bannerbanner
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля

Анатолий Маляров

Антрепренёр

Лицедеев и блудниц – не трогать!

Средневековый завоеватель.

Глава 1

Вначале эта пара предложила свои услуги музыкальному театру. За ручки вошла в обитый деревом кабинет директора Ильи Ильича Поды, оба не сели на едва заметный и машинальный жест хозяина: стоя лучше покажешься.

– Я – Дарий Сергеевич Шалый. Это Эмма. Для отчества – слишком молодая…

Двадцатипятилетний мужчина, выношенный пригожей родительницей, явно не голодавший, пропущенный через спортивный зал, приученный смотреть за собой, а еще – вышколен в светских манерах, все же волновался и клеил шутки загодя. Актерская физиономия выдавала известную долю униженной души. У него, у Дария Шалого, за спиной престижный институт, удачная роль в кино, пять лет жизни в столице… А он из-за проблемы с жильем и ранней, даже опрометчивой, по его мнению, женитьбы опускается до Дикого поля, просится в захолустный театрик, перелицованный из купеческого собрания или еврейской синагоги. Даже перед красавицей супругой неловко. Все же ушлый молодец разом вошел в роль абитуриента, встряхнулся, гордо откинул кудрявую голову чуть набок, приосанился – вот он, рысак высшей пробы, орловский или там – англизированный скакун с первыми призами.

Эмма стояла на фоне окна и, казалось, ее можно было разглядеть на просвет. Точеная фигурка, вся чистая, воздушная, личико Золушки из последнего акта, ножки и впрямь для хрустальных башмачков, а едва заметные движения – из вальса в паре с принцем крови.

Документы начинающих лицедеев – на резном столе Ильи Ильича были в таком же изысканном порядке, как и сами артисты. Будь эти просители проще, найди директор в ком-нибудь из них малейший изъян, он внутренне согласился бы подписать с ними контракт на сезон, а поморочив и подмяв будущих членов своей труппы под себя, продлил бы срок. Но тут в горле пересохло: «Хватай обеими руками!» – возопил внутренний советник бывалого холостяка Поды. Однако барская привычка возобладала, упрямый одессит в нем выставил рог, и его непослушный голос заурядно молвил:

– Зайдите в кабинет главного, скажите, что я просил прослушать вас. – И даже документы вернул.

Ничего обидного в таком повороте событий молодая пара не узрела – обычная процедура в театре. Однако юная женщина, опиралась о подоконник, вдруг почувствовала, как теплая стенка холодит ладонь. Кровь ударила не только в голову, но и в конечности.

Главный принимал вежливо, с напускной строгостью, но глаза его слегка бегали, каждым вкрадчивым вопросом он пытался угадать, что там предрешил креативный директор. Молодежь переглянулась: понятно, кто в доме хозяин и какова степень зависимости художника от администратора под сими сводами.

Перешли за распахнутый занавес, на подиум с нагромождением вчерашних декораций и кучей музыкальных инструментов на авансцене. Дарий увидел гитару в углу, вздрогнул, расправил плечи, притопнул «левой ножкою правей, правой ножкою левей», и справился:

– Можно начать с цыганской?

– Разумеется. Я бы сам предложил вам спеть и сыграть, если это ваш конек.

Шалый расстегнул пуговицы, выдернул полы рубахи из брюк, метнул штиблеты с ног, гулко прошлепал босиком и ударил по струнам.

Эх, запрягай-ка, дядя, лошадь,серую, мохнатую.А я сяду и поеду,цыганочку сосватаю!

Шалунья Эмма выхватила спрятанный в белых, пушистых волосах гребень, воткнула его в темя, рассыпала соломенные, пушистые волосы, растянула во весь размах рук шарфик и пустилась в притоп вокруг вихляющего всем телом супруга.

Потом читали гениев: он – Лермонтова, она – Лину Костенко.

– А вы поете? – спросил главный молодую женщину.

– Так, как Дарик?.. Нет. Собственно, могу, но не для музыкальных премьер… У меня иное амплуа.

