Однажды детство кончилось

Тимур Дзагоев сдержал обещание. Пацан сказал – пацан сделал.

Я зашёл ещё к «В-эшкам» в глупой надежде увидеть его ухмыляющуюся кавказскую физиономию. Увидел: на тумбе у входа стоял его портрет с чёрной траурной лентой. Я повернулся к классу, и все что-то начали искать в своих сумках.

Мне кажется, я начал читать мысли, или люди перестали их прятать. Я ходил в пригашенном состоянии по коридорам школы, цеплял отдельные фразы и целые диалоги: «…Кем надо быть, чтобы вот так, в петлю…» – «…Бедная мать …знаешь, кто она? Психиатр! Прикинь? Сапожник без сапог…» – «…Ирку знаешь? Сисястая такая, из десятого бэ. Да ну, знаешь ты её, с кучей фенечек на руках. Соска его…» – «…Шутишь? Она с торчком трахалась. Нормальная баба с наркетом свяжется? По-любому ханку не поделили…»

Ярость поднималась кипящим мутным потоком. Добралась до забитого горла, и я задохнулся. Приехала скорая, купировала приступ. Меня отпустили домой. Но я пошёл не к себе, а к нему. На детской площадке в дыре под железной ракетой я заметил знакомые кеды. Занырнул внутрь. Там стояла Ирка с сигаретой и тряслась, будто держала оголённый провод. Она повисла на моей шее, рыдая и повторяя:

– Я не виновата! Дим, я не виновата!

А я гладил её по голове и говорил:

– Я знаю.

А думал: «Сука, свалил, а нам в этом жить. И с этим жить. Мудак ты, Тимур Дзагоев!».

На большой перемене Саша подошла ко мне. Как обычно, со своей слегка высокомерной улыбкой, сказала:

– Дим, хочешь со мной сидеть?

Я не сразу понял, о чём речь.

– За одной партой, – пояснила она.

Я потерялся.

– Я… не против.

– Пошли к Аннушке? – я кивнул и пошёл за ней.

Не знаю, что там Аннушка думала, когда старательно натягивала на лицо презрение. Может, решила, что «таких, как мы», лучше локализовать в одном месте, а не размазывать равномерно по классу. Она согласилась. Определила нам третью парту в среднем ряду. Не обижайся, Саблина!

Саблина вздохнула:

– Я всё понимаю. Друзья?

– Конечно, – ответил я и не соврал.

Мне стало и легче, и трудней. Вокруг Саши раздвигались стены и поднимались потолки. Её личное пространство защищала колючка под напряжением, сюда никто не лез. Рядом с ней был кислород, которым я дышал. В какой момент влюблённость стала зависимостью? Практически сразу.

Соседка по парте – это что-то намного более интимное, чем просто одноклассница. От случайных прикосновений в меня били разряды. Я следил за ручкой в смуглых пальцах, выводившей буквы не слишком аккуратным почерком, вместо того чтобы писать самому. Когда на её глаза падала прядь тёмно-каштановых волос, я мечтал набраться смелости и убрать её, чтобы не мешала смотреть на меня. Может, тогда в глазах появится что-то ещё, кроме обычного снисходительного разрешения быть рядом. А потом я шёл домой и слова сами собирались в стройные ряды с созвучными окончаниями. Я записывал их на листочках в клеточку своим, гораздо более аккуратным почерком и прятал под матрас кровати. Когда-нибудь я, может, покажу ей их. Может…

Ночью в окно моей с братом спальни влетел камень, потом ещё один. Третий вынес стекло на кухне. Брат сел в кровати, закутавшись в одеяло, как маленькое до смерти перепуганное привидение. Я осторожно выглянул в разбитое окно. Двор заливал лунный свет, никого живого там не было. Я вбежал в большую комнату. Мама в халате кинулась ко мне:

– Что это? Что случилось?

– Кто-то бросает камни в окна, – ответил я.

