Включить. Выключить

– А что скажете об этом приятеле? – спросил Кармайн, указывая на обезьяну в ящике. На ее морде застыло такое же выражение, как у Эйба, когда тому нестерпимо хотелось курить.

– Юстас? О, его ценность неизмерима! Правда, Юстас?

Обезьяна перевела взгляд с Кармайна на доктора Чандру и вдруг мерзко осклабилась. Кармайн невольно передернулся.

Лаборант доктора Чандры, молодой парень по имени Хэнк, проводил Кармайна в оперблок.

Соня Либман встретила лейтенанта в предоперационной и представилась операционным лаборантом. Помещение было заставлено стеллажами с хирургическими инструментами, здесь же находились два автоклава и внушительный сейф.

– Для моих учетных препаратов, – объяснила миссис Либман, указывая на сейф. – Там опиаты, пентотал, цианистый калий и прочая гадость. – И она вручила Кармайну пару холщовых бахил.

– Кто знает код? – спросил Кармайн, натягивая их.

– Только я. И он не записан нигде, – твердо заявила она. – Если когда-нибудь меня вынесут отсюда ногами вперед, сейф не открыть без взломщика. То, что знают двое, знают все.

Оперблок выглядел как любая операционная.

– Полной стерильности здесь нет, – сообщила Соня, прислонившись спиной к операционному столу, застеленному чистыми матерчатыми пеленками. Сама Соня была облачена в чистую отутюженную робу и холщовые бахилы. «Привлекательная женщина. Лет сорока, – подумал Кармайн, – стройная и деловая». Темные волосы она собирала на затылке в тугой узел, глаза – черные и умные, и только обрезанные под корень ногти портили изящные руки.

– А я думал, операционная должна быть стерильной, – заметил он.

– Гораздо важнее безупречная чистота, лейтенант. Я знаю операционные, которые стерильнее дохлой лабораторной дрозофилы, но на самом деле в них никто не поддерживает чистоту.

– Значит, вы нейрохирург?

– Нет, я лаборант с дипломом. Нейрохирургия – мужская сфера, женщинам-нейрохирургам живется хуже, чем в аду. Но здесь, в Хаге, я могу заниматься любимым делом и избегать психических травм. Размеры моих пациентов невелики, поэтому без мощной аппаратуры не обойтись. Видите? Это мой цейссовский операционный микроскоп. Таких в нейрохирургии Чабба нет, – удовлетворенно заключила она.

– Кого вы оперируете?

– Обезьян для доктора Чандры. Кошек для него и для доктора Финча. Крыс для нейрохимиков с верхнего этажа и кошек для них же.

– Часто они умирают на столе?

Соня Либман возмутилась:

– Думаете, я совсем безрукая? Ну уж нет! Я умерщвляю животных для нейрохимиков, которым для работы не нужен живой мозг. Но нейрофизиологи ставят опыты на живом мозге. Вот и вся разница.

– И кого же вы… м-м… умерщвляете, миссис Либман?

Только осторожно, Кармайн, еще осторожнее!

– Главным образом крыс, но также провожу децеребрацию по Шеррингтону на кошках.

– Что это? – спросил Кармайн, делая записи в блокноте, но уже сомневаясь, что хочет услышать ответ – очередной поток мудреных подробностей!

– Отделение головного мозга от мозжечка под эфирным наркозом. Инъекцию пентотала в сердце я делаю в тот же момент, когда извлекаю мозг, и – бац! Животное умирает. Мгновенно.

– И вы складываете зверюшек в мешки и уносите в холодильник?

– Да, в дни децеребрации.

– Часто такие случаются?

– По-разному. Когда доктору Понсонби или доктору Полоновски нужен передний мозг кошек – каждые две недели в течение пары месяцев, по три-четыре кошки в день. Доктор Сацума обращается гораздо реже – в год ему нужно кошек шесть, не больше.

– Насколько они крупные, эти кошки без мозга?

– Великаны. Самцы весят килограммов пять-семь.

Так, два этажа отработано, осталось еще два. С подсобными помещениями, лабораториями и отделением нейрофизиологии покончено. Теперь – наверх, познакомиться с персоналом четвертого этажа, потом спуститься вниз, к в нейрохимикам.

