Пастель для Галатеи

На одной из множества, внушительных двустворчатых деревянных дверей широченного коридора была закреплена табличка под стеклом. Золочёными буквами на ней значилось «Комитет постоянной и временной занятости».

Через захламленную конторскими столами приёмную в кабинет под табличкой «Исполнительная дирекция», с казённой мебелью, пыльным фикусом и пятнистой лысой головой за громадным конторским столом, Марат вошёл смело, но затхлый запах кошек и вечного архива сразу вернул его к мутной реальности. Внештатный фотограф сник, скромно присел, утонул в пружинных рытвинах драного, дерматинового дивана. Нежно шелестело радио под потолком. Важный Лысый прятался за баррикадами папок и был неприступен, как секретный в своей ненужности архивариус.

Чиновник был занят очередной перекладкой бумаг из одной папки в другую. На глянцевой розовой лысине, натруженной шляпами и носовыми платками, красовались узоры потных волос и старческих коричневых пигментных пятен.

Марат не выдержал длительного маринования незначительной значительностью чиновника, нагло раздвинул допотопную преграду из картонных папок, подсунул на стол чёрный пакет.

Лысый в упор не замечал присутствия «внештатника», мурчал себе под нос арию из легкомысленной, старомодной оперетки «Фиалка Монмартра».

Марат болезненно икнул, спрятал страдальческое выражение за графин с рыжей водой, отчего лик его исказился кривой мордой сатира. После долгих передвижений и вчерашних возлияний пить хотелось нещадно. Он с удовольствием хлебнул бы сейчас любую, даже эту отвратительную мутную жидкость. Марат сипло прокашлялся. Его «лёгкое» дыхание коснулось, наконец, порога чувствительности Лысого. Тот длинно и значительно высморкался.

– Долго шёл, – сурово пошутил чиновник.

– М-м-м, – промычал Марат, пробурчал в своё обычное оправдание: «метро развело, мосты затопило, кошки родились, пра… пра бабушка тово…»

– Каво? Таво? – передразнил чиновник.

Марат вяло передёрнул плечами. Не хотите, мол, не верьте. Он с лёгким презрением, наконец, посмотрел на своего вынужденного, временного шефа, Тимофея Юрьевича (сокращённо ТимЮр), со звучной фамилией Урбанов. Взглянул в его водянистые глаза с неприязнью, но без ненависти.

Ненависть – это сильное чувство. Даже за все свои унижения в этом мрачном заведении Марат такого чувства не испытывал. Тщедушный мужичок шестидесяти с лишним лет, метр шестьдесят со шляпкой, ТимЮр был, по рассказам штатных сотрудников, сам когда-то пухлым розовым юношей с горящим взором. Во студенчестве смело мечтал о воплощении своих грандиозных архитектурных проектов: стадионов для массовых зрелищ и ПКиО13 с гипсовыми уродами советского периода, но положил в итоге на всё своё буйное архитектурное вдохновение тяжёлой могильной плитой – типичные хрущёвские пятиэтажки, их панельные, промерзающие насквозь питерские вариации.

Перейдя на руководящую работу, ТимЮр достиг своих предельных карьерных высот. Теперь жалкий чиновник был способен лишь исправно нумеровать, раскладывать по стеллажам и полкам бездонного архива документы о великолепных дореволюционных достижениях петербуржских зодчих. Неприступное, недоступное архивное кладбище приходилось каждый год перед очередной комиссией из Главка перенумеровывать, перепрятывать по подвалам заведения с каждым новым директором и забываться в тихом щенячьем восторге преисполненного долга до новых распоряжений Сверху.

Лет двадцать как в хозяйстве Урбанова было всё учтено и заинвентаризировано. Всё, до единого фронтончика Питера, до единой кариатидки. Но каждый год усердный чиновник ТимЮр, под новыми и новыми прозвищами: Лысан, Утюг, Фикус и тому подобное, от новых и новых мелких служащих терпеливо проводил очередной грандиозный переучет своего архивного хозяйства, с непроходящей энергией советского исполнительного неврастеника.

Марат с отвращением наслаждался позорным видом самодовольства на фальшивой маске озабоченности архивной крысы, однако успел вовремя перегримасничать, угодливо улыбнуться под суровым взглядом мелкого начальства.

Лысый вывалил на стол содержимое чёрного пакета.

– Порнография! – выкрикнул он фальцетом.