– Искренность, достойная похвалы. Обычно претенденты привирают, мол, и пляшу, и пою, могу дискантом, а если вам не хватает мэцо, то я и – мэцо…

Один на один с шефом главный только угадывал мнение об абитуриентах в глазах всесильного руководителя – это был его способ существования, творчества и художественного руководства.

– Ну? – сегодня совсем загадочно промычал Илья Ильич.

– Она сложена божественно, – начал издали режиссер. – Он поет, танцует. Между собой общаются органично. – Убедившись в теплоте взгляда Поды, режиссер ожил: – Штаны нам очень нужны. Только, по-моему, гонор уродился раньше, чем этот Дарий Шалый. А вот об Эмме…

Уверенные в своем всевластии, хозяева театра слишком долго задержались в кабинете. Полчаса спустя секретарша получила сигнал пригласить заезжих артистов. Девушка, как из табакерки, тут же встала на пороге кабинета и рассеянно сказала:

– Они подождали, потом мужчина говорит: «Видно, мы не ко двору. Извинитесь за нас». И ушли.

Илья Ильич ванькой-встанькой вскочил над столом, пошарил ладонью – бумаг гостей не оказалось. Он грузно затопал по паркету: человек не привык, чтобы кто-то пренебрегал его вниманием, – так внушил всей труппе. Сам он не мог понять, что будоражит все его существо, только чувствовал, что ускользнуло от него нечто важное, большее, чем пригожий, по всему видно, талантливый лицедей с такой красавицей партнершей.

Вечером, в своей холостяцкой квартире, в просторных апартаментах народного артиста, трижды орденоносца, депутата, однокашника и к тому же закадычного друга министра культуры, Илья Пода передвигал стулья, поддевал тапочками кошку, звенел струей из сифона о стакан… Шумел сорокалетний баловень судьбы один. Мерил все три комнаты не привычными вкрадчивыми шагами, как на людях, но топал демонстративно, стучал полным графином в буфете, включал и выключал телевизор. Понимал, что от него абитуриенты пойдут в драматический театр, к извечному сопернику, про которого у нашего героя сложилось и закоренело недоброе мнение. Видишь ли, десять лет назад, когда его, Поду, несколько спустили с высоких управленцев в директора музыкального театра, того хохла, в обратном порядке, из актеров возвели в художественные руководители драматического театра, да еще с карт-бланшем. Мол, в руки тебе вся колода, от шестерок до тузов, только прерви разруху в коллективе, сделай так, чтобы стосвечная люстра в центре зрительного зала не рухнула на головы зрителей, побели хоть изнутри стены. Денег мы тебе не дадим, помогать будем только советами. А этот парвеню в советах никогда не нуждался. Владел своим умишком и – непостижимо споро… Нет, Поду зазнобило не только это, но и другое. Почему столь культурная с виду, со светскими замашками пара не дождалась мнения художественного совета, главное же – его, удельного князька приговора? Не дорожит молодежь местом в труппе и жилплощадью, которую Илья Ильич, благодаря крепкой связи с министерством и отцами города, сразу предоставлял каждому, кого избирал себе в пассии? Нет, не это. Так что же?

Уснул маэстро поздно и как-то сразу, без обычной ванны, забыв о по-женски тщательном уходе за лицом, за редеющей прической, без нюханий подмышек и рассматриваний последнего альбома культуристов, без перечня на сон грядущий прошлых своих побед и бед… Сон выпал черт те какой! Не сон – черты воспоминаний, которые втиралось в подсознание всякий раз, когда перед глазами вставал новый объект вожделения.

Лето после третьего класса в глухой бабушкиной деревне. Сенокос, ветхие конюшни, попытка верховой езды. Новое впечатление – спаривание квелых упряжных кобыл с ухоженным, вскормленным кашицей из отрубей и битых яиц племенным жеребцом. Восторги дебелого конюшего, хлопавшего шапкой о земь: «Вот аппарат у Буяна – третью матку кряду покрыл!»