В этот момент за её спиной в окно влетел булыжник. Я выключил свет и выскочил на балкон. Внизу Романчиков кинул ещё один камень в окно маминой спальни. Он увидел меня и бросился к дороге. Там стояла его «ласточка», как он называл свой 412-й москвич. Завёлся и с рёвом и тарахтением рванул прочь.

А на следующий день жизнь стала похожа на голливудский боевик.

По дороге из моей школы к дому по одной стороне тянется ряд частных домов. В основном старых, с окнами почти на уровне земли. Один из них, заброшенный, рухнул, заборы повалили и затоптали. Участок зарос бурьяном выше человеческого роста, а сбоку осталась протоптанная тропинка на параллельную улицу.

Когда я возвращался из школы, заросли зашевелились. Я увидел Романчикова с перекошенным лицом, в его руках – литровая стеклянная банка с прозрачной жидкостью. Может быть, меня спас погром прошлой ночью. Человек, перебивший все окна в нашей квартире выскакивает на меня из-за кустов с непонятно чем наполненной ёмкостью. Я увернулся, закрылся курткой, и она приняла на себя удар. Выплеснув содержимое, Романчиков швырнул банку мне под ноги и скрылся в зарослях. Скоро с параллельной улицы послышался рёв мотора.

Я стоял в абсолютно охреневшем состоянии и смотрел на осколки под моими ногами.

– Ну ни хрена себе, страсти, – присвистнул кто-то.

Я посмотрел на остановившегося рядом мужчину.

– Да-а, куртку можно выкинуть. На тебя хоть не попало?

– Что это было? – спросил я, стягивая свою модную варёнку.

Он пожал плечами.

– Не знаю, может кислота из аккумулятора. Она не такая концентрированная. От неразбавленной куртка не спасла бы.

Эх, моя варёночка. Дешёвую джинсовую куртку мадэ ин Индия я вываривал сам в огромном ведре. Ворочал её деревянными щипцами, пока она не выцвела и не пошла пятнами. Почти фирм´а на вид получилась. А теперь и она ушла в страну вечной охоты вслед за кассетами. «И Тимуром», – всплыло в голове…

Я пришёл домой и продемонстрировал маме свою спину.

– И где ты так умудрился? – презрительно бросила она.

– Романчиков твой попытался меня облить кислотой. Я вот не пойму: а чего я? Это ж ты его выгнала, оттопталась, как обычно.

Ноздри у мамы раздулись, она набрала полную грудь воздуха и зашипела:

– А-а, ну ты ж хотел, чтобы твою мать родную кислотой облили, да? Жалко, что не получилось?

Я вытаращил на неё глаза: ты с какой планеты, вообще? Что можно ответить на это и на каком языке? Не было смысла что-то возражать, я вышел и аккуратно прикрыл за собой дверь.

«Эта музыка будет вечной, эта музыка будет вечной, если я заменю батарейки…»

Ирку затравили. Настолько, что в школе появилась её угрюмая мать. Долго перетирала что-то с классной «Б-эшек», потом забрала документы из школы. Ирка поймала меня после уроков. Смущаясь, клюнула влажными губами в щёку.

– Димка, ты – единственный нормальный человек в этой школе, – сказала она, блестя красными глазами.

А я просто пожелал ей больше не вляпываться в дерьмо. Прикольно так-то: для Тима не такой тупой и уродливый, как остальные; для его Ирки – единственный нормальный из всех. Я просто в топе среди людей со сбитыми набекрень мозгами. Король психов.

Ирка ушла вдаль по аллее нетвёрдой походкой: сутулая, отяжелевшая, а я думал: нашла б ты себе занятие, которое будет настолько огромным, что вытеснит нескладную фигуру Тимура Дзагоева из твоей головы. А что это будет – плетение фенечек или выращивание детишек абсолютно пофиг. Не сможет – будет вечно помнить его «Если ты уйдёшь, я повешусь!». Сказанное злое слово может отравить всю жизнь.

