Швея из Парижа

Наташа Лестер

Швея из Парижа

© Селифонова С., перевод на русский язык, 2022

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2022

* * *

Посвящается Руби.

Я обещала, что ты начнешь читать мои книги, когда тебе исполнится двенадцать. Тогда казалось, это произойдет еще не скоро. И вот тебе двенадцать, и мы с тобой родственные души. Надеюсь, ты всегда будешь любить книги и историю.

Приятного чтения, моя замечательная девочка.

Часть первая

Эстелла

Глава 1

2 июня 1940 года

Эстелла Биссетт бросила на стол рулон золотого шелка, и он развернулся, колыхаясь, словно подол танцовщицы канкана. Эстелла провела по ткани рукой, ощущая одновременно мягкость и чувственность; похоже на прикосновение розовых лепестков или обнаженной кожи.

– What’s your story morning glory[1], – негромко произнесла она по-английски.

– Эстелла, твой английский лучше, чем у американцев! – засмеялась мама.

Эстелла улыбнулась. Ее учитель английского сказал то же самое год назад на последнем уроке, перед тем как влиться в ряды тех, кто покидал Европу: «У тебя акцент более американский, чем у меня!» Она зажала рулон под мышкой, набросила шелк на плечи и начала скользить по комнате в ритме танго, не обращая внимания на возгласы Attention![2]. Окрики женщин только раззадорили ее, и к танцевальным па добавилось пение: бодрая и незатейливая мелодия Жозефины Бейкер I Love Dancing[3] слетала с губ, перемежаясь приступами смеха.

Эстелла в легком реверансе отступила назад и тут же резко выпрямилась, застыв свечкой. Конец рулона взвился над рабочим столом, где сидели швеи, и, едва не задев голову Наннетт, хлестнул по плечу Мари.

– Эстелла! Mon Dieu[4], – скривилась Мари и притворно схватилась за плечо.

Эстелла чмокнула Мари в щеку.

– Такой шелк заслуживает по меньшей мере танго. – Девушка жестом показала на ткань, сияющую на фоне будничной обстановки швейной мастерской подобно яркой луне. Материал явно предназначался для платья, которое не просто вскружит головы, но и буквально заставит их вращаться быстрее, чем порхают по клавишам рояля пальцы Коула Портера[5] в пользующемся дурной славой джаз-клубе Бриктоп[6] на Монмартре.

– Он заслуживает того, чтобы ты села и начала работать, – буркнула Мари.

В дверях появился месье Омон, привлеченный шумом. Бросив взгляд на завернувшуюся в шелк Эстеллу, он с улыбкой спросил:

– Что натворила на сей раз ma petite étoile?[7]

– Она шлепнула меня отрезом, – пожаловалась Мари.

– К счастью, ты у нас девушка в теле. Такой все должно быть нипочем, даже шалости Эстеллы, – поддразнил он Мари. Та в ответ что-то процедила сквозь зубы.

– Что будем из этого шить? – спросила Эстелла, любовно разглаживая складки золотой ткани.

– Смотри. – Месье Омон протянул ей цветной эскиз.

Платье, сделанное на основе модели «Ла каваллини» от Ланвен[8], двадцатых годов; однако вместо огромного банта, украшенного тысячами жемчужин и хрустальных бусин, такой же бант предлагалось декорировать сотнями крошечных золотых бутонов роз.

– О! – ахнула девушка и подалась вперед, чтобы коснуться эскиза. Она знала, что ряды изящных бутонов будут смотреться издалека как сверкающие золотые капли и что в полной мере оценить идею модельера – волнообразную ленту из роз – можно будет, только подойдя ближе к женщине в этом платье. Как будто нет рядом никаких эполет, болтающихся за плечами противогазов, одежды всех оттенков синего – синева линии Мажино, темно-синий цвет формы Королевских военно-воздушных сил Великобритании, холодный блеск закаленной стали, – которые Эстелла все больше ненавидела.

– Если я когда-нибудь смогу создавать подобные эскизы, – сказала она, любуясь изысканным рисунком Ланвен, – то буду так счастлива, что никогда не захочу иметь любовника.

– Эстелла! – воскликнула Мари с упреком, будто двадцатидвухлетней девушке не полагалось даже понимать значение этого слова и уж тем более произносить его вслух.

Эстелла взглянула через всю комнату на Жанну, свою маму, и прыснула от смеха.

