший, сильнейший среди вампиров Лондона – вглядывался в сновидения жителей английской столицы, когда ему потребовалось найти для нее компаньонку, готовую в двадцать четыре часа бросить службу без надежд когда-либо отыскать новое место и, покинув страну, отправиться в Париж, где будет ждать ее совершенно незнакомая женщина…

Да, Лидия воочию видела, как он проник в сновидения Маргарет Поттон, не прося ни о чем, но внушив ей уверенность, будто все это – жертва, желанная для нее самой.

Желанная, так как Маргарет Поттон полюбила его.

Так как он внушил ей любовь к себе. Взглянул на идеализированные образы из ее грез и облекся в те же лубочные, выспренние мелодраматические тона.

Вот уж три ночи – с тех пор как Джейми отправился в Петербург – Лидия рылась в медицинских журналах, сверяла имена, факты, адреса в колонках, где публикуются письма читателей… и все это только затем, чтобы не видеть во сне обескровленное мертвое тело Маргарет Поттон, распростертое на кровати.

Или, по крайней мере, свести эти сновидения к минимуму.

Сердце ее кричало Исидро поверх тела Маргарет: «Как вы могли?!»

«Да проще простого», – деловито, без эмоций отвечал разум.

Исидро – вампир. Поскольку она, Лидия, решительно отказывалась принять его покровительство, если он не воздержится от убийств, от духовного насыщения смертью жертв, из коих черпает ментальную силу, дабы творить иллюзии, ему долгое время пришлось голодать. Ну а несчастная Маргарет, одурманенная любовью, не раз говорила, что ради него готова на все – даже на смерть.

Вот это была любовь…

«Но отчего меня это хоть сколько-нибудь задевает?»

«Отчего же мне больно?»

«Отчего мне ТАК больно?»

Воспоминания обо всех этих разговорах ночами напролет – за картами, за изучением банковских документов, за размышлениями о совместном расследовании, в купе поездов, у оконных решеток эркера того дома в Константинополе, в тумане, окутавшем черно-белую, словно скелет, каменную громаду венского кафедрального собора, – все это вздор.

Однако ощущение, будто она имела дело не с вампиром, но с человеком – немалой хитрости и большого ума, внушавшего то восхищение, то исступленную ярость, ученым, а временами поэтом, наблюдавшим дурачества смертных на протяжении трех с половиной столетий, – упорно не оставляло ее, и его стойкость наполняла Лидию жгучим стыдом.

«Все это неправда. Все это тоже иллюзии. Не более чем хризалиды, куколки его прежнего облика».

На самом же деле в нем нет ничего, кроме тьмы да ненасытной тяги все к новым и новым убийствам.

– Да, я очаровал ее, мы всегда очаровываем, – сказал он Джеймсу. – Мы так охотимся. И это ничего не значит.

Но почему же от этого ничуть не легче?

Из коридора донеслась тяжкая поступь Эллен. Поспешно выпрямившись, Лидия обнаружила, что за окном стемнело, а нетронутый чай совершенно остыл. И, кстати, она уже три дня не прикасалась к статье, которую должна сдать в «Ланцет» к четвергу…

– Ну вот, мэм! – с гордостью объявила служанка, протянув ей конверт – изрядно замызганный, грязный, сплошь в пятнах голландских почтовых штемпелей. – Я же говорила: ничего с ним не сделается!

«Роттердам,

4 апреля 1911 г.

Любовь моя,

со мной все в порядке».

Надев очки, Лидия взглянула на дату, затем направилась к глобусу в углу кабинета – вечно она забывала, где находятся все эти мелкие страны между Францией и Германией. Должно быть, писал Джеймс с вокзала (бумага уж точно выглядела взятой с конторки в общем зале ожидания), перед посадкой на поезд в Германию.

Эллен она улыбнулась как ни в чем не бывало, но, когда Эллен ушла, перечитала записку, сняла очки и еще долгое время сидела у камина в янтарных отсветах пламени.

В чудеса Господни она не верила.

Молить Бога о чуде казалось столь же неразумным, как и, например, любовь к человеку, вне всяких сомнений, лично убившему поодиночке – по самым скромным подсчетам, при условии, что все эти триста пятьдесят шесть лет он, не роскошествуя, ограничивал аппетит двумя жертвами в неделю, – значительно больше тридцати тысяч человек…

«Прошу тебя, Господи, помоги ему благополучно вернуться домой…»

Глава шестая

Поскольку человек существует отнюдь не в вакууме – и поскольку Эшер догадывался, что dvornik или консьерж «Императрицы Екатерины», получающий от кого-либо из германского посольства, а заодно и от местного отделения Тайной полиции некоторую прибавку к жалованью, следит за приездами и отбытиями гостей из-за границы, посещающих Петербург в столь неурочный, немодный сезон, – на следующее утро он еще раз тщательно выбрил темя, заново выкрасил остатки волос и усы, перечел редакционную полосу прихваченного с собою номера «Чикаго Трибьюн» и отправился с визитом в Министерство полиции. Несколько лет назад его объединили с Министерством внутренних дел, однако полицмейстер по-прежнему правил Санкт-Петербургом все из того же снискавшего дурную славу здания на набережной Фонтанки, и Эшер без особых хлопот представился ему мистером Джулом Пламмером, состоятельным бизнесменом из Чикаго, в гневе преследующим сбежавшую от него жену.