На следующий день я пришёл из школы, а у нас гость. В обшарпанном кресле сидел незнакомый мент и курил сигарету. Мама показала мне на диван:

– Присядь. Это – Томас Ионасович. Расскажи ему всё про нападение.

Я рассказал. Мент почиркал в блокнотике. Совместными усилиями мы вспомнили номер его оранжевой «ласточки». Я объяснил, как найти гараж. Предложил показать, но он сказал:

– Нет, не надо.

Я ушёл к себе, а Томас Ионасович не торопился. Он рассказывал маме ментовские байки, мама восхищённо смеялась.

Вечером ей позвонили, она бросила в трубку: «Сейчас, бегу», – и правда убежала.

Вернулась поздно, когда я уже спал и общаться ни с кем не собирался. Села на край моей кровати и щёлкнула ночником. Я протирал глаза, а она грустно на меня смотрела.

– Я в милиции была. Они его поймали.

– Кого «его»? – не сразу въехал я.

– Романчикова.

– И что?

– Меня завели к нему в камеру. Он был сильно избит. Говорят, оказал сопротивление при задержании. Увидел меня и на колени упал, умолял его простить. По-настоящему на коленях ползал, представляешь?

– Простила?

Мама посмотрела на моего спящего брата и вздохнула.

– Томас дал мне дубинку. Говорит: отведи душу.

Редкий случай: говорила она с трудом, выдавливая из себя слово за словом. Обычно было наоборот.

– Я вчера очень сильно за тебя перепугалась. Подумала: а вдруг ты не успел бы увернуться? Вдруг у этого урода всё получилось бы? А ты у меня такой красивый…

Она погладила меня по щеке, я смущённо отстранился: «Ну, мам!»

– Я, когда в милицию шла, хотела его убить. А он такой жалкий оказался, елозит передо мной по полу, рыдает. Весь в соплях, в крови… Я не смогла его ударить. Томас сказал, что он уедет из города и больше никогда здесь не появится. Сказал, нам больше нечего бояться.

– Хорошо, конечно, – хмыкнул я. – А может он за стёкла разбитые денег даст, и за мою испорченную куртку?

– Уже дал. Купим тебе новую, лучше этой.

– Лучше кассеты. Куртка у меня есть.

– Совсем свихнулся со своей музыкой, – устало вздохнула мама. В голосе прорезались привычные сварливые нотки и затихли.

– Ладно, посмотрим, может, и на то, и на то хватит.

– Спасибо, мам.

Я замолчал, вопросительно глядя на неё, она не уходила. Сидела и смотрела на меня.

– Мам, мне в школу рано вставать.

– Да-да, – встрепенулась она. – Спи, сынок. – И вышла, тихонько прикрыв дверь.

Романчиков на самом деле больше не всплывал.

Ой, какая сопливо-приторная сцена-то ночью была. Я даже подумал, что мне это приснилось. А, может, правда это был сон?

Я пришёл домой из школы, и никаких ментов у нас в квартире не было. Была мама. Рядом с ней на журнальном столике стояла пепельница с дымящейся сигаретой, а возле – стопка листков, вырванных из тетрадки, и я сразу понял, что это за листки.

– Что это? – она постучала пальцем по моим стихам.

Я молча попытался их забрать, но она отодвинула меня:

– Нет, подожди! Сядь! Сядь!.. – крикнула она, и я опустился на диван. А что мне оставалось? Не драться же с ней.

– Значит, вместо учёбы у тебя голова забита этой дрянью? Ты уже скатился на четвёрки. Что дальше? Тройки? Двойки? Второй год? Вместо того, чтобы готовиться к институту, ты эти писульки пишешь? Стишки сочиняешь?

