Последнее прощай

– Не нужно мне двигаться вперед! – воскликнула она. – Прошло всего два года!

Габи открыла было рот, и Анна уже знала, что та хотела – и весьма справедливо – подчеркнуть, что скоро будет впору говорить о трех годах, но, уловив предостерегающий взгляд Анны, снова его закрыла.

– Что мне, по-твоему, делать? Просто щелкнуть пальцами и сказать: «Ну что ж! Любовь моей жизни, мужчина, которого я обожала, умер, пора найти что-нибудь новенькое»? Он что, какая-нибудь кофточка из старой коллекции?

– Ладно, нет… я…

В глазах подруги читались боль и обида, но Анну это не останавливало. Ты сплоховала, Габи. Вечно ты наседала, вот ты и выпустила из беспомощной овечки тигра, так что теперь приготовься услышать рык!

– Если бы хоть одни твои отношения продлились больше восемнадцати месяцев, может, тогда ты бы еще могла указывать, как мне жить!

Габи содрогнулась. Анна понимала, что этот удар был ниже пояса, понимала, что ей будет ужасно стыдно, когда она успокоится, но Габи нужно было остановить, нужно было, чтобы она поняла.

Пора положить конец урокам итальянского, крафтовым украшениям и сальсе. И всем этим джереми. Потому что Анна знала: если сейчас она не сможет за себя постоять, их вереница будет только расти. Пора было дать Габи понять, что не сможет она взять и каким-то чудесным образом оправиться от потери Спенсера, если научится спрягать глагол «essere» или отточит до совершенства «боковой шаг». Она никогда от этого не оправится.

– Так что хватит мне талдычить, что надо двигаться вперед! Ты не знаешь, о чем говоришь. Ты не понимаешь! И не поймешь, пока сама не пройдешь через это!

И, не оставляя Габи ни шанса вставить хоть слово в свою защиту, Анна повернулась и решительно зашагала к воротам. К счастью, они были не заперты. Она бы не выдержала, если бы пришлось пробираться сквозь всю ту толпу в доме.

«Тебе бы не хватило духу обернуться и увидеть, что Габи осталась стоять и тихо глотать слезы», – поддел ее голосок в голове, но Анна заглушила его, рванув на себя дверцу ворот и захлопнув ее за собой так, что раздался грохот щеколды. Затем она проследовала в тупичок, где припарковала свою машину, забралась внутрь и уехала домой.

Глава 3

Вернувшись домой, Анна не стала включать свет. Прямиком по лестнице она направилась в спальню. Электронный будильник на прикроватном столике показывал одиннадцать тридцать шесть. Она поспешно отвернулась.

Если на него не смотреть, тогда не увидишь, как числа будут увеличиваться и в конце концов превратятся в пугающий ряд нулей. А если она их не увидит, можно считать, что их и нет. Полночь была порогом, который ей переступать не хотелось. Не только сегодняшняя, нависавшая над ней грозной тенью, а вообще, каждая полночь. Каждый день без него был невыносим.

Анна придумала небольшие ритуалы, чтобы с их помощью переживать дни и ночи, и сейчас ей срочно требовался один из них. Она подошла к гардеробу Спенсера. Бросив сумочку на пол, она взялась за ручки и распахнула дверцы. Все его костюмы и рубашки висели ровно там же, где он их и оставил. Она знала, что это жуткий стереотип, но она не могла заставить себя их выбросить или отнести в комиссионку.

Со вздохом она потянула за рукав первой попавшейся рубашки, поднесла его к лицу и втянула носом воздух. Его запах давно выветрился, хоть она и не думала их стирать. Однако, проделывая этот ритуал, она всякий раз силилась вспомнить, каким же он был на самом деле. Раз от раза это становилось все сложней.

Спенсер бы посмеялся над ее сентиментальностью. Впрочем, он бы мог посмеяться надо всем, все мог обратить в шутку. Ее это столь же привлекало, сколько бесило. Он и ее признание ему в любви умудрился обратить в шутку.

Тем морозным ноябрьским вечером девять лет назад все было волшебно. Они ужинали в ресторане в центре Лондона, отмечая их двухмесячный юбилей, но, вместо того чтобы сесть на метро и возвратиться на Чаринг-Кросс, они отправились побродить у Темзы, прогуляться по набережной Виктории в свете шаров-фонарей, украшенных уродливыми яйцеголовыми рыбами, вдоль массивных каменных стен и деревянных скамеек с ликами странных мифических существ на кованых опорах. В воде мерцали отражения огней Фестивал-холла и Саутбэнк-центра и голубовато-белое сияние зоркого Лондон-Ай.

