Та, что стала Солнцем

«Я не могу уйти».

Она опустила глаза на иероглифы, высыхающие на бумаге. Ей всегда не везло в жизни, и она никогда не ленилась. Если ей придется учиться, чтобы выжить, значит, она будет учиться. Она взяла кисть и начала писать: «Чжу Чонба».

Чжу никогда в жизни не чувствовала себя такой измученной. В отличие от боли из-за голода, которая, по крайней мере, через какое-то время притуплялась, муки усталости только усиливались. Ее мозг страдал от неумолимого нашествия новых знаний. Сначала ей пришлось выучить песню, чтобы запомнить тысячу иероглифов из первого учебника по чтению, который дал ей наставник Фан. После этого состоялся непонятный урок с учителем дхармы[6], на котором ей пришлось запомнить начало сутры[7]. Затем сутулый монах из монастырской конторы учил их считать на счетах. Единственным перерывом был обед. Две трапезы в день. Это было такой роскошью, что Чжу просто не верилось. Но после обеда было еще больше уроков: стихи и истории минувших династий и названия мест, которые находились даже дальше, чем их районный центр Хаочжоу, на расстоянии двух полных дней пути от деревни Чжонли, это было самое дальнее место, которое Чжу могла себе представить. К концу дневных уроков она поняла точку зрения наставника Фан: не считая сутр, она не могла понять, зачем монаху нужно все это знать.

Во второй половине дня и вечером новые послушники выполняли работу по хозяйству. Когда Чжу с трудом взбиралась на гору с потрескивающим от тяжести коромыслом, на котором висели ведра воды из реки, она бы рассмеялась, если бы не устала так сильно. Вот она уже живет в этом странном новом мире и опять носит воду. От усилий удержать в голове все, чему ее учили, ее охватывала паника, словно тонущего человека, но эту тяжесть она могла выдержать.

Она сделала еще всего три шага, когда одно ведро внезапно слетело с коромысла. Лишившееся противовеса ведро на другом конце заставило ее с размаху упасть на колени на каменистую тропу. Она даже не успела обрадоваться, что вода из ведер не вылилась или ведра не покатились вниз с горы; она только шипела от боли. Через некоторое время острая боль превратилась в тупую пульсацию, и она устало осмотрела коромысло. Веревка, державшая левое ведро, превратилась в пучок волокон и лопнула, а это значило, что снова привязать ведро к коромыслу невозможно.

Другой послушник, несущий воду, подошел к ней сзади, пока она смотрела на порванную веревку.

– Ох, это очень плохо, – произнес он чистым, приятным голосом. Этот мальчик был постарше, лет тринадцати или четырнадцати, изголодавшейся Чжу он показался невероятно крепким парнем: почти слишком высоким и нереально здоровым. Черты его лица были так гармоничны, словно их сотворило некое благосклонное божество и они не были сброшены с небес наугад, как для всех других людей, которых знала Чжу. Она уставилась на него, как будто он был еще одним чудом архитектуры этого странного нового мира. Он продолжал:

– Это коромысло, наверное, не использовали с тех пор, как ушел послушник Пан. Должно быть, веревка истлела. Тебе придется отнести его в Хозяйственную службу для починки…

– Зачем? – спросила Чжу. Она посмотрела на веревку в своей руке, проверяя, не пропустила ли она что-то, но она была такой же, как раньше: растрепанным пучком волокон, из которых можно снова сплести веревку за пару минут.

Он бросил на нее странный взгляд:

– Кто же еще сможет ее починить?

Чжу ощутила приступ тошноты, будто мир поменял направление. Она считала, что каждый умеет свить веревку, потому что для нее это было так же естественно, как дышать. Она занималась этим всю жизнь. Но это было женское ремесло! Прозрение было таким болезненным, что она ясно поняла: ей нельзя делать ничего такого, чего не умел делать Чонба. Ей придется скрывать свои неправильные навыки не только от наблюдательного послушника, но и от взгляда Небес. Если Небеса узнают, кто тайком пробрался в жизнь Чонбы…

Ее разум отказался додумать эту мысль до конца. «Если я хочу продолжить жизнь Чонбы, мне придется стать им. В мыслях, в словах, в поступках…»

Она бросила веревку, потрясенная тем, как близко она была от провала, потом отвязала другое ведро и подняла оба ведра за дужки. И едва удержалась от стона. Без коромысла они казались вдвое тяжелее. Ей придется вернуться за коромыслом…

Но, к ее удивлению, послушник поднял ее коромысло и положил его к себе на плечи рядом со своим.

– Пойдем, – весело сказал он. – Придется идти дальше, ничего не поделаешь. Когда мы опорожним ведра, я покажу тебе, где находится Хозяйственная служба.

Пока они поднимались, он сообщил:

– Между прочим, меня зовут Сюй Да.

Дужки ведер врезались в ладони Чжу, а спина, казалось, готова была сломаться.

– А меня…

– …Чжу Чонба, – мягко сказал он. – Тот мальчик, который ждал четыре дня. Кто теперь тебя не