– Где?! – Марат привстал, нервно передёрнулся от испуга. Взглянул на россыпь фотографий на протёртом сукне столешницы и вздохнул с облегчением, убедился, что с похмелья ничего не перепутал, всё точно и по адресу доставил: архитектуру – Фикусу ТимЮру, криминал – «следаку» Марягину, порнографию – тайным заказчикам. Марат отвалился к спинке дивана расслабился на колких пружинах.

– Фу-у-у, клин, напугали. Нельзя же так, господин Урбанов, нервировать творцов. Ну, да, лёгкий недодёр случился. Не вытянул по свету. Вы ведь просроченную бумагу дали. Вот серость в ответ и получили. А плёнка? Срок годности вашей архивной плёнки закончился с холостым выстрелом «Авроры» в семнадцатом году! Серебро на фиксы растащили крысы. Да и темно, серо в Питере постоянно, вы же знаете. Даже в белые ночи. Как же с такими единицами фотографировать, когда на улицах нет людей, и никто не мешает? Так что, единиц ваших, ТимЮр, – не хватает! А своих нет, чтоб купить. Не хватает для жизни самому. Единиц. Условных.

– Как ты меня назвал?! – взвился чиновник.

– Как? – мило и невинно улыбнулся Марат.

– Как? Как?! – настаивал Урбанов.

– Как-как… Да никак, – тяжко вздохнул Марат. – Уважительно. Просто сократил, Тимофей Юрьевич.

– Я те сокращу! – пригрозил Урбанов. – Я без сокращений сорок лет работаю на государство! Единиц ему не хватает, так твою фо! Ночи, не хай мать, в городе белые. А у тебя – одна темень?! Плёнки? Бумага? А это что? Обрезано кое-как. Края – завалены! Стены – тоже везде в развале и кривые?! А это? – чиновник выпучил бычий глаз в увеличительное стекло. – Что это? Матерщина? А тут – свастика?! Да ты куда ж, не хай мать, смотрел, фотограф?! У тебя весь мрамор на фасадах размалёван, так твою фо!

– У меня?! – искренне возмутился Марат и вспорхнул руками.

– Все сроки с тобой профо! Макет держим! Типографию держим! Убрался с глаз моих! Два дня даю! Переснять! Два!

Марат смиренно не поднял головы.

– Три, – тихо потребовал он.

– Вон! – прохрипел чиновник.

– П-па-а-апрашу, – надуло и приподняло с дивана Марата. Ему захотелось топнуть ногой, грязно выругаться. Он даже резво и гордо вздёрнул головой, но сдержался. Как говорится, взял себя в руки. Утёр нос и поддёрнул штаны. Пора было уносить ноги. Пока не лишили малой материальной халтуры. Нет, не время ещё для бунта. Не протрубила ещё труба Архангела. Хотя пора было уже выдавливать из себя по капле раба! Но как? Через какое место?

Марат с повинной головой поплёлся на выход.

– Никаких авансов! – просипел чиновник вслед и задохнулся в астматическом кашле.

– Па-а-ашел ты! – тихо проворчал Марат, уже за дверью страшного кабинета. – А пошёл я. Чего они все такие ужасные эти чинарики, не понимаю?

Взятие

Фатой призрачной невесты растянулась над городом прозрачная серая дымка. На небесах стало радостнее, просветлённее, нежели предыдущее недельное месиво грязных туч с выбросами мерзкого, мелкого бисера дождя.

Марат бодро вышагивал по набережной канала Грибоедова, улыбался, радовался. Может, мыслям холостяцким, может, помыслам дурацким? Да только красоты северной столицы в который раз останавливали его, казалось, на том же самом месте, пройденном не единожды, останавливали и заставляли приглядеться по-новому, с новым настроением, с нового ракурса.

Фотограф замирал, отыскивал необычные «куртуазные», как он выражался, контрастные переходы света в тень, чёрных теней – в ослепительный свет. Забывался в экстазе творчества, вынимал аппаратуру. Фотографировал неистово. Для чего загибался с коленей к земле или брусчатке, снимал с нижних точек углы зданий в кирпичной щербине, фронтоны с облупившимися язвами штукатурки. В лабиринтах дворов выискивал на «глухих» стенах сохранившихся домов контуры старой кладки снесённых зданий, словно оттиски славного прошлого, словно призрачные тени строений старого Петербурга, канувших в реку забвения Лету. Можно было подумать, что ищет Марат изъяны времени, признаки разрушения. Но нет, дотошному фотографу важно было отыскать непривычные, невидимые простому глазу фрагменты уходящего в небытие старинного города. Это был его, особый взгляд на незаметно ускользающую каменную жизнь. Художник искал гармонию в ущербности, ветхости, разрухе и забытии.