Спенсер притянул ее к себе и поцеловал, после, задержав ее лицо в своих ладонях, пристально посмотрел ей в глаза и сказал, так просто и так серьезно: «Я тебя люблю». Анна расплылась в улыбке.

– Прости, – рассмеялся он, – просто не мог больше держать это в себе.

У нее закружилась голова, дыхание сбилось. Это Спенсер умел. Умел перевернуть все с ног на голову; он был магнитом для стрелки ее компаса.

– Я тоже тебя люблю, – прошептала она в ответ.

Его улыбка стала еще шире, но потом уголки рта поползли вниз.

– Прошу прощения? – произнес он, в его глазах сверкнул озорной огонек. – Не уверен, что правильно вас услышал.

Она мягко усмехнулась, прочистила горло и попробовала снова, на этот раз громче:

– Я тоже тебя люблю.

Спенсер приложил ладонь к уху:

– Неа! Все равно не слышно.

Она в шутку пихнула его в плечо. Он потянулся к ней, она уже чувствовала тепло его дыхания на своих губах, как вдруг он резко отстранился и запрыгнул на одну из обращенных к реке скамеек, широко расставив ноги и раскинув руки в стороны.

– Когда кого-то любишь, – выкрикнул он, – ты не шепчешь, ты объявляешь об этом во всеуслышание! Вот так…

И он что есть силы прокричал чайкам, сидевшим на проводах между фонарными столбами:

– Я люблю тебя, Анна Мейсон! Я люблю тебя с первого дня нашей встречи и буду любить всегда!

Он протянул ей свою руку. Ухватившись за нее, она поднялась на скамейку и встала рядом, стараясь не провалиться каблуками между деревянными планками. Он улыбнулся ей в ожидании, когда она последует его примеру, и слова уже готовы были сорваться с ее губ в ночное небо, но что-то ее остановило. Она повернулась к нему. Иногда стоило напомнить Спенсеру, что его варианты не единственные из возможных.

– Ты все слышал, дурачок, – промурлыкала она ему на ухо и накрыла его губы ответным поцелуем – столь же нежным и столь же сладким, какой он подарил ей.

После того вечера это стало их маленькой шуткой. Если она первой говорила: «Я тебя люблю», он всякий раз повторял: «Прошу прощения», а она отвечала: «Ты все слышал, дурачок». В своих мечтах она представляла, как они будут повторять это друг другу до самых восьмидесяти лет…

Всхлипнув, Анна сползла на пол гардероба, увлекая за собой рубашку вместе с вешалкой. Она зарылась лицом в белый с голубыми полосками хлопок и разрыдалась.

Как вообще было возможно, чтобы чья-то утрата причиняла такую боль? Не метафорическую, а вполне реальную? Теперь она понимала, что люди имели в виду, говоря о разбитом сердце, потому что знала, каково это, когда оно мучительно ноет от каждого удара.

Свернувшись калачиком на полу гардеробной с прижатой к груди рубашкой Спенсера, Анна совсем потеряла счет времени. В какой-то момент очнувшись, она заморгала, мысленно возвращаясь в реальность. Боль не прошла. Никогда не проходила.

Она добралась до сумки, подняла ее с пола и снова вернулась в гардеробную. Съежившись у стены, достала телефон и активировала его.

Одиннадцать пятьдесят шесть. Почти полночь.

Анна закрыла глаза и попыталась усилием воли заставить время остановиться. Четыре минуты, даже меньше – три с чем-то, оставалось от этого года, прежде чем он тоже пройдет, забирая с собой еще одну частичку Спенсера.

Не помогло. Она снова открыла глаза и обнаружила, что очередная минута успела улизнуть. Впившись глазами в телефон, она вступила во внутреннюю борьбу. Был еще один ритуал. Даже более вредный. Здравой частью своего сознания она это понимала, поэтому запретила себе к нему прибегать. Во всяком случае, пыталась, хоть Габи и казалось, что это не так.

«Отложи телефон, – приказала она себе, – ты обещала, что больше не станешь этого делать, помнишь?» Так плохо ей не было уже несколько месяцев.

Телефон остался в руке. Неспешно, но вполне осознанно она коснулась экрана, открыв меню контактов, а затем столь же неспешно и столь же осознанно добралась до имени Спенсера и нажала «вызов».