Три машинистки оказались обладательницами дипломов по естественным наукам, делопроизводительница могла похвастаться лишь школьным аттестатом – как одиноко, должно быть, она себя чувствовала! Вонни, Дора и Маргарет работали на громоздких пишущих машинках IBM со сферическими головками и могли напечатать «электроэнцефалография» быстрее, чем любой коп – аббревиатуру ДТП. Ловить здесь было некого, и Кармайн оставил их с миром. Делопроизводительница Дениза шмыгала носом и утирала глаза, роясь в открытых ящиках, машинистки строчили как из пулеметов.

Доктор Чарльз Понсонби ждал у лифта. Провожая Кармайна в свой кабинет, он объяснил, что ему пятьдесят четыре года, он ровесник профессора, которого и замещает во время отлучек. Они вместе учились в здешней частной школе, потом поступили на подготовительные курсы в Чабб и там же получили медицинские дипломы. Но после школы медицины их пути разошлись. Понсонби предпочел пройти ординатуру в Чаббе, Смит – при университете Джона Хопкинса. Однако разлука была недолгой: после возвращения Боб Смит возглавил Хаг и предложил Понсонби составить ему компанию. Это случилось в 1950 году, когда обоим было по тридцать лет.

«А ты-то почему застрял дома?» – гадал Кармайн, внимательным взглядом изучая главу отделения нейрохимии. Среднего роста и среднего телосложения, каштановые, с проседью, волосы, водянистые голубые глаза, очки-половинки, оседлавшие длинный костистый нос. Чарльз Понсонби казался типичным представителем рассеянного ученого. Его одежда была неряшливой, даже затрапезной, волосы – всклокоченными, а носки, как заметил Кармайн, непарными: темно-синий на правой ноге, серый – на левой. Ясно, что Понсонби лишен предприимчивости и не понимает, зачем уезжать так далеко от Холломена. Но что-то в его слезящихся глазах говорило: он стал бы совсем другим, если бы куда-нибудь уехал после получения диплома. Эту гипотезу подкрепить было нечем, но интуиция подсказывала Кармайну, что удержало Понсонби дома нечто непреодолимое. Но не жена, потому что он сам довольно равнодушно назвал себя закоренелым холостяком.

Любопытным открытием стали контрасты между кабинетами ученых. Кабинет Форбса потрясал чистотой, в нем не нашлось места ни для плюшевых портьер, ни для картин – только книги и бумаги, повсюду, даже на полу. Финч увлекался комнатными растениями, у него цвела изумительная редкая орхидея, а на фоне стен прекрасно смотрелись перистые папоротники. Чандра предпочитал кожаную мебель в стиле Честерфилда, застекленные книжные шкафы и изысканные шедевры индийского искусства. А доктор Чарльз Понсонби уживался в опрятном кабинете с мерзкими артефактами – высушенные человеческие головы и посмертные маски Бетховена и Вагнера. Стены украсил четырьмя репродукциями знаменитых картин Бокса и Мунка.

– Любите сюрреализм? – оживился Понсонби.

– Я поклонник ориентального искусства, доктор.

– Знаете, лейтенант, я часто думаю, что ошибся в выборе профессии. Меня пленяет психиатрия, особенно психопатология. Взгляните на эту сморщенную голову – кому она принадлежала? Какими видениями порождены эти картины?

Кармайн усмехнулся:

– Меня спрашивать бесполезно. Я всего лишь коп.

«А ты мне не друг», – мысленно закончил он. Это ясно как день.

После кабинета Понсонби показал ему лаборатории, аппаратура в которых была Кармайну знакома: атомно-абсорбционный спектроскоп, масс-спектрометр, газовый хроматограф, большие и малые центрифуги – все то же, чем пользовался в работе Патрик, только поновее и побольше. Здесь тратили деньги не считая.

Кармайн узнал, что мозг кошек превращают в субстанцию, которую Понсонби назвал «мозговым бульоном» – так естественно, что никто бы не уловил и тени шутки. Делают в лаборатории и бульон из крысиных мозгов. А доктор Полоновски ставит опыты с гигантским аксоном ноги омара – не большой клешни, а короткой ножки. Ох и здоровенные эти аксоны! Лаборантке Полоновски, Мэриен, часто приходится по дороге на работу заезжать в рыбный магазин и покупать самых крупных омаров из бассейна.

– И куда же потом деваются омары?

– Их делят между собой те, кто любит омаров, – объяснил Понсонби с таким видом, будто вопрос был неуместным и ответ напрашивался сам собой. – Остальные органы доктору Полоновски не нужны. В сущности, с его стороны – это любезность, он мог бы съедать этих омаров сам. А он отдает их всем по очереди. Кроме доктора Форбса – он вегетарианец – и доктора Финча, который слишком ортодоксален, чтобы есть ракообразных.