Потом шалости местных сорванцов: За неимением городских каруселей да спортплощадок, недоростки следовали матушке природе. Один изображал племенного жеребца, а другой загулявшую кобылку. Пацаны своего круга сплошь корчили из себя племенных жеребчиков и на четвереньки все чаще, а потом привычно – ставили заезжего и слабого Илюшу, топтали сзади, ржали. Тощими ягодичками он ощущал окостеневшие детские пенисы. Странно, но с третьего-пятого захода Илюше понравилось занимать позу согбенной худой матки. Раскрасневшиеся жеребчики из хат под стрехами становились с ним все обходительней, защищали друг от дружки. В душе он кичился своим исключительным положением, тонко ржал, гикал, подражая Савраске или Рыжухе и вертел тазом.

В другие дни шалости заходили дальше. Ватага увидела за копной сена оправлявшегося конюха Шлойме и обратила внимание на его обрезанный детородный орган. Кому-то в голову взбрело, что голый конец придаст больше важности подростку, сразу сделает его мужчиной – им бы каждому такой. Нашли нитки, с трудом закатили себе кожицу на крохотных отростках и подвязали довольно туго. Величались друг перед дружкой целый день. На другое утро кончики вспухли, налились синей кровью, стали зудеть и болеть. Деревенские жеребчики пошли по старшим подросткам искать совета, а чужак Илюша затаился. Долго не находил, как избавиться от прелестей «как у деда Шлойме». Дошло до того, что вечером стало Илюше невмоготу, не смог пописать и в углу, над помойкой, расплакался. Явилась бабушка, пришла в отчаянии он открылся. Внучек говорил не всю правду, неуклюже врал, мол, нечаянно дернул нитку из трусов и – заскочила петля…

Бабушка портняжными ножницами спасла заблудшего ягненка. Но уроков не читала, как-то подчеркнуто походя, в ряду иных кухонных забот, проделала операцию, поспешно отвернулась к печке, даже не поругала. И это было самое ужасное. Илюше сдалось, что он переступил за все дозволенные пределы: отругать или отодрать и то погнушались, видимо, праведным людям якшаться с ним – бесполезное дело…Мальчишке с тех пор стало стыдно всех и вся, особенно баб, женщин и девчонок. Говорить на скользкие темы и шутя-любя забавляться мог только с проказниками-сверстниками, которые его уже совсем перевели в кобылки. Три дня кряду он клянчил: бабуся, отправь домой. А уехав, остался душой с шалунами у конюшни, в воспоминаниях и в нередких снах о них..

Еще в полудреме повторялась и повторялась страница из прочитанной в подростках средневековой книжки: «Что есть жена? Сеть, дьяволом сотворенная. Прельщает лестью, светлым лицом, высокими очами поводит, ланиты складает, языком поет, гласом скверное глаголет, злыми делами обаяет, многих язвит и губит. Что есть злая жена? Источник злобы, смертоносная беседа, душам пагуба, хоругвь адова»…

И совсем другое – попутчик в санатории, инструктор по плаванию, с которым, по счастливой случайности, родители отправили подросшего тринадцатилетнего Илюшу на отдых. В купе, до ночи приличный, опрятный, молодой человек, наверное, студент, без матерных слов рассказывал истории из жизни тинейджеров и начинающих юношей, угощал цветными пирожными, поил цветными водами. На ночь поднял довольно длинного подростка на руках, уложил на верхнюю полку, нежно подоткнул простыню, стоя долго рассказывал о пляже, ванных, о массаже: точечном, японском, пиктусионном… похохатывая и совсем тихо, на ушко, заговорщически назвал еще странные массажи – оральный и анальный. И долго не пояснял, лишь намекал, что оно такое. А намеки впечатляют куда сильнее откровенных слов, чувствуешь и видишь куда больше сказанного. Это сызмальства уловил будущий служитель муз. На море молодой мужчина не отлучался от Илюши, учил плавать, после воды мокрыми и дрожащими, вроде бы от холода руками, переодевал подростка в сухие плавки, шаля, восхищался его еще детским интимным хозяйством, даже трогал ладошкой, чем вызывал стыд и радость одновременно, даже заметное возбуждение. Перед отбоем провожал подопечного к его палатке, шутя обнимал и целовал. И лучшего друга даже выдумать было трудно. Как-то на отшибе, за выступом скалы, вдали от посторонних глаз наставник преподавал Илюше французскую борьбу. Поддавался слабаку, шутил, веселил. Потом вдруг умолкал, лицо его каменело и он подолгу удерживал парнишку на себе, странно протаскивая его тело по своему – вверх и вниз, все ускоряя.