Множество раз он фотографировал любимые места любимого Ленинграда-Петербурга, независимо от переименований, для глянцевых «открыток» и туристических буклетов. Растиражировал за десять с лишним лет причудливое разноцветие пирамиды куполов Спаса на Крови, сусальных крылатых львов Банкового моста, бликующий крест над распахнутыми объятиями колоннады Казанского собора. Величавый Санкт-Петербург оставался искренне любим Маратом в любых ракурсах, в любых количествах, в любых состояниях суровой северной природы.

Сегодня Петербург вместе с фотографом оставался хмурым и неприветливыми. Реставрировали город, подкрашивали, а он оставался традиционно мрачен и сир этот северный бастион русской культуры.

Над Петропавловской крепостью назойливой мухой рокотал прогулочный вертолёт. Над высоченным шпилем собора уже давным-давно не видно было сверкающего флюгера. Никак не могли современники раскошелиться, жадничали отвалить денег для реставрации и позолоты, чтоб сверкал Ангел, величественный и гордый, парил в вышине над Петровым творением, хранил его своим ангельским сиянием, чтоб никогда не дотянулась его рука к «иерихонской» трубе, что возвестит о конце Света.

С нарядного Спаса сняли на днях строительные леса, отгородили от людей сеткой-рабицей и злобной собакой. Станет ли обновлённый храм храмом? Люди говорили, оставят музеем, чтоб туристы, прохожане и приезжие любовались внутренней отделкой, чтоб шатался под чудесными мозаичными сводами беспечный люд в праздности и бездумии.

Многим ли нужен храм для музейного лицезрения? Иностранцам? Туристам? Школьникам-студентам? Пожилому поколению ленинградцев, воспитанных на атеизме? Последние свой мир уделали, до основанья. И что за тем? Уныние и пустота в их душах. Озлобленность против всего нового и неизбежного.

По заказу комитета по архитектуре Марат множество раз фотографировал этапы восстановления храма, мозаичных панно внутри здания, и решил для себя однозначно, что храм как музей – на день или два, – для человека праздного, люда приезжего, без особой веры в голове и всём своём существе.

Храм как храм – человеку для отдохновения души на всю его земную, телесную жизнь.

В легкомысленной своей прогулке по городу Марат очнулся, когда увидел перед кафе «Пират» сияющую белую красотку «бмв». Привычно и деловито огляделся по сторонам, на ходу вынул из кофра чёрный пакет, сунул, как в щель почтового ящика, в приоткрытое зеркальное окно машины. Сунул, не глядя, как бы ненароком, и пошёл дальше, будто ничего и не произошло. Игра в секретного агента случилась, неприметная стороннему взору. Было выполнено ко сроку ещё одно деликатное поручение неделикатных силовых структур правящей верхушки. Марат учился зарабатывать деньги везде, где мог, и на всём, что подворачивалось под руку. Похоже, это пока удавалось. Халтура наползала одна на другую, и порой, с очередного похмелья, фотограф начинал путаться: кому сдавать трупы, кому – голые задницы, кому – компромат, а кому – свадьбы и застолья. Но роковых проколов пока не случалось.

Перед собором у Конюшенного моста раскинулся табор лотошников с сувенирами. Войлочные, краснозвёздные будёновки, армейские фуражки, плюшевые ушанки были навалены на составленных столах, словно после штурма Зимнего. Подходили в одиночку пугливые гости, дорогие, иноземные. Примеряли полковничий мундир танкиста с подлинными боевыми наградами, шинельку офицерскую голубого сукна на барское плечо прикидывали. Любовались в зеркала, любезно и подобострастно подставленные.

Куклы, шкатулки и прочая псевдорусская матрешонь была расставлена заботливо, аккуратными рядками, сверкала яркими красками, глянцевыми боками. Подходи – покупай. Не жалей валюты на деревянные прорусские забавки. Торговцы называли цены в долларах. Покупали мало, больше приглядывались.

Подкатывали сверкающие аквариумы автобусов. Выбегало долгожданное стадо скупых иностранцев. Фотографировались на фоне великолепного храма, построенного на крови.

Марата догнал сопливый пацанчик в драной джинсовке. «Алиса», «Кино», «ДДТ» было криво начертано на его спине шариковой ручкой. Малолетний курьер подёргал фотографа за кофр, передал пухлый конверт, подождал «на чай». Марат вяло заглянул в конверт, утаил удовольствие в сдержанной улыбке от увиденного.