– Скажите, доктор Понсонби, местные служащие обращают внимание на пакеты с трупами животных? Если бы вы увидели большой, туго набитый пакет для трупов, что бы вы подумали?

На лице Понсонби отразилось легкое удивление.

– Да я бы вообще не стал о нем думать, лейтенант, потому что вряд ли заметил бы.

Удивительно, но Понсонби не стал распространяться о деталях своей работы – просто сказал, что изучает химические процессы в клетках мозга, связанные с эпилепсией.

– Стало быть, все, с кем я уже беседовал, заняты эпилепсией. А умственной отсталостью? Я думал, в Хаге исследуют и то и другое.

– Увы, несколько лет назад мы лишились генетика, и профессор Смит пока не подобрал ему достойную замену. Всех манит ДНК. Она перспективнее. – Он хихикнул. – Бульон генетиков замешан на бактериях.

Понять, что болезненная обидчивость доктора Уолтера Полоновски не имеет никакого отношения к его польским корням, было просто.

– Это несправедливо, – с места в карьер заявил Полоновски Кармайну.

– Что несправедливо, доктор?

– Разделение труда. Тем, у кого есть диплом доктора медицины, как, например, у меня, Понсонби, Финча и Форбса, приходится вести пациентов в больнице Холломена и тратить драгоценное время на них, а не на исследования. В то время как доктора, но не медики Чандра и Сацума все свое время посвящают научной работе. Стоит ли удивляться тому, что они опережают остальных? Когда я согласился перейти сюда, мне обещали идиопатов с отсталостью. И что же? Мне передали пациентов с синдромом мальабсорбции! – возмущенно заключил Полоновски.

Боже мой, все тот же бред.

– А разве они не умственно отсталые, доктор?

– Ну конечно, только их отсталость имеет вторичную природу по отношению к мальабсорбции! Она не идиопатическая!

– Сэр, а что означает «идиопатический»?

– Заболевание неясной этиологии. То есть причины его неизвестны.

– А-а.

Уолт Полоновски был весьма представительным мужчиной – рослым, хорошо сложенным, с темно-золотистыми волосами и загорелой кожей. По мнению Кармайна, не больничная нагрузка как таковая беспокоила его – его терзали глубинные эмоции вроде любви и ненависти. Этот человек всю жизнь был несчастен, и страдание запечатлелось у него на лице.

Но, как и все остальные, он никогда не обращал внимания на такие приземленные мелочи, как пакеты с трупами животных, а тем более на величину этих пакетов. «Да что я прицепился к этим пакетам? – думал Кармайн. – Потому что какой-то умник воспользовался холодильником, зная, что на пакеты с подопытными животными сотрудники Хага никогда не обращают внимания? А еще вот почему – печенкой чую, что-то здесь нечисто. Что-то не складывается. Да, я точно знаю!»

Миловидная лаборантка Полоновски, Мэриен, сказала Кармайну, что она сама относит вниз пакеты шефа. Она держалась настороженно и как бы оправдывалась, но, как понял Кармайн, пакеты были тут ни при чем. У Мэриен было грустное лицо, а личные дела расстраивают девушек чаще, чем работа. Здешней молодежи, обладающей дипломами и пишущей диссертации, не составляло никакого труда найти работу. Кармайн был готов биться об заклад, что Мэриен частенько приходит в Хаг в темных очках, скрывая, что она проплакала полночи.

Общаться с доктором Хидеки Сацумой после всех остальных было сущим удовольствием. Его английский был безупречен и американизирован; он объяснил, что его отец служил в посольстве Японии в Вашингтоне с тех пор, как после войны были восстановлены дипломатические отношения. Сацума закончил учебу в Америке и получил ученую степень в Джорджтауне.

– Я изучаю нейрохимические процессы ринэнцефалона, – начал он, но увидел на лице Кармайна недоумение и засмеялся. – Иногда его называют «нюхом мозга» – это самое примитивное серое вещество, какое есть у человека. Оно имеет непосредственное отношение к эпилептическим процессам.