Автоответчик еще не успел сработать, а его сообщение – его голос – уже зазвучал у нее в голове: «Эй! Это Спенсер. Я сейчас развлекаюсь без вас, но если вам так хочется оставить свое дурацкое и скучное сообщение, вы знаете, что делать…»

О, как же ей именно этого и хотелось – взять и все ему высказать, но она этого не делала. Этого было недостаточно. Да, она хотела с ним поговорить, но не в пустом, одностороннем разговоре. Она хотела услышать его голос, его настоящий голос, а не эту короткую запись многолетней давности. Ей хотелось, чтобы он ей ответил. И тогда она бы сказала ему то, что должна была сказать тем последним вечером, прежде чем он вышел в магазин, что-то более важное, чем: «Можешь еще захватить молока?»

Ее большой палец завис над кнопкой «завершить вызов». Всякий раз она набирала его номер лишь затем, чтобы услышать его голос. Сообщений она не оставляла, потому что, хоть Габи и говорила ей, что она застряла в прошлом, это было не так. Она не собиралась себя дурачить. Это было лишь его эхо, не больше. Она знала, что не может его вернуть.

Хотя, если уж вконец терять свою гордость, ей хотелось сделать это эффектно. Возможно, к этому ее подтолкнуло высветившееся на часах телефона абсолютное ничто. А может, во всем были виноваты накопившиеся за вечер переживания, которые бушевали, так и норовя вырваться наружу. Кто знает? Анна лишь понимала, что слова, на которые, по ее расчетам, у нее была целая жизнь, комом застряли в горле. И вдруг три из них прорвались. Что ж, обойдемся ими.

– Я тебя люблю… – прошептала она срывающимся от слез голосом.

Воцарилась тишина. Сердце отсчитало один удар. Второй.

И тут последовал ответ:

– Прошу прощения?

Глава 4

Порой пробуждение похоже на плавный выход из легкой, белой туманной дымки. Мгла постепенно рассеивается, и вы чувствуете себя обновленным, готовым встретить утро с ясным взором и мыслями. К несчастью для Анны, новый день начался для нее с чувства заживо погребенной под лавиной. Сон ее был блаженно пуст и снежно-бел, но ощущение такое, будто на грудь водрузили нечто тяжелое, что не давало подняться с кровати, и она не вполне осознавала, что ее окружает. Она лежала, будучи не в состоянии шевелиться, не в состоянии думать. Наконец она собралась с силами и стала выбираться.

Для начала она разомкнула веки. Моргнув пару раз, она почти освоилась, хотя один глаз все же отзывался охотнее другого, и повернулась, попытавшись сосредоточить взгляд на часах. Но на том месте, где она ожидала увидеть цифровой дисплей, теперь оказался древний механический будильник с колокольчиками на коротеньких медных ножках.

Плотные шторы были задернуты и едва пропускали свет, но она сообразила, что окно находится не на своем месте. Оно должно быть справа, а это явно располагалось слева.

Она села в кровати, нахмурилась. И вот – наконец-то – все начало становиться на свои места. Она не в своей спальне, а в комнате для гостей. Она потерла сонные глаза, в животе заурчало.

Боже. Эта ночь… тот звонок.

Она вдруг поняла, что так и не дождалась автоответчика Спенсера. Вместо этого в трубке раздался голос, нарушивший привычную пустоту и тишину.

Услышав его, она тут же швырнула телефон в дальний угол гардеробной, после чего частично ползком, частично на четвереньках ринулась прочь, к противоположной стене, где, прижав колени к груди, затаилась и уставилась на гардеробную, словно ожидая, что оттуда в любую секунду вылетит призрак. Дрожь немного поутихла, она смогла подняться, спотыкаясь, выйти из комнаты, войти в другую, напротив, плюхнуться в эту кровать и, судя по простыням, провалиться в судорожный и беспокойный сон.

После смерти Спенсера какие только странные сны ей не снились. В них они жили обычной жизнью, и все было так реалистично, что, пробуждаясь, она будто вновь возвращалась в те ужасные первые дни после аварии. А потом начинались кошмары…

Но эти сны не всегда были плохими. Порой, в сумерках, на грани бодрствования и сна, она представляла, что он лежит в кровати рядом с ней, теплый, невредимый и живой. Пару раз она могла поклясться, что ощущала на спине его дыхание, легкие прикосновения его рук на своем бедре, но, очнувшись, находила его половину кровати холодной, без единой складки. Она решила списать это на подсознательное отрицание действительности в попытке заполнить зияющую дыру, оставшуюся после его ухода.