– Извини, старик, одни сотни. Баксов.

Пацан утёрся грязной бахромой рукава.

– На Стрелке отдашь, – сурово заявил он. – С процентами!

Марат уже отвлекся, нервно выдернул из кофра фотоаппарат с длиннофокусным объективом. На площадь перед Спасом влетел вороной конек-горбунок. В седле, уцепившись в густую гриву мультяшного скакуна, крутилась-вертелась на пони девчонка-блондинка в чёрной коже от шеи до пят. Пунцовые щёки пылали во всё лицо юной всадницы. Вздёргивая головой, она лихо откидывала белые гладкие волосы с глаз. Ах, хороша была наездница! Хороша!

Фотограф самозабвенно фиксировал на плёнку это крохотное событие.

– И-и-и! – неожиданно тонко завопил конёк. Завернулся пируэтом, зло перецокнул копытцами по брусчатке.

– Большие кони тут пробегали? – вскрикнула всадница. – Нет?!

– У-у-у! – завыли от восторга лотошники и туристы, залопотали на всех языках.

Юная всадница, серьёзная и решительная, будто перед очередным штурмом Зимнего дворца, лихо гарцевала, таскала конька за гриву из стороны в сторону, позировала в своё удовольствие с гордым видом комиссара. Туристы плясали вкруг неё вприсядку с цветными «мыльницами», фотографировали, останавливая на мгновение наездницу сполохами блицев в самых невероятных позах и пируэтах. Марат выхватил из кофра ещё один фотоаппарат – автоматический «никон».

– На Зимний! Туда?! – крикнула всадница, перекрывая восторг толпы, пихнула конька под бока каблучками сапог.

– Туда! – замахали лотошники единодушно. – И налево!

– Фр-р-р! – возмутился микроконь, взбрыкнулся, крутанулся волчком, едва не сбросив лихую захребетницу.

На ватных, полусогнутых ногах Марат переместился вплотную к наезднице, с колена прощёлкнул в единый миг остатки плёнки.

– Эй, Царевна-Лягушка! Остановись! – крикнул Марат кожаной всаднице, потянулся к девчоночке с сотней долларов в руке. – Возьми! На корм! Коньку-Горбунку! И давайте, наконец!.. давайте, штурмуйте всех этих тварей!

– Не! У нас там сбор! – ответила суровая юная всадница, растворилась в широкой белозубой улыбке, по-детски открыто улыбнулась, выдернула из руки Марата иноземную купюру, хлестанула скакуна по боку веточкой с листиками. И сорвалась галопом. Понеслась. К Зимнему.

– Господа! – истерически заорал Марат, намеренно кортавя. – Поздгавляю! Наши в гогоде!

И заржал по-идиотски, счастливый, обезумевший от радости полученных кадров забавного происшествия.

Помпадуры и помпадурцы

В таинственном сумраке старинных дворцовых апартаментов проходили съёмки «глянцевой» эротики. Дело для возрождённого града Петрова было новое, невиданное. Воплощались самые дерзкие аристократические изыски молодых и бородатых, новых клипмейкеров. Роскошь былого давила неподдельной дороговизной. Тяжёлый блеск позолоты, сияние венецианского стекла и зеркал нависало над бархатным убранством позднего классицизма мебели и мозаичным мрамором полов.

На мягких царских перинах нежилась полуголая девица в голубом высоком парике «а-ля XVIII век», с ровным кофейным загаром по всему телу, как у заморской куклы с собачьей кличкой Барби, с такими же ровными резиновыми формами, предназначенными для показа журнальной псевдопохоти. Приятно удивляло природное естество обнажённой отечественной натуры, не тронутой ни изнуряющей западной диетой, ни физическими упражнениями, ни силиконовыми вставками. Год или два и девушка развалится, расползётся от попоек и праздного безделья. Но пока ещё молодой организм держал форму. Влажные губы модели, безупречная кожа и педикюр с кровавым маникюром призывно и пошло бликовали в пересвете галогена.

В гулком зале затвор «хассельблада» клацал будто нож гильотины, отрезая всё лишнее. На Марата, ползающего на коленках под кинокамерой, злобно шикали и рычали. Но фотограф вошёл в экстаз творчества и старался доснять широкоформатную плёнку, не обращая внимания на замечания киношников.

Страждущая и томная, девица растекалась глянцевым телом по снежному шёлку. И вся дышала, дышала эротикой. «На-те же, возьмите меня!» – взывала она каждым изгибом своего великолепного тела. В сумраке, за пределами съемочной площадки притаилась бригада подручных режиссера.