Сацума тоже оказался красавцем, словно в Хаг мужчин отбирали по внешним данным. Совершенствуя и без того классические черты лица, он отважился на пластическую операцию, чтобы убрать складки верхнего века, поэтому его блестящие черные глаза уже не казались узкими. Для японца он был довольно высок, двигался с грацией Рудольфа Нуриева, с которым его роднило нечто татарское в облике. Кармайн угадал в нем человека, у которого не бывает мелких оплошностей, – он никогда не спотыкается и ничего не роняет. А еще он умел располагать к себе людей, и это тревожило Кармайна, который в войну служил на Тихом океане и недолюбливал япошек.

– Поймите, лейтенант, – с жаром объяснял Сацума, – все, кто работает в таком месте, как Хаг, не замечают ничего, что не относится напрямую к работе, а в работе у каждого из нас рентгеновское зрение. Коричневый пакет с мертвыми животными заметил бы, если бы он лежал. В противном случае на него не обратил бы внимание никто. И поскольку лаборанты в Хаге работают добросовестно, пакеты с трупами у нас нигде не валяются. Я никогда не отношу их вниз. Это делает мой лаборант.

– Насколько я понимаю, он тоже японец?

– Да. Эйдо помогает мне во всем. Они с женой живут на десятом этаже здания страховой компании «Мускат», а я – в пентхаусе. И это вам прекрасно известно, ведь вы тоже живете в «Мускате».

– Вообще-то я не знал. В пентхаус ведет частный лифт. Но с Эйдо и его женой я встречался. Вы женаты, доктор?

– Что вы! В море слишком много прекрасной рыбы, чтобы я остановил выбор на какой-то одной. Я холостяк.

– Вы встречаетесь с кем-нибудь из здешних сотрудниц?

Черные глаза блеснули – насмешливо, но не гневно.

– Боже мой, ну конечно, нет! Отец давным-давно объяснил мне, что только безмозглые холостяки смешивают работу с удовольствиями.

– Полезный принцип.

– Хотите, я познакомлю вас с доктором Шиллером? – спросил Сацума, почувствовав, что допрос окончен.

– Спасибо, было бы замечательно.

Так-так, еще один претендент на звание короля красоты Хага! Викинг. Курт Шиллер служил в Хаге патологоанатомом. По-английски он изъяснялся с легким немецким акцентом, что, несомненно, и являлось причиной неприязни, проскользнувшей у доктора Мориса Финча при упоминании имени Шиллера. Шиллер оказался рослым, скорее худым, чем стройным, с льняными волосами и тускло-голубыми глазами. Что-то в нем раздражало Кармайна, но явно не национальность: чуткий нос копа унюхал гомосексуальность. «Если Шиллер натурал, значит, нос меня подводит, а мой нос в порядке», – думал Кармайн.

Патологическая лаборатория помещалась там же, где и операционная, только этажом выше, и была побольше – за счет места, которое на нижнем этаже занимали клетки с кошками. Шиллеру помогали два лаборанта – Хэл Джонс, штатный специалист Хага по гистологии, и Том Скинкс, работающий исключительно на Шиллера.

– Иногда мне присылают образцы мозга из больницы, – сообщил патологоанатом, – поскольку я специализируюсь на кортикальной атрофии и мозговой рубцовой ткани. А моя работа связана с рубцеванием гиппокампа и крючка головного мозга…

Кармайн уже научился отключаться, как только начинались многосложные объяснения. Электронщик Билли Хо разглагольствовал о «магнитной мю меньше единицы» так, будто Кармайн был обязан понять его с полуслова. «Все мы говорим на профессиональном жаргоне, даже копы», – со вздохом подумал Кармайн.

Между тем время близилось к шести, и Кармайн зверски проголодался. Но прежде следовало поговорить с остальными и отпустить их по домам, а уж потом спокойно заправиться. На четвертом этаже осталось всего четверо.

Он начал с Хилды Силвермен, заведующей исследовательской библиотекой. Хилда царила в огромной комнате среди стальных стеллажей и выдвижных ящиков с книгами, карточками, бумагами, статьями, распечатками, репринтными копиями, вырезками и увесистыми подшивками.

– Теперь я перевела все архивы в компьютер, – объяснила она, указывая рукой без признаков маникюра в сторону штуковины размером с ресторанный холодильник, с двумя тридцатисантиметровыми бобинами с пленкой, консолью и клавиатурой, как у пишущей машинки. – Настолько стало проще! Никаких тебе перфокарт! Знаете, здесь работать гораздо легче, чем в библиотеке медицинской школы. Там трудятся по старинке. А мы можем узнать о любой опубликованной научной работе. Достаточно ввести ключевые слова вроде «ионы калия» или «припадки», и нам присылают краткое содержание всех существующих статей по этой тематике – с такой же скоростью, с какой телетайп способен печатать их. Есть еще одна причина, по которой я ушла из главной библиотеки и получила в полное распоряжение эту. Лейтенант, Хаг просто купается в деньгах! Только вот с Китом я почти не вижусь, и это нелегко, – со вздохом заключила она.