Как и следовало ожидать, мама глаз не подняла и не вмешалась – сидела и продолжала мастерить из розового шелка маленькие вишневые цветки. Однако от Эстеллы не укрылось, как она сжала губы в струнку, чтобы сдержать улыбку. Мама знала: дочку хлебом не корми, только дай подколоть несчастную Мари.

– Платье нельзя сравнивать с любовником, – нравоучительно произнес месье Омон и указал на шелк. – У тебя есть две недели, чтобы превратить ткань в золотой букет.

– А обрезки останутся? – спросила Эстелла, по-прежнему прижимая к груди рулон.

– Нам прислали сорок метров, но, по моим расчетам, тебе понадобится всего тридцать шесть. Если будешь работать экономно.

– Я буду экономна, как сказочная фея, плетущая французское кружево, – с благоговением произнесла Эстелла.

Она оторвала от груди рулон, натянула шелк на деревянную раму и закрепила булавками. Чтобы придать ткани жесткость, использовался раствор сахара в воде. Теперь Мари могла вырезать из нее кружки́ при помощи тяжелого стального штампа.

Когда Мари закончила, Эстелла накрыла поролоновую подушечку чистой белой тканью, раскалила бульку – стальной шарик с ручкой – на небольшом огне, проверила температуру в кастрюле с воском, затем положила первый золотой диск из шелка на белую ткань и вдавила в него бульку. Диск мгновенно обернулся вокруг раскаленного инструмента и принял форму изящного лепестка розы. Эстелла отложила его в сторону и повторила процесс. До обеда она сделала две сотни бутонов.

За работой она, как обычно, болтала и пересмеивалась с Наннетт, Мари и матерью, пока Наннетт не произнесла тихо:

– Я слышала, солдат с севера бежит больше, чем гражданских из Бельгии и Голландии.

– Если солдаты бегут, кто встанет между нами и немцами? – спросила Эстелла. – Нам что, удерживать Париж швейными иголками?

– Наш народ не пропустит бошей. Франция выстоит, – твердо сказала мама.

Эстелла вздохнула. Спорить бессмысленно. Как бы Эстелла ни желала уберечь мать, она понимала – никуда они не уйдут. Так и будут сидеть в швейной мастерской и делать цветки из ткани, будто нет ничего важнее модной одежды, – потому что уходить некуда. Они не присоединятся к потокам беженцев из Бельгии, Голландии и с севера Франции, потому что не знают никого на юге страны, кто мог бы их укрыть.

В Париже у них жилье и работа. За его пределами – ничего. Вот почему Эстелла промолчала, хотя ее тревожила слепая вера матери в способность Франции противостоять немецкой армии. И что такого, если они укроются за стенами мастерской и будут притворяться, что хотя бы еще несколько дней, пока модельеры, подобные Ланвен, заказывают им золотые шелковые цветы, все будет хорошо?

За обедом, когда в кухне мастерской все ели рагу из кролика, Эстелла уселась в сторонке от других женщин и начала рисовать. На листке бумаги она набросала карандашом фасон платья: длинная стройнящая юбка в пол, рукава-крылышки, перехваченная тонким пояском из золотого шелка талия, элегантный V-образный вырез и лацканы, как на мужской рубашке – несколько неожиданная деталь для вечернего платья в пол, однако Эстелла знала, что это сделает платье модным и оригинальным. Несмотря на облегающую юбку, платье вполне подойдет для танцев: такое броское и смелое, платье для жизни. А летом 1940 года в Париже приветствовалось все, что обещало жизнь.

Мама покончила с рагу и, хотя до конца обеденного перерыва оставалось еще четверть часа, направилась к кабинету месье Омона. Эстелла наблюдала, как они тихо о чем-то переговаривались. Месье был из тех мужчин, кого называли gueules cassées – инвалиды Мировой войны с лицевым ранением. Часть его лица обезобразил огнемет – рот перекошен, от носа мало что осталось… Он походил на монстра – хотя Эстелла давно не обращала на это внимания, – за пределами мастерской прятал лицо под медной маской и не скрывал своей неприязни к немцам, или бошам, как их обычно называли он и мама. В последнее время Эстелла видела, как в мастерскую заходили мужчины, встречались с ним на лестнице и уходили. Эти мужчины якобы доставляли ткань или красители; вот только принесенные ими ящики месье всегда распаковывал сам.