Я привычно молчу. Тускло светят лампочки в пластмассовой люстре. Злорадно хихикает младший брат. В глазах пляшут чёрные точки, и я думаю: только не приступ, не надо сейчас. А воздух густой и пыльный, и с трудом проталкивается сквозь сжавшееся до игольной толщины горло.

– Знаешь, что, сын мой? Я забираю у тебя плеер до конца учебного года. Закончишь год с похвальным листом – получишь его обратно.

– Нет, ты не можешь. Это подарок отца.

– Отца, который бросил тебя, когда тебе трёх лет не было, и не вспоминал, пока ты сам его не нашёл?! Осеменитель он, а не отец, папаша твой! И ты таким же растёшь. Гены! Плеер сюда, быстро!.. – заорала она и хлопнула по столику со всей дури.

Я аккуратно обернул наушники вокруг бирюзового корпуса и положил плеер перед ней. Она схватила его и сунула под себя в кресло, будто я стал бы его забирать силой.

– Всё! Иди и готовься к институту!.. И больше никаких гулек! – прокричала она мне в спину.

Ночью, когда все спали, я вошёл в большую комнату. Листки с моими «стишками» так и лежали на полированном столике, придавленные пепельницей. Я вытащил их и на цыпочках вышел в кухню. Там, сидя на табуретке перед вытащенным из-под раковины ведром я изорвал стихи в мелкие клочки. Моё лицо горело от стыда за эти строчки. Настоящий мужик не пишет стихов. Он берёт любимую на руки и несёт, куда ему надо, не спрашивая согласия, а она радостно хохочет и смотрит влюблёнными глазами. Сашу в этой роли я представить не мог.

Кажется, начала ехать моя крыша. Я надел глухую шапку. Раньше её роль исполняли наушники, теперь приходилось вырабатывать «командный слух». Это «когда мне надо, я плохо слышу». Я приходил домой, бросал дипломат и шёл на выход под непрекращающийся мамин крик. Оставаться в доме без защитной амуниции я не мог. Я мало с кем тогда общался, а после смерти Тимура у меня остался один собеседник: я сам. И я просто бродил по улицам, сидел в сквериках и парках, тупил на прибой на набережной. Я не мог закрыться от всех музыкой, – у меня её забрали. Поэтому я пел про себя: «Следи за собой! Будь осторожен!»

Начнёшь петь в голос и заберут на дурку, к Тимкиной маме.

В один из особо холодных и тоскливых вечеров я поехал к Сашиному дому. Нашёл скамейку в тени, прикрытую кустами, и сидел там с бешено колотящимся сердцем.

Я дождался. Она подошла к подъезду с высоким широкоплечим парнем. Они страстно целовались, а я хватал ртом куда-то пропавший воздух. С этого дня я стал приходить сюда каждый вечер.

Это было мазохистски извращённое удовольствие, – разрезать постоянно острой болью сжатое горло. У меня включился режим «Чем хуже – тем лучше», и я с радостным ожиданием ждал, куда он меня вынесет. Вынес он меня на крышу соседней многоэтажки, но перед этим меня вычислил её отец.

Он сел рядом со мной и закурил.

– Будешь?

Я отрицательно покачал головой.

– Ну, и правильно, – кивнул он.

Затяжки после третьей он собрался с мыслями.

– Саша сказала, что ты каждый день тут сидишь и следишь за ней. Так нельзя, понимаешь? У неё своя жизнь.

Конечно, понимаю. Я просто надеялся, что она меня не заметит.

– Я люблю её, – глухо пробормотал я.

– Это понятно, – вздохнул он, – но тебе придётся самому с этим справиться. У Саши свадьба на носу. Её жениха ты уже видел. Они любят друг друга, и у них скоро будет ребёнок. Тебе в её жизни места нет, извини.

– Ребёнок? – я подумал, что он шутит.

– Так бывает, – пожал он плечами. – По её маме тоже долго не было видно, что она носит Сашу.