– С Китом?

– С моим мужем, Китом Кайнтоном. Он нейрохирург, недавно окончил аспирантуру и работает на другом конце Оук-стрит. Раньше мы хотя бы обедали вместе, а теперь не выходит.

– Значит, Силвермен – ваша девичья фамилия?

– Да. Пришлось оставить ее – проще жить, когда во всех твоих документах одна и та же фамилия.

На вид ей было ей лет тридцать пять, но она могла оказаться и моложе; осунувшееся лицо выглядело измученным. Пиджак был мешковатым, юбка – видавшей виды, туфли – обшарпанными. Единственное украшение – обручальное кольцо. Уродливые заколки-невидимки придерживали неудачно подстриженные темно-рыжие волосы; толстые, как донышки бутылок из-под колы, стекла очков уменьшали красивые карие глаза. Лицо нейтрально-миловидное, без косметики.

«Интересно, – задумался Кармайн, – что в библиотекаршах выдает их профессию? Книжная пыль? Чернила для принтера?»

– Я охотно помогла бы вам, – сказала Хилда Силвермен немного погодя, – но я решительно не помню, видела эти пакеты или нет. И на первом этаже почти не бываю – нигде, кроме вестибюля с лифтами.

– У вас есть друзья среди коллег? – спросил Кармайн.

– Соня Либман из оперблока. Больше никого.

– А как же мисс Дюпре и мисс Вилич с вашего этажа?

– Эта парочка? – презрительно переспросил она. – Они слишком заняты собственными распрями, чтобы замечать, что я существую.

Так-так, наконец-то ценная крупица информации!

К кому теперь? К Дюпре. Кармайн решительно постучал в дверь ее кабинета. Она занимала юго-восточную угловую комнату с окнами в двух стенах: одно было обращено к городу, другое смотрело на юг, в туманную гавань. Почему же этот кабинет не взял профессор? Не доверял себе, опасался, что роскошный вид будет отвлекать его? Кармайн решил, что если Бог не наградил мисс Дюпре внешностью, то силы воли, должно быть, ей хватает, чтобы не тратить время, глазея в окна.

Мисс Дюпре поднялась из-за стола, явно наслаждаясь возможностью еще раз взглянуть на Кармайна сверху вниз. «Опасное хобби, дорогая, – подумал Кармайн. – Окоротить можно любого, в том числе и вас. Зато вы очень умны, безупречно организованы и чрезвычайно наблюдательны – это видно по вашим прекрасным глазам».

– Что привело вас в Хаг? – спросил лейтенант, присаживаясь.

– «Грин-карта». Раньше я работала заместителем администратора одного из областных медицинских учреждений в Англии. Я отвечала за работу всех исследовательских лабораторий в больницах и «краснокирпичных университетах» области.

– «Краснокирпичных»?..

– Так называют провинциальные университеты, где учатся студенты из рабочих семей вроде меня. Оксфорд или Кембридж нам не по зубам, но они к «краснокирпичным» и не относятся, хотя их новые корпуса строят из красного кирпича.

– Что в этом здании не входит в сферу вашей компетенции? – спросил Кармайн.

– Почти ничего.

– А коричневые бумажные пакеты для трупов подопытных животных?

– Вашу необъяснимую зацикленность на пакетах для трупов животных заметила не только я, но никто из нас не понимает, при чем тут они, хотя у меня есть некоторые догадки. Почему бы вам не рассказать мне всю правду, лейтенант?

– Мисс Дюпре, пожалуйста, просто отвечайте на мои вопросы.

– Задавайте их.

– Вам случалось заниматься пакетами для трупов животных?

– Разумеется. Как администратор, я замечаю все. Предпоследняя партия пакетов оказалась некачественной, поэтому мне и пришлось заняться этим вопросом, – объяснила мисс Дюпре. – Но при обычных обстоятельствах я их вообще не вижу, особенно если эти пакеты заполнены.

– В каком часу Сесил Поттер и Отис Грин заканчивают работу?

– В три часа дня.

– Об этом кто-нибудь знает?