А мама – одна из семисот тысяч женщин, которых Мировая война оставила вдовами. Муж погиб вскоре после свадьбы, когда Жанне было всего пятнадцать. Два человека, у которых есть причина ненавидеть немцев и которые слишком часто что-то обсуждают шепотом – слишком серьезным, чтобы сойти за романтическую беседу.

Мама вернулась, и Эстелла вновь склонилась над эскизом.

– Très, très belle[9], – сказала Жанна, взглянув на рисунок дочери.

– Сегодня вечером сошью платье из остатков ткани.

– И наденешь в La Belle Chance? – Мама назвала джаз-клуб на Монмартре, который Эстелла по-прежнему часто посещала, хотя, после того как в прошлом году французов мобилизовали, а британцы бежали из Дюнкерка, в городе осталось мало мужчин – лишь те, кто работал на выпускающих военную продукцию заводах и имел освобождение от призыва.

– Oui[10], – улыбнулась Эстелла.

– Я буду на Северном вокзале.

– И завтра придешь на работу усталой.

– Как и ты сегодня утром, – проворчала мама.

Накануне вечером на вокзале дежурила Эстелла. Она раздавала по чашке супа беженцам, чей путь лежал через Париж, – одним посчастливилось сесть на поезд, другим пришлось пройти пешком сотни километров, спасаясь от немцев. Утолив голод, люди вновь пускались в дорогу – одни находили убежище у родственников, а другие продолжали двигаться, пока могли стоять на ногах, как можно дальше от войны, за Луару, где, по слухам, их ждала безопасность.

День прошел своим чередом – один бутон за другим… В шесть часов вечера Эстелла с матерью, взявшись за руки, шли вдоль Рю-де-Пти-Шан позади сада Пале-Рояль, мимо Пляс-де-Виктуар и рынка Лез-Аль; у домов рядами выстроились фургоны на конной тяге – теперь их использовали вместо грузовиков для подвоза продовольствия. Действительность, которую Эстелла пыталась не замечать, укрывшись под завесой золотого шелка, утвердилась в своих правах.

Прежде всего угнетало зловещее затишье; звуки не исчезли, однако в это время обычно они с мамой шли в плотной толпе – швеи, портные, закройщики и манекенщицы торопились домой после работы. Теперь мимо опустевших ателье и магазинов спешили редкие прохожие; в городе царила пустота, хотя еще недавно, всего месяц назад, Париж был полон жизни. Увы, после того как десятого мая закончилась drôle de guerre – «странная война»[11] – и гитлеровская армия вторглась во Францию, из Парижа начался отток людей. Сначала американцы в машинах с водителями, затем целые семьи в старых автомобилях, и, наконец, все, кто смог найти лошадь и повозку.

И все же стояла теплая июньская ночь; в воздухе пахло сиренью, каштаны выбросили свечи жемчужных соцветий, там и сям попадались все еще открытые рестораны и кинотеатры, модный дом Скиапарелли также работал. Жизнь продолжалась. Если бы только не замечать кошек, которые скитались по улицам, выброшенные сбежавшими из города хозяевами, затемненное уличное освещение, светомаскировочные шторы в окнах – все то, что никак не вязалось с романтикой летней ночи в Париже!

– Я видела, как ты разговаривала с месье, – выпалила Эстелла, когда они пересекли рю дю Тампль и вдохнули знакомый запах гниения и кожи, доносившийся из квартала Марэ.

– Он идет со мной сегодня вечером, как обычно.

– На Северный вокзал? – настойчиво продолжала расспросы Эстелла, не в силах избавиться от ощущения, что в последнее время мама уходит из дому по вечерам не только для раздачи супа беженцам.

– Oui. – Мама сжала руку Эстеллы. – Начну с Северного вокзала.

– А потом?

– Я буду осторожна.

Что ж, подозрения Эстеллы подтвердились.

– Я с тобой.

– Нет. Лучше пойди развлекись, пока еще можно.

Внезапно Эстелла догадалась, что все слова матери о том, что Франция выстоит, выражали ее отчаянный крик души, а не слепую уверенность. Мама выдавала желаемое за действительное ради дочери. Уже не впервые в жизни Эстелла почувствовала огромную благодарность матери: ведь та растила ее одна, сделала все, чтобы девочка окончила школу, трудилась не покладая рук, чтобы накормить, одеть и уберечь ее, и ни разу не пожаловалась, что ограничила свою жизнь швейной мастерской и дочерью.