Он ушёл, а я остался. Идти мне было некуда. Для меня не было места в её жизни. А где-нибудь ещё для меня место было? Дома? Очень смешно.

Отравленный, испачканный, использованный, отвратительный самому себе, я вошёл в подъезд соседнего дома. С трудом переставляя ноги, поднялся пешком на девятый этаж. Мне повезло: навесной замок был уже кем-то спилен. Я вылез на крышу, и рубероид пружинил под моими ногами, когда я шёл на край. Вешаться, как Тим, я не собирался. Мне и так нечем дышать, я не хотел затягивать на шее верёвку. Лучше закончить всё с лёгкими, заполненными свежим и холодным воздухом. Я вскарабкался на бортик и раскинул руки. Две целых и тридцать четыре сотых секунды, и я перестану задыхаться. Внизу, под моими ногами, стояли удивительно чёткие в электрическом свете коробочки автомобилей. Кому-то из автовладельцев, возможно, не повезёт. Смотря куда подует ветер…

Мне оставалось сделать один маленький шажок, и я его сделал. За миг до него перед моими глазами всплыла облупленная железная ракета, и грязные кеды под ней. Горючие слёзы на моей шее и жалобное: «…Я не виновата!». Я это знал, но она в это так и не поверила.

Завтра те же чёрные рты будут шептать, жмурясь от наслаждения, в школьных коридорах: «… прикинь, это та фифа, из-за которой Димка с крыши сиганул… Пацан из-за неё жизни лишился, а ей хоть бы хны… Ходит, как королева…»

Один шаг вперёд, и яд, наполняющий меня, разлетится в стороны и забрызгает её, разъест её красивые черты, её загорелую кожу под безупречно чистой рубашкой. Испачкает её жизнь. Чистота и грязь. Я не мог этого допустить, я бы себе этого не простил.

Она ведь не виновата, что я сошёл из-за неё с ума.

Я сделал шаг назад, в свою тоскливую и удушливую жизнь, и выжил. А через много-много очень разных, но насыщенных событиями лет я сидел в пустой квартире моей мамы и держал тетрадные листы. Листики из школьной тетради с наклеенными клочками глупых стихов про любовь. Я нашёл их в её сумочке после похорон.

Спасибо, Ирка! Надеюсь, у тебя всё хорошо… 9

То, что я запомнила из своего детства

Татьяна Рубцова

В детстве я была до жути вежливой.

Вот, как себя помню, вечно со всеми здоровалась, даже по несколько раз. Но родители строго меня учили: с чужими дядями и тётями не разговаривать и близко к ним не подходить. Мы жили тогда в общежитии. Было мне тогда точно меньше двух лет.

И вот однажды в коридоре нашего общежития я встретила незнакомого человека. Выглядел он, наверное, вполне мирно, потому что я остановилась возле него, и когда он заговорил со мной, даже ответила.

А потом… Потом я совершила ужасающий поступок. Протянула руку незнакомому дяде. На чём меня и застукала мама. Меня тут же позвали в комнату.

– Я же тебе говорила, нельзя подходить близко к незнакомым людям, нельзя разговаривать с ними и нельзя давать им руку, – начала мама строго.

– Но я же вежливая девочка, – тут же выдала я.

Маме осталось только сесть на стул и охнуть. Вот к чему приводит вежливость.

Отца своего я совсем не помню. Они разошлись, когда мне было два года.

Он запил, мама не стерпела. И отрезала резко, без дальнейшего общения. Запомнила я только, как мы с мамой сидели на скамейке возле парка, а отец пошёл за мороженым. На нём была голубая рубашка с длинным рукавом и какие-то тёмные брюки. И запомнила я его, почему-то со спины.

Вот и всё.

Особенно я про него не вспоминала, даже в подростковом возрасте, по крайней мере, искать его не собиралась. Наверное, мне хватало мамы. Её я люблю и считаю своей самой близкой подругой.