Неужели прошлой ночью случилось то же самое? Она ушла с вечеринки расстроенной. А это могло что-нибудь да спровоцировать…

Продолжая обдумывать эту мысль, Анна заворочалась, осознав, что не обратила внимания на время на будильнике. Она повернула голову, чтобы еще раз на него взглянуть.

Одиннадцать тридцать две? Она спрыгнула с кровати.

В полпервого она должна быть на новогоднем ланче с родителями Спенсера, а это – в лучшем случае – сорок пять минут езды до Эпсома. Пора выезжать, и притом немедленно!

Но мельком глянув в зеркало, она поняла, что этот план провалился еще на этапе идеи. Она была все в том же помятом черном платье с прошлой ночи; по колготкам поехала стрелка, которая начиналась под пяткой и исчезала под подолом; а судя по волосам, можно было подумать, что ее застиг ураган.

Времени на выяснение, что же произошло прошлой ночью, не осталось. Менее чем за пятнадцать минуть ей надо успеть заскочить в душ и одеться во что-нибудь приличное, а потом, даже если всю дорогу до Эпсома флиртовать с ограничением скорости, выходило, что нужно будет много срезать.

Мама Спенсера была зациклена на пунктуальности, поэтому Анна всегда старалась являться на эти воскресные встречи раз в две недели ровно к половине первого, хоть они никогда не садились за стол раньше часа. И несмотря на то, что Спенсер никогда и никуда не приходил вовремя, а Анна не могла припомнить ни одного семейного ужина, куда они не опоздали бы по меньшей мере на полчаса, казалось, что свою невестку Гейл судит по особым стандартам.

Возможно, оттого, что эти обеды начались вскоре после смерти Спенсера как способ поддержать друг друга в этот страшный период, чтобы посмеяться, поплакать и вспомнить его, а потом традиция просто потянулась сама собой, и никто не осмеливался предложить ее прервать. Опоздание могли счесть за неуважение.

К полудню Анна смогла собрать себя в кучу и сесть в машину. В двадцать минут первого она уже выезжала на трассу М25, утапливая педаль газа в пол. Лило как из ведра, ужасающе холодное, ледяное месиво грозило превратиться в гололед, опустись температура градуса на два пониже. Анна врубила дворники на максимум и заставила себя обогнать несколько машин и грузовиков, чтобы не тащиться в медленной полосе, – как она обычно и поступала в такую погоду. Впрочем, дорога была знакома, и вскоре она уже вела машину инстинктивно, позволяя мыслям блуждать.

Так что же случилось прошлой ночью на самом деле?

В действительности было лишь два варианта: либо она и в самом деле услышала в трубке голос – голос Спенсера? – либо подумала, что слышала его. Ни один из сценариев не успокаивал: первый вариант был чересчур уж неправдоподобным, а второй означал, что этот год она начала с нервного срыва.

Ведь он сказал не просто какие-то слова. Он сказал: «Прощу прощения?» Их слова, их шутку.

Неужели ей так сильно хотелось услышать его ответ, что она его просто вообразила? Скорее всего. Прошлой ночью она бежала от переживаний, даже еще до того, как успела добраться до дома и свернуться на полу в гардеробной своего мужа. Достаточно только вспомнить, как она разговаривала с Габи…

«О боже. Габи!»

Она забыла позвонить ей ночью и попросить прощения. Какая же она ужасная подруга!

Обычно Анна водила очень осторожно – Спенсер даже начал называть ее «бабулей», когда она садилась за руль, но сейчас она свернула на обочину. Это была настоящая экстренная ситуация. Сумка лежала на пассажирском сиденье, она потянулась и стала в ней рыться. Лишь когда ее пальцы коснулись дна, она поняла свою ошибку.

Ее телефон так и лежал в глубинах гардеробной, куда она забросила его после звонка. Как бы паршиво ей ни было из-за разлада с Габи, сейчас она ничего не могла с этим поделать. Все откладывалось до вечера, пока она не вернется домой.

Анна глянула на дорогу, включила поворотник и снова влилась в поток машин. Тот голос – его голос – снова зазвучал у нее в голове.

«Прошу прощения?»

Точь-в-точь, как сказал бы Спенсер, разве что в голосе не хватало его еле сдерживаемого смеха или хрипловатой мягкости, которых она ожидала. Он звучал так серьезно, так печально. Словно он не меньше ее страдал из-за их расставания.