– Я люблю тебя, мама, – шепнула Эстелла и поцеловала Жанну в щеку.

– Это самое главное, – ответила та, улыбнувшись своей редкой и чудесной улыбкой, которая изменила контуры ее лица и позволила выглядеть на свой возраст. Ей всего тридцать семь – совсем не старая. Эстелле захотелось запечатлеть навсегда этот вечер и этот миг, пришить к небу стежками – настолько крепко, чтобы никто никогда не смог отпороть.

Вместо того она посмотрела вслед маме, удаляющейся вверх по рю дю Тампль в направлении Северного вокзала, и продолжила свой путь через пассаж Сен-Поль – узкий грязный переулок, который вел к потайному входу в великолепную церковь Сен-Поль-Сен-Луи. В этом переулке находилась и ее квартира. Эстелла толкнула парадную дверь дома. Старый консьерж месье Монпелье, как всегда пьяный, что-то буркнул и сунул ей в руки записку.

Она прочла ее и выругалась сквозь зубы. Ну почему именно сегодня?

– Putain[12], – прошипел консьерж, услышав ее слова.

Эстелла не удостоила его вниманием. Вот когда она выйдет из дома в золотом платье, пусть у консьержа глаза на лоб вылезут, а сейчас у нее другие дела. Девушка торопливо взбежала на шестой этаж по винтовой лестнице, вошла в свою квартиру и, несмотря на июньскую жару, накинула длинный плащ. Затем пустилась тем же путем обратно, пока не добралась до офиса закупочной конторы одного из американских универсальных магазинов недалеко от рю Фобур-Сент-Оноре.

Мадам Флинн – наверное, одна из немногих оставшихся в Париже американцев – была в офисе одна, в чем Эстелла не сомневалась. На столе перед ней высилась гора коробок с надписью «Скиапарелли».

– Как можно быстрее, – процедила мадам Флинн, повернувшись к девушке спиной, будто понятия не имела, чем сейчас займется Эстелла. Как бы не так!

Эстелла достала из коробок платья, спрятала под плащом и, не проронив ни слова, сбежала вниз по лестнице. Она прошла по улице и поднялась по другой лестнице в копировальную мастерскую, где подрабатывала в те дни, когда еще проходили модные показы. Во время этих показов подобные ей рисовальщики в удачные дни могли сделать до пятидесяти эскизов моделей «от-кутюр» и затем продать копировальщикам или непосредственно в закупочную контору американского универмага.

В Париже и Америке рынок для копий Шанель, Вионне, Ланвен, сестер Калло, Мейнбохер и прочих кутюрье было невозможно насытить. Эстелла всегда знала, что на эскизах для копировальщиков могла бы зарабатывать больше. При этом она понимала, что если будет каждый день копировать – а фактически воровать – чужие модели, то никогда не осмелится создавать свои собственные. И потому работала рисовальщицей лишь во время показов. Ее карандаш рассеянно зависал над листком бумаги, и vendeuse[13] не догадывалась, что девушка не только записывает номер приглянувшегося платья. Эстелла пристально рассматривала манекенщиц, элегантно дефилирующих по залу, и схватывала детали: количество складок на юбке, ширину отворота, размер пуговиц, при этом молясь, чтобы манекенщица двигалась помедленнее, не оставив Эстеллу с незаконченным эскизом, который невозможно будет продать.

Больше всего Эстелла любила показ мод от Шанель. Хотя зарисовать пятнадцать эскизов – непростая задача. Вроде бы и покрой несложный, но элегантность впечатляла – и приходилось постараться, чтобы уловить ее. Не просто ткань, пуговицы и застежки; каждое платье имело душу. У Шанель все было неброским и сдержанным. Эстелле недоставало буффонады, которая царила в модных домах типа Пату; на ее фоне легко можно скрыть свою тайную деятельность. А у Шанель такая vendeuse – любого снайпера за пояс заткнет! Каждому гостю выдавали узкий листок бумаги для заметок вместо большой программки, которая идеально подходила для того, чтобы спрятать эскизы, и Эстелле во время показа приходилось рисовать, практически не двигая карандашом.