– Киса! Аллё, Киса, давай активней! Активней двигайся! Энергичней! Повернись, задом, – обиженно прогундела голубая борода от экрана телемонитора. – Нет. Не то. Фигня какая. Зайчик мой, это тебе не плейбойские слюни. Даже не дебильный чердак «Пентхауса»14. Выдай нам страсти, по-русски, детка! Эроса! Буйного эроса призови! Нет! Не то! Из тебя, подруга, выходит тягучка, противная и мерзкая! Всем стоп! Стоп, я сказал, камера! Боря? Боря! Я сказал: стоп! Борястопясказал!

Съёмочная группа продолжала шушукаться, пересмеиваться за спиной режиссёра.

– Стоп! Тишина, – я сказал! Кто здесь главный?! – бородатый потный пузан выпрямился, обращаясь ко всей группе. – Оператор? Фотограф? Я – главный! Забыли?! Фотограф, куда ты, подлец, полез с грязными ногами?!

Марат, услышав команду «стоп!», тигром вполз в кадр, навалился коленом на белоснежную перину, навис над розово-коричневой моделью, продолжая искать самый выразительный ракурс.

Девицу выгнуло. Она простонала умоляя:

– А-а-ах! Наконец-то, мущ-щ-щинка ко мне добрался!

Марат клацнул в последний раз затвором фотоаппарата, преспокойно и бесстрастно уселся на край кровати, принялся деловито перематывать плёнку на приёмную бобину. Девица сползла с подушек, обиженная пренебрежением фотографа, невниманием, поправляя высокий перекошенный парик, будто причудливую папаху новоявленной мадам Помпадуры, свесила ножки по другую сторону кровати, завесила спину белым атласом. Ей поднесли покурить. Погасили киношное освещение. Полная, рыхлая женщина, ассистент режиссёра, молча, забрала у Марата дорогостоящий фотоаппарат, оставила ему лишь отснятые катушки с плёнкой.

– Бебе, когда снимки сдавать? – беззаботно спросил Марат у нахмуренного бородатого пузана.

– Вчера, – ответил тот, драматично заломил руки и уплыл в темноту царских покоев. Марат зябко передёрнул плечами, подумаешь, мол, какие ранимые.

В это же время лохматый, низенький кинорежиссёр и длинный, лысыватый оператор отработали материал для клипа за видеокамерой «бетакам», дублирующей общую киносъёмку. Деловито сворачивали, упаковывали оборудование, рассовывали по кофрам камеру, штатив, монитор. Вечерним поездом они отбывали в первопрестольную и белокаменную.

– Артурик, Серый, – обратился к ним доверительным шёпотом озабоченный Марат, – халтурка есть. Завтра надо быть на точке сразу после мостов, в четыре тридцать утра.

– Завтра? – удивился режиссер Артур.

– У нас билеты на вечер, – пояснил Серый, оператор.

– Завтра. Надо быть, как прыщ на свадьбе. Снимаем лёжку, отдаёте кассету и сваливаете нахт хауз!

– В полпятого?! Утра?! – возмутился Серый, оператор. – Опять – ноль пять, как первый трамвай! – сложно выразился он. Шутку оценил только режиссёр, после двух дней съемок и попыток поймать в кадр первый трамвай на мосту.

– Стрёмно, – тяжко вздохнул, прохрипел лохматый Артур, режиссёр. – Что за парижские тайны? А, ну, как засекут?

Ребята были приезжими телевизионщиками, питерскую специфику сложной и опасной халтуры не допонимали. Но кто ж откажется сдёрнуть деньжат на дополнительной работе, да ещё со старыми, испытанными коллегами и друзьями.

Марат передёрнул плечами, мол, как знаете, я и один отработаю.

– Будем, – выдохнули оба москвича решительно.

– Минут за пятнадцать до! – приказал Марат.

– Даже до?! – проворчал Артурик.

– До, – категорично отрезал Марат. – Иначе, соль – в зад. Сваливаете без бабла.

Знакомства

День незаметно перетекал в серый вечер. Томительными вечерами хочется чего-то томительного, неизведанного, щемящего. Общения, новых знакомств и знакомых, неожиданных встреч.