Это ведь не плохо – дружить с мамой, правда?

О школе даже особенно и рассказать нечего. Училась не плохо. Читала запоем все книги, которые попадались под руку. Была страшно ленивая.

Моим хобби тогда было – побеги с уроков. Я сбивала с пути истинного даже одноклассников. Но мама всегда считала, что я попала под чьё-то тлетворное влияние, и мне больше попадало за это, чем за сам побег. Подозреваю, мама до сих пор не верит, что подбивала ребят я, а не они меня.

Но рассказывать про это не стоит, правильно?

Чтобы не подать плохой пример нашим детям и внукам. Я всё же как-то рассказала про это сыну – просто, к слову пришлось. И, как следствие, он сам сбежал с урока. Тоже не один. За что и получил двойку в журнал. И страшно расстроился. Так что мне пришлось идти в магазин и покупать большой и красивый торт, чтобы его утешить.

К счастью, в его детстве двоек было меньше, чем съеденных тортов. По сути, всего две, и обе за поведение. За вторую двойку я купила ему его любимые пирожные. Потому что сладкое поднимает настроение.

Я ведь и сама стала не плохой мамой, правда?

Шутки моего сына, когда он ещё учился в школе. А точнее, всё началось с того дня, когда он принёс с улицы щенка.

Приходит ротвейлер в бюро по найму телохранителей, а секретарша говорит ему:

– Пошёл вон отсюда.

Ротвейлер отвечает:

– Если вы будете выгонять клиентов, к вам никто не придёт.

Секретарша упала со стула. Потом поднялась и сказала:

– Что вам нужно, господин?

Ротвейлер отвечает со злостью:

– Я просто хочу нанять телохранителя. А то в наши дни так трудно жить голубокровкам. Люди по городу ходят без намордников, а дети бегают в свободном выгуле и без поводков. И Дарвин, и Библия не правы.

…

Эволюционировала только одна обезьяна. Остальные только ей подражали.

…

Прибегает сын к папе:

– Мама пальчик порезала. Папа хватает бинт и зелёнку, бежит на кухню, сын за ним:

– Да не себе, а мне!

…

– Откуда в классе шум?

– От криков: «тихо!».

…

– Чем собака отличается от человека?

– Более красивой шерстью.

…

Если в доме завелась крыса, единственный выход: подать на неё в суд за незаконное вселение, выиграть процесс и предоставить судебным исполнителям ловить и выселить её. Все остальные способы считаю бесполезными.

…

Юрист всегда останется юристом, даже гоняясь за крысой.

…

И вот, что я заметила. Мы все проживаем детство и юность несколько раз. Первый раз – своё, родное. Второй раз – в наших детях, тоже своё и очень родное. Третий раз всё повторится во внуках. Думаю, будет ещё роднее, хотя уже и не совсем своё. Ну, где-то так.

А вы как думаете? Согласны со мной?

Письма в никуда

Fenix Antureas

«Но всё, что мне нужно, – это несколько слов и место для шага вперёд.»

Виктор Цой.

10 лет

Привет! Сегодня мне исполняется десять лет. Я уже совсем большой! Поэтому мама больше не дарит мне игрушек. Но я всё равно буду играть. Только в игре я могу вспомнить свой настоящий дом, родную планету… Здесь меня окружают враги, друзья остались только там… Я ненавижу людишек! Они глупые, и потому смеются надо мной. А, может, это зависть? Ведь всё, что у них есть, – это грязь и серость, мусор вокруг. Эта постылая, серая планета. И только я могу вспомнить родину и окунуться в краски! Ах, если бы я мог вернуться наяву! Только вы понимаете меня. И наверняка скучаете тоже. Но это невозможно, я не могу улететь… Мне остаётся только хранить память… Ради этой цели я буду каждый год писать вам письма и оставлять их у этого закрытого портала. Ради того, чтоб не забыть. Это первое письмо.