Она всегда убеждала себя, что это лишь игра, и теперь, когда из-за войны американские покупатели не ходят на показы мод и заработок с последнего сезона значительно снизился, приходится хвататься за всякую возможность. Тогда она сможет несколько увеличить ежемесячную сумму в счет долга месье Омону за оплату уроков английского, которые по настоянию матери посещала каждый день после школы с шести лет. Уроки, которые мама не в состоянии была оплачивать и на которые месье Омон дал ей ссуду, – французским женщинам не дозволено иметь личный счет в банке, и потому взять кредит они тоже не могут. Так же, как не могут и голосовать; они низший класс, которому положено сидеть дома, не высовываться, готовить еду и рожать.

Война стала ужасным шоком для тех, кто только и умел, что тратить деньги на наряды. К счастью, Жанна Биссетт в силу обстоятельств воспитала Эстеллу более изобретательной. Потому Эстелла знала, что, хотя месье Омон мог бы списать долг в один миг, гордость матери не позволит не выплатить все до последнего гроша. А это невозможно без дополнительного заработка Эстеллы.

Именно уроки английского позволили ей добиться успеха в качестве рисовальщицы; никто из американских покупателей не говорил по-французски, и потому они предпочитали иметь дело с ней. Если она не будет выполнять поручения мадам Флинн, долг ляжет на плечи матери – долг, который только увеличился в последний год, когда она училась в парижском филиале Нью-Йоркской школы изобразительного и прикладного искусства, располагавшемся в кампусе на Вогезской площади. Там, пока школа не закрылась из-за войны, у Эстеллы появилась мечта увидеть однажды свое имя на вывеске модного ателье и продавать покупателям собственные модели, а не краденые. Однако в такие моменты, как сейчас, со спрятанными под плащом шестью платьями от Скиапарелли, она понимала, что этому никогда не бывать и что любой покупатель из Америки вроде мадам Флинн, берущий комиссию с копировальщиков за то, что дает им на время комплект платьев для изготовления копий, поступает предосудительно: модельеры, подобные Эльзе Скиапарелли, могли за такое глаза выцарапать.

Эстелла поклялась себе, что делает это в последний раз.

Однако сейчас мадам Шапю ждет ее, чтобы начать работу. Закройщики взяли принесенные под плащом платья и начали делать выкройки, пока Эстелла рисовала эскизы, а мадам Шапю записывала, какие пуговицы понадобятся, и украдкой отрезала лоскутки ткани у швов в незаметных местах. Затем мадам Шапю дала Эстелле денег на такси, и девушка вернула платья мадам Флинн вместе с комиссией. Мадам Шапю платила за возможность скопировать модели. Эстелла знала, что завтра платья погрузят на отплывающий в Нью-Йорк корабль – если корабли еще выходят в море, учитывая неразбериху последних дней, – а у мадам Шапю платья будут готовы через два дня, и она продаст их проверенным покупательницам из Парижа, желающим носить одежду «от-кутюр», но не желающим много за нее платить.

Затем Эстелла поспешила обратно в квартал Марэ – нужно поторопиться, если она хочет успеть вдохнуть жизнь в эскиз своего золотого платья и до полуночи появиться в нем в джаз-клубе. У своего дома она набрала ведро воды из колонки во дворе. Под недремлющим взглядом консьержа, который ненавидел Эстеллу и ее маму за то, что они отказывались в знак уважения покупать ему портвейн на Рождество, и который наслаждался мытарствами тех, кто жил в одном из многих парижских домов без водопровода, она втащила ведро на верхний, самый дешевый этаж. В квартире она налила воды в кофейник, поставила его на плиту и сварила себе кофе. Затем уселась за швейную машинку, взяла ножницы и раскроила ткань по эскизу, который сделала в мастерской. Был бы у нее закройщик, который мог воплотить в жизнь задуманное! Сама она понимала, что ей никогда не стать Вионне, которая работала сразу ножницами, без эскизов.

Через полтора часа платье было готово, и Эстелла не сдержала улыбку – все вышло как надо. Она натянула платье и, нахмурившись, взглянула на свои поношенные туфли. Сапожным ремеслом она не владеет, а денег на новую пару обуви нет. Эстелла набросила плащ на случай, если к ночи похолодает, проигнорировала противогаз, который полагалось иметь при себе, однако, уступив настояниям матери, повязала белую косынку, чтобы в затемненном городе ее могли видеть водители автомобилей.