Как ни странно, в этом даже был смысл. И в то же время не было. Почему, если все это было выдумкой, она не представила привычный насмешливый тон Спенсера? В конце концов, именно это она и жаждала услышать, ту самую «его» интонацию, ее тонкий нюанс, услышать в его словах улыбку. Почему же она представила его таким мрачным?

Спенсер посмеялся бы над тем, что она умудрилась выпустить из-под контроля собственное воображение, но было ли это в действительности так смешно? Они всегда говорили, что их любовь особенная. Однажды они были в гостях на ужине, и один его друг сказал, что, если с ним что-то случится, ему бы хотелось, чтобы его жена нашла в себе силы жить дальше и снова выйти замуж, тогда Спенсер с усмешкой заметил, что он бы не был таким благородным, что он бы нашел способ вернуться, потому что Анна принадлежит ему, и так будет всегда. Что, если он нашел этот способ? Ведь никто в действительности не знает, что происходит после смерти, не так ли? Это была та область знаний, куда науке никогда не удавалось глубоко сунуть свой любопытный нос. Что, если вдруг случилось что-то прекрасное, что-то невозможное?

«Нет, – осадила она себя, – просто нет».

Это не могло быть правдой. Иначе что ей было делать? Заявиться в дом родителей ее мужа на обед и невозмутимо сообщить, что давеча ночью она болтала с их дражайшим покойным сыном? Звучало просто нелепо. Это и было нелепо.

Так, хорошо. Анна судорожно выдохнула. Воспринимать случившееся под таким углом было проще. Так что, если все это и в самом деле не было сном? Это, впрочем, и не означало, что все это было правдой. В тот момент, должно быть, смешались реальность, фантазия и эмоции – вот что она собиралась сказать самой себе, если у нее снова начнется истерика по этому поводу. Вот что она собиралась говорить себе во время сегодняшнего обеда.

Глава 5

«Все, что мне сейчас нужно больше всего на свете, – думала Анна, заглушив мотор у дома родителей Спенсера, – это чтобы меня обняли, легко и просто». Ей бы хотелось оказаться около дома своих родителей, чтобы это ее мама, промокнув руки кухонным полотенцем, торопилась встретить ее у дверей, но это было невозможно. Если только она не собиралась прыгнуть в самолет и улететь за три тысячи миль отсюда.

Ее родители переехали в Канаду вскоре после их со Спенсером свадьбы. Мама работала менеджером конференц-центра в одной международной сети отелей, и наконец подвернулась должность, к которой она стремилась всю карьеру. Вот только одна загвоздка. Это было в Новой Шотландии. Отец Анны отработал инженером-строителем и только вышел на пенсию. Их единственное дитя теперь было пристроено, и они решили рискнуть. Вернуться в Великобританию они планировали, когда мама тоже выйдет на пенсию. Анна, конечно, их навещала, и они регулярно созванивались по «скайпу», но это было не совсем то. Нельзя ведь обняться через экран.

Подбежав к дому Барри, Анна позвонила в дверь. Пятнадцать минуть второго. Раньше она никогда так не опаздывала.

Открыла Гейл. Она улыбнулась Анне, но в том, как она наклонилась и чмокнула Анну в щеку, почувствовалась жесткость. Объятий не предвиделось.

– Что-то ты припозднилась, – заметила она, оглядывая шерстяной джемпер и джинсы Анны, смотревшиеся определенно не так шикарно, как ее обычный наряд для семейного ланча. Но у Анны едва ли было время найти что-то чистое, не говоря уже про глаженое.

– Э-э-э… да. На дорогах пробки, – она кивком указала за навес над крыльцом – на дождь, который продолжал сыпать на землю громадными ледяными каплями.

– Что ж, нам удалось немного повременить, – ответила Гейл, широко открывая дверь, – но ты как раз кстати – мы уже хотели садиться.

И она повела ее внутрь, в большую столовую с видом на сад. Старший брат Спенсера, Скотт, был уже здесь и помогал таскать с кухни блюда с едой. Всякий раз при виде него Анна ощущала легкий удар под дых. Он был так похож на своего младшего брата. Оба мальчика унаследовали от матери ее светлые волосы и голубые глаза, хотя Спенсер всегда выглядел более юным. У Скотта черты лица были резкие, выражение – мрачнее.