В такие случайные и недолгие моменты отдыха Марат бесцельно бродил по городу, оправдывал бродяжничество поисками неповторимой, желательно, обнажённой, натуры. На самом деле холостяк болтался в тот вечер без дела. Плёнки в фотоаппарате не осталось. За Барби-Нонной, гладкой моделью ухаживать не хотелось. Накладно и неприятно. Как пить дорогой коньяк из красивой пепельницы, отмытой недавно от окурков. С окончанием съёмок Марат позорно бежал. Хотя модель намекала на возможность более близкого общения. Но девушка была пресной, тягучей, примитивной и убогой до двух слов. Напиваться до бесчувствия, чтобы мять в постели холодный пластилин доступного женского тела и очнуться под утро в головной ломоте, у Марата не было никакого желания.

Нынче деньги у фотографа завелись в иноземных долларах, хрустели по всем карманам. Сегодня у мелкого творца было сложное томительное настроение ожидания чего-то грандиозного. Хотелось чего-то необыкновенного, искреннего, трепетного, пусть мимолётного, но не пошлого, занудного, до отупения постного. Острого хотелось. В чувствах, в ответных словах и поступках.

Марат шагал, подпрыгивая на ходу от переизбытка энергии. Встречные девушки отводили взгляды, торопились по своим, незначительным делам. Да и какие у них могли быть значительные дела? Обращал-то внимание Марат на девиц лет эдак до… двадцати четырех. Потому как сам он нынче выглядел очень даже прилично. Выбрит, причёсан, выглажен. Хотя бриться каждый день не приходилось. Даже после трех дней запоя на подбородке пробивалась лишь редкая монгольская поросль. Стильная причёска регулярно облагораживалась визажистом съёмочной группы. Сегодня Марат был в новой кожаной куртке, чистых джинсах. С фирменным кожаным кофром через плечо. Так что, должны были клюнуть прелестницы на профессионала фотографа, должны. Были. Но не клевали.

В салоне-магазине «Новый стиль», перед зеркалом Марат примерился к широкополой чёрной шляпе. Тратиться на обновку не стал, воздержался от явного пижонства. При росте близ метра семидесяти, он презрительно окрестил свое шляпное отражение «гриб с ушами» и решительно отверг головной убор. Смешным нельзя было выглядеть. Даже при малом росте. Ах, этот наполеоновский комплекс, когда постоянно хочется подпрыгивать, доказывать свое превосходство долговязым, долгопёрым и материться по вечерам в пьяном отчаянии недомерка. Спорить и убеждать на другой день, что дело не в кроне, а в корне.

Из переулка медленно выбрел навстречу харизматичный блондинчик с рябой физиономией. Марат приостановился для наблюдения за брутальным объектом. Сутулый доходяга был ростом эдак за метр девяносто, с шикарной копной волос. Плевать ему было сверху, что фотографией морды вышел совсем криво и косо. Шёл уверенный в себе кривой уличный фонарь, липким взглядом встречных девиц цеплял.

И ведь цеплялись же, пацанки позорные! Липли взглядами и желаниями. Таким манером набрёл Блондинчик на чудо в перьях, на провинциалочку, чулочек в сеточку, остановился. Ишь как девица ему глазёнками сочно ответила. Замер Блондинчик, как бы ненароком, на витрину загляделся. На свое отражение, но с видом, что, мол, там за магазинчик такой хлебобулочный, где покупать ничего не надо? Задержалась перед витринкой намеренно и провинциалка-девочка, вдруг склеят за задницу? Конечно, смелый Блондинчик пошёл на «клей».

– Вод как! Легко и просто! – проворчал злобно Марат. – Мистер Клей! ПВА! Питерский Вариант Ангажемента! Ах же, франт какой везучий! Такую знатную бабочку с ходу склеил! Для коллекции!

И тут же эти двое ласковое «ля-ля» развели. Раз-два: чудесная погода, три-четыре: белые ночи – нет мочи! Пять-шесть: нам вместе в одну сторону. Вот тебе и метр девяносто. Рост! Вот что главное для мужчины! Гвоздь успеха – это рост. Личности. А тут… гуляй себе, малой, продолжай, как говорится одиночное плавание. И не делай себе в отражение кислую лимонную морду. Держись за единственный фактор личности – характер. Конечно, истинный философ обязан уметь наслаждаться одиночеством, регулярно. Но сегодня Марату хотелось общения. До жути.

Но, похоже, провинциалку, «деточку-чулочки-в-сеточку» ждёт сегодня полный облом. Блондинчик-то приезжий, по всему видать. Дремучая провинция. ЧИП из очень дальних областей нашей необъятной! В мятых брючках и картонных ботинках! Человек Из Провинции! Сам был таким когда-то! Марат знает, сам приезжий!