Пускай не ждут, безмозглые враги, я никогда не откажусь от правды! Я – инопланетянин, и моё имя – Инктрон! И пусть хоть вся Земля мне не верит, я буду знать. Мама смеётся, говорит, что я ещё малыш. Но знаете, вчера я не спал ночью и увидел. Снова увидел в небе Оранжевую Черту! Далеко-далеко, за Юпитером, за Плутоном, за неизвестной ещё землянам планетой Мийю, прямо за Оранжевой Чертой – мой родной мир. Стоит только нырнуть в межмировой проход… Я хотел разбудить маму и показать ей, что я не вру, что вот же она, настоящая! Но как только подумал об этом, Черта вдруг исчезла. «Миссия невыполнима», – подумал я. Никто и ничто не будет мне помогать…

Пока ни один из землян мне не поверил. Но я не сдаюсь. Дети в школе презирают меня. Со мной даже никто не сидит за одной партой. Ну и не надо! Приятного мало – ощущать так близко их чужеродные поля. Мне и без этого трудно… Недавно вот стало плохо в школе. Я пришёл домой, но только чтобы выслушать нападки матери. Она спросила, что случилось, и я ответил правду: отторжение поля. Она накричала на меня. Вы слышите, по повреждённому полю устроила мне облучение! Она сделала мне ещё больнее вместо того, чтоб помочь! Как же болит излучатель от одного воспоминания… Это потому, что она не настоящая моя мать. Такая же чужая, как и все.

А ещё у нас был открытый урок в школе. Учительница спрашивала каждого, кем он хочет стать, когда вырастет. Мне не нужно было готовить это задание. Я честно сказал при гостях, что я не вырасту. Ведь прежде, чем это произойдёт, защитная оболочка не выдержит износа, и я погибну от вирусного шока. Учительница сказала, что врать нехорошо… Поставила двойку.

Я верю, что вы однажды вернётесь за мной. Сегодня я опять не буду спать ночью. Я дождусь, и тогда посмотрим, кто будет смеяться последним! Я докажу всем, что моя Лазария существует!

13 лет

Здорово! Это опять я. Инктрон, помните такого? Вот смех! Пишу, не зная, ответит ли хоть кто-то.

Представляете, кажется, моя писанина всё-таки может кого-то заинтересовать! Недавно мама нашла мои рассказы о Лазарии и об инопланетянах. Конечно, она сразу завела свою волынку: «Выброси эту чушь из головы!» Всегда одно и то же. Я не поддамся. Кроме прочей ерунды, мама вдруг сказала, что у меня талант, и я мог бы стать неплохим писателем… А ведь учитель литературы тоже интересовался моим творчеством. Решено! Я стану писателем! И, может… когда-нибудь найду человека, который поверит и поймёт меня. Пока у меня всё ещё нет друзей, кроме вас. Но всё ещё впереди. И я не теряю надежды, что вы заберёте меня домой. А если уж не суждено… Что ж, стану писателем. А вдруг найду единомышленников среди землян? О чём я говорю, их ведь бесполезно убеждать! Они не слышат меня. За красивыми словами не видят смысла… Даже школьные сочинения мои всегда оценивают на «пять»… А уж какую чушь я в них пишу! Самому перечитывать тошно.

Прошу вас, нет, умоляю, дайте же мне хоть какое-нибудь подтверждение! Вокруг меня точно вакуум, и, похоже, каждый землянин получает больше информации о происходящем вовне, чем я. Говорят, недавно над нашим посёлком видели НЛО. Вы не поверите, оно пролетало совсем рядом с нашим домом, когда я спал! И я, инопланетянин, узнаю об этом из… разговоров?! Ничего, совершенно ничего сверхъестественного не происходит вокруг меня. Временами я думаю, что это так устроено специально. Что это проверка моей веры, что ли… Но, пожалуйста, вы ведь можете дать мне знак! Ну, почему мне нельзя?!