Прямо перед Рождеством они с женой объявили, что ждут своего первенца в конце мая. Тереза чуть кивнула Анне, выйдя из кухни с блюдом, полным фаршированных шариков. Анна не могла оторвать глаз от ее живота, пытаясь обнаружить зачатки округлости под ее свободным одеянием. Она была рада за их пару, и тем не менее всякий раз при мысли о них в ней просыпалось легкое чувство зависти.

Она вызвалась помочь, но ее попросили не мешаться, поэтому она шмыгнула на традиционно отведенное ей место в конце стола. Отец Спенсера, Ричард, подмигнул Анне, чуть сглаживая ее стеснение за опоздание. Спенсер пошел в отца, человека, который, по всей видимости, начал отпускать «отцовские шуточки» еще до того, как сам стал отцом. Анна ответила ему заговорщицкой улыбкой и почувствовала, что может расправить плечи.

Когда с ланчем было покончено, они переместились в гостиную. Любимая часть посиделок для Анны. Эта традиция началась сразу после смерти Спенсера. Чтобы скоротать часы, занимаясь чем-то кроме бесконечных чаепитий, они вместе стали просматривать альбомы с фотографиями, чтобы отобрать несколько для предстоящих похорон.

Было непросто остановить свой выбор всего на паре снимков. При озорных голубых глазах и веселой улыбке, Спенсер был очень фотогеничным. Похороны прошли, а они все продолжали, находя утешение в любовании тем, как он улыбался им с альбомных страниц.

Гейл подошла к полке книжного шкафа, на которой, расставленные в хронологическом порядке, хранились увесистые альбомы, и вытянула один с левого края.

«Младенческие фото? Опять?» Казалось, они уже целую вечность не смотрели ничего с другого конца полки – альбомы, в которых могла мелькнуть и Анна, а заодно встретиться хоть какие-то оставшиеся неопровержимые доказательства того, что они со Спенсером были вместе, потому что было ощущение, что все перевернулось с ног на голову и задом наперед. Хорошо было бы найти хоть какой-то якорь.

Как обычно, Гейл стала листать альбом, а Анна с остальными – кивать, издавая, где надо, уже отработанные ахи и охи, что в общем-то было нетрудно, ведь ей и в самом деле нравилось рассматривать все эти снимки мужа. Те, где он восседает на льве на Трафальгарской площади, или те, где стоит рядом со снеговиком, которого сам слепил во дворе.

Анна ненадолго оторвалась от альбома и взглянула на свекровь – идеально уложенные в стиле Мэри Берри волосы, прямая осанка, четкие движения. Ее ревностная преданность своей семье и готовность стоять за нее горой вызывали восхищение, но имели и обратную сторону. Гейл была из числа тех мам, которые считают, что их мальчиков не достойна ни одна женщина. Анна далеко не сразу смогла отделаться от ощущения изгоя в их семейном кругу.

Но со смертью Спенсера все вдруг изменилось. Гейл буквально вцепилась в нее, приветственно распахнув объятия и с невиданным прежде расположением принимая Анну в семью. Общая утрата, общая скорбь сблизила их. Она нуждалась в Анне. Скотт с Ричардом были скупы на эмоции: один держал их внутри, другой предпочитал отшучиваться, когда становилось совсем невмоготу, вот Анна и оставалась единственной, с кем Гейл могла поговорить. Они вместе плакали, смеялись и предавались воспоминаниям.

Родители Анны приехали сразу после гибели Спенсера. Они предложили насовсем перебраться к ней, в Англию, но Анна отказалась, объяснив, что ради нее не нужно откладывать свою жизнь. Однако стоило им уехать, и она тут же осознала, как было хорошо, когда дома был кто-то еще. Она знала, что хотя бы один из них, если не оба, был готов снова все бросить и вернуться, скажи она, что ей одиноко, но это было бы нечестно по отношению к ним. А потому эта новая, более теплая связь с Гейл теперь стала для нее всем.

Когда фотоальбомы вернулись на место, заговорили о том, кто как провел этот Новый год. Но увлекательные истории не клеились – слишком сильно чувствовалось отсутствие одного из них. Чтобы сгладить неловкость, Скотт заговорил о праздновании Нового года в канун нового тысячелетия, вспоминая большое воссоединение с семьей Гейл. Анна слышала эту историю бесчисленное множество раз, но она по-прежнему вызывала у нее улыбку. Пятнадцатилетний Спенсер потихоньку улизнул с длинного и скучного застолья и, пока вся остальная семья все еще наслаждалась десертами, запустил салюты стоимостью пятьсот фунтов, заготовленные на полночь. Ему повезло, что он еще тогда не отправил себя на тот свет.