Илюша стыдился своего возбужденного члена, пытался соскользнуть и не решался, хорошо было. Успокоился, только когда убедился, что и партнер исходит желанием.

Тайная дружба развивалась. И больно прервалась посредине каникул. Приехал отец и забрал Илюшу на какие-то родственные праздники. Парнишка даже всплакнул на прощанье. А наставник едва скрывал раздражение, уговаривал, умолял родителя оставить «ребенка» еще на недельку. Увы!..

Сон Ильи Ильича рассеивался, являлась трезвая полудрема, потом обычное забытье холостяка и деятеля, то есть полуобморочные минуты, когда ему из подсознания приходят самые выгодные деловые или творческие мысли. Иногда являются отделанные строки, в прозе и стихах. Сю ночь – такие:

Мне снится, что мне не спится,что рядом тоска ложится.А на окоеме – ты.Меж нами горят мосты.И радужная криваясочится от ада до рая.А я, не во сне – наяву,обратно тебя зову.

Илья Ильич еще в полузабытьи решает разбудить себя. Это же помрачение сознания – эдак мужик, признающий только доклады, реляции, панегирики в тайне уже который год заделывается поэтом! Потянулся к шкафу, нащупал блокнот, в котором пряталось много ночных лирических откровений, которые потом, стыдясь и перешучиваясь, он показывал признанным мастерам стиха. Нашарил перо, записал две шальные строфы, машинально достал короб с таблетками, принял снотворное, уснул без воспоминаний и сновидений.

Глава 2

Назавтра Шалые, Дарий и Эмма, явились в респектабельное, с размахом и специально для театра выстроенное здание. Архитектура периода второй совковой пятилетки, то есть, подобие древнегреческой роскоши. Молодые люди осмотрели фасад с ионическими колоннами, броскую рекламу, – театральную, коммерческую, черт знает какую, лишь бы копейка в кассу. Яркие панно, фальшивые горельефы рядом с античными музами в нишах готического стиля. Все подсвечено естественно, с подсолнечной стороны, высокие двери под мореный дуб.

– Вкус и траченную копеечку нюхом чую, – ввернул разыгравшийся Дарий. В полутемном фойе дамочка-администратор спросила незнакомцев, кто они и зачем, и тут же провела по службам, прихвастнув недавним капитальным ремонтом и заботой руководства, как об коллективе, так и о зрителях. В совсем темный актовый зал гостей ввела помощница режиссера и шепнула:

– Полковник заканчивает репетицию, тут с вами и поговорит.

Молодые люди переглянулись: полковник? Они знали, что в задымленном Днепродзержинске директором театра долго служил отставной полковник из ментов. Но чтобы режиссировать спектакли крупнейшего на юге, не частного, но государственного коллектива доверили солдафону- увольте! Надо бежать отсюда…

В лучах софитов парень в цветной косоворотке насиловал гитару и устало пел, детонируя и сопя:

Выйду я на улицу, гляну на село,Девки гуляют, и мне весело…

– Стоп, стоп! – хрипловато и в то же время зычно обрывал певца рослый мужчина, опираясь обеими руками на обивку заглушенной оркестровой ямы. – Леня, ты на авансцене или все-таки на деревенской улице времен Островского? Ты видишь девок? Тебе весело?

Фонари освещали и режиссера, то есть, полковника, он таков: довольно рано нажил душевную и плотскую солидность, лет тридцати пяти атлет с подрагивающими кистями рук в такт звучащей где-то наверху музыке. Лицо живое, искрящееся ментальной хохлацкой насмешкой, под глазами оттиск ненадежных почек: пьет ли, курит ли излишне, трудно догадаться. К тому же новобранцам на раздумья времени не отпущено. Режиссер-полковник, он же Антон Романович Николко, на каблучке повернулся к гостям, представился и поразил полной осведомленностью:

– Дарий Сергеевич и Эмма Георгиевна Шалые? Очень приятно, – сказал он без запинки и подал руку Дарию, а Эмме издали поклонился с эдаким чертиком, пробежавшим по всей физиономии и скрывшемся за левым плечом. Молодой человек принял протянутую руку и на вдохе спросил:

– Откуда сведения?

– Агентура, – не то шутя, не то бравируя, отозвался директор-худрук.

– Всего два театра в городе и такая конкуренция?

– Холодная война.

– Погубите друг друга.

– Вражда стимулирует деяния. Читайте Кляузевица. Это тот немец, что предупреждал: если не хотите кормить свою армию, будете кормить чужую. Как генерал, он говорил о солдатах, но мысль относится и к театрам.

– Я читал в основном Станиславского.

– И я зубрил старого мастера, но всякая школа хороша, если ее своевременно заменяешь своей. Иначе – катись в штамповочный цех. – Этот Николко был явно счастливым человеком. Днем он что-то умел хорошо делать, ночью его умело любила женщина, потому в голову его приходили удачные мысли. А из всей его стати била здоровая энергия. – Уточняю, мы с вами птенцы одного гнезда, только выводки разные, отстоим друг от друга эдак лет на десять-двенадцать.

– А до чина полковника вы когда успели дослужиться? – Дарий пробовал парировать осведомленность нагловатого худрука собственной наглостью.

Но того не смутишь и вопросами похлеще. Он притерпелся к подвохам и готов к ним постоянно.

– В один день. Захмелевшие от свободы, разумеется, и от «оковитой» казаки присвоили мне чин на своем ковше, а я не привык отказываться от даяний, ибо всякое даяние – благо. Коллективчик у меня ядовитый, разом забыл мое исконное звание, обзывает по-казацки. – И тут же легонько хлопнул себя по лбу: – Поскольку мы однокашники, не будем церемониться. Берите гитару у Лени-молодца и выходите на улицу, гляньте на село.

– А если я не пою? – Это Дарий.

– Не поете ничего, кроме «Запрягай-ка, дядя, лошадь»?

– Ну, сети шпионажа у вас! С режиссерами спорить – себе дороже…

Дарий с малой долей презрения к провинциальным подмосткам шагнул под фонари, попробовал струны на звук, ударил песню. Это был задор, бравада, что-то от удалого ямщика или подвыпившего приказчика. Голос у парня, понятно, – для хорошей оперетты.

Откуда-то появился милицейский свисток, Антон Романович тихо подул в него – на сцену вышло полтора десятка исполнителей и помощница режиссера.

– На завтра та же первая картина, в костюмах. Попробуем нового героя. Артисты свободны. – И к помощнице: – Катя, проводи молодую пару в комнату для гостей, за наш счет накорми. А я пока распоряжусь временно устроить их в студенческом общежитии..

Дарий Шалый поднял руку:

– Антон Романович, а договор… контракт?

– Ты, лихой казак и однокашник, отдохнешь до завтра, на репетиции присмотришься к нашему ковшу. Может, тебе не подойдет мой пеший да охочекомонный ковш.

Эмма держалась в тени кулис, не сводила глаз с говорливого человека. Облаченный двойной властью в коллективе, где режиссер – бог, царь и воинский начальник, а директор и худрук в одном лице – тем более, он не носил на плечах груз номенклатурной власти. Свой парень, иначе не скажешь. Управляет людьми не должность, а воля, ясность и простота характера. Стоит в этой житейской сцене так, что лучше никакой дотошный режиссер и не поставит, говорит то, что под силу сказать только драматургу с изобретательным диалогом. В тоне, в манере держаться и слушать – открытость и, вместе с тем, загадка. Интересно, как работается актерам у него в спектаклях?

Из затянувшихся размышлений молодую женщину вывел новый хлопок ладони по директорскому челу. Мизансцена менялась, к ней вплотную подходил Антон Романович.

– К Эмме Георгиевне у меня просьба. Вы поешьте в гостевой и – прошу со мной в короткий вояж по весьма выгодному для театра делу. Если, разумеется, не возражаете.

– А завтра нельзя?

– До завтра могут уплыть тринадцать тысяч гривен, а то и вдвое больше.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Конец ознакомительного фрагмента
Купить и скачать всю книгу