Добравшись до Монмартра и миновав джаз-клуб Бриктоп – который был ей не по карману, – Эстелла вошла в другой клуб, пусть и не столь изысканный, но в котором определенно царила более приятная атмосфера. Там местный говорок сливался с мелодичными фразами саксофона; какой-то мужчина, явно работник военного завода, пытался протиснуться мимо Эстеллы, прижавшись несколько теснее, чем полагалось. Она отбрила его строгим взглядом и парой избранных словечек и уселась за столик рядом со своей подругой Рене.

– Bonsoir[14]. – Рене поцеловала ее в щеку. – У тебя не остались «Голуаз»?

Эстелла достала две последние сигареты. Девушки закурили.

– У тебя обнова? – ахнула Рене.

– Сама сшила.

– Я так и подумала. В BHV[15] такого не отыщешь.

– Именно.

– Мне кажется или оно несколько… необычное?

Эстелла покачала головой. Рене носила одно из простых платьев, которые одиноко болтались на вешалках в Au Printemps[16], и выглядела подобно всем женщинам в клубе: заурядно и бесцветно, как разбавленное вино, которое они пили.

– Разве мы могли ожидать другого от Эстеллы? – послышался веселый голос. Ютт, сестра Рене, наклонилась и поцеловала Эстеллу в обе щеки. – Выглядишь magnifique[17].

– Потанцуйте со мной, – прервал их грубый голос. От мужчины разило, как от ночной площади Пигаль, а именно ликером, смешанным с духами десятков женщин, которых он уже провел по танцплощадке. При дефиците мужчин он чувствовал себя королем. Такой тип, с учетом отсутствия манер, вообще не имел бы шанса, если бы большинство не ушло на фронт.

– Нет, спасибо, – ответила Эстелла.

– А я не против, – заявила Рене.

– Хочу ее. – Мужчина указал на Эстеллу.

– А мы вас не хотим, – настаивала она.

– Я пойду, – почти с отчаянием повторила Рене. Примета времени: девушка могла так и просидеть весь вечер без партнера. И вот один все же появился, пусть третьего сорта – но какая разница?

– Нет! – Ютт положила руку на плечо сестры.

Эстелла поняла, что жест вышел непроизвольно и говорил о том, как подруга любила Рене, как бы та ее ни раздражала. Она ощутила острую тоску и тут же осознала, насколько это глупо – желать того, чего у нее никогда не будет. Надо благодарить судьбу, что у нее есть мать, а не эгоистично завидовать тем, у кого есть сестра.

Мужчина выдернул Рене из-за стола и увлек на танцплощадку, стараясь притягивать ее как можно ближе к себе. Эстелла отвернулась, чувствуя отвращение, когда тот прижался к девушке промежностью.

– Пойдем споем что-нибудь быстрое, – сказала она Ютт. – Нужно сменить темп, чтобы она могла отлепиться от него.

Эстелла и Ютт направились к четверке немолодых музыкантов, с которыми они вдвоем провели не один вечер, играя на рояле и напевая, чтобы уроки музыки не пропали даром. Мама Эстеллы в юности училась пению в школе при монастыре и дома всегда напевала, считая, что музыка больше украшает квартиру, чем разные безделушки, и в раннем детстве передала свое увлечение дочери. Мама предпочитала оперные арии, а вот Эстелле нравились низкие хриплые звуки джаза.

Музыканты, не сбившись с ритма, чмокнули Эстеллу в щеки. Люк, пианист, похвалил ее платье. Он говорил на таком вульгарном и невнятном диалекте, что обычная француженка не смогла бы его понять. Люк закончил песню и отправился в бар пропустить стаканчик. Эстелла села за рояль; Ютт встала у микрофона рядом с Филиппом. Эстелла наиграла мотив J’ai Deux Amours[18], и публика с благодарностью зааплодировала. Она продолжила, надеясь, что каждый в зале достаточно сильно любит Париж и эта любовь спасет город от того, что может на него обрушиться, когда немцы подойдут еще ближе. Голос Ютт был недостаточно высокий для этой песни, поэтому она столкнула подругу с банкетки и заставила петь вместо себя. Эстелла не возражала.

В конце последнего куплета к ней присоединились завсегдатаи клуба, и Эстелла поверила, пусть лишь на несколько секунд, что все будет хорошо: Париж – великий и легендарный город, и его блеск не под силу погасить такому маленькому и нелепому человечку, как Адольф Гитлер.