– Естественно. Время от времени ученые жалуются на это – им иногда кажется, что все должны плясать вокруг них круглые сутки. – Ее блеклые брови взлетели вверх. – Обычно я отвечаю на это, что мистер Поттер и мистер Грин работают в те часы, когда животные особенно нуждаются в уходе. Циркадные ритмы животных устроены так, что внимание им требуется первые три-четыре часа после восхода солнца. В вечернее время они спокойны, при условии, что обеспечены пищей и в клетках у них чисто.

– Отис работает где-нибудь еще, кроме вивария?

– Днем мистер Грин занят на верхних этажах – его прочие обязанности не требуют столь пристального внимания. Он переносит тяжести, чинит осветительные приборы, выбрасывает опасные отходы. Возможно, вас удивит, что лаборантки обращаются к мистеру Грину, когда надо перенести баллоны с газом. Раньше лаборантки справлялись с этим самостоятельно, пока однажды одна из них не выронила баллон и его содержимое вырвалось наружу. Никто не пострадал, но если бы газ не был инертным… – Она скорбно умолкла. – Бывает, что кто-нибудь из ученых работает с радиоактивными веществами. В этом случае требуется выкладывать защитный экран из свинцовых блоков, а они ужасно тяжелые.

– Странно, что в таком научном центре газ идет не по трубам и экраны не подготовлены заранее.

Мисс Дюпре поднялась, вновь возвышаясь над ним.

– У вас есть еще вопросы ко мне, сэр?

– Нет. Спасибо, что уделили мне время.

«Ну и как теперь искать к ней подход, – размышлял Кармайн, шагая по коридору к кабинету Тамары Вилич. – Мне отчаянно не хватает как раз той информации, которой она располагает».

Кабинет секретарши соединялся с кабинетом профессора, – Кармайн сразу же заметил дверь.

– А вы понимаете, – едким тоном начала Тамара Вилич, завидев его, – что причиняете нам неудобства, задерживая нас здесь допоздна? Я опоздала на встречу.

– Издержки власти, – отозвался Кармайн, не присаживаясь. – Между прочим, за сегодняшний день я наслушался столько научной зауми, что не переварить и за несколько месяцев. Так что я тоже вынужден терпеть неудобства, мисс Вилич. Работаю без завтрака, без обеда и до сих пор без ужина.

– Так давайте поскорее закончим! Мне уже пора!

Отчаяние в голосе? Любопытно.

– Вы когда-нибудь обращали внимание на пакеты с трупами животных, мэм?

– Нет. – Она с досадой бросила взгляд на часы.

– Никогда?

– Ни разу!

– В таком случае можете идти на свою встречу, мисс Вилич. Спасибо.

– Я уже опоздала! – отчаянно выкрикнула она. – Безнадежно опоздала!

И тем не менее она удалилась почти бегом, прежде чем Кармайн успел постучаться в дверь профессора.

Тот выглядел более встревоженным, чем утром, – возможно, потому, что события минувшего дня так и не развеяли его беспокойство и не удовлетворили любопытство.

– Мне придется известить правление, – сообщил Смит, предупредив вопрос Кармайна.

– Правление?

– Институт финансируется из частных источников, лейтенант, поэтому находится под пристальным надзором правления. Все мы так или иначе платим за то, что получаем. Щедрость попечителей из правления прямо пропорциональна объему поистине гениальной и ответственной работы, которая выполняется в Хаге. Нашей репутации нет равных. Хаг вносит огромный вклад в науку. А этот… этот единичный случай! Непредвиденное обстоятельство, способное нанести сокрушительный удар по нашей работе.

– По-вашему, убийство – непредвиденное обстоятельство, профессор? Я бы выразился иначе. Но давайте пока не будем об этом. Кто входит в правление?

– Сам Уильям Парсон умер в 1952 году. Он передал управление своей империей двум племянникам, Роджеру-младшему и Генри Парсону. Роджер-младший – председатель правления, Генри – его заместитель. Их сыновья Роджер-третий и Генри-младший тоже входят в правление. Пятый член семьи Парсон, входящий в совет попечителей, – Ричард Спейт, директор «Банка Парсона» и сын сестры Уильяма Парсона. Президент Чабба Моусон Макинтош – директор правления, доктор Уилбур Даулинг – директор по медицинским вопросам. Последний член правления – я, – заключил Смит.

– Следовательно, большинство голосов за Парсонами. Должно быть, они вам шагу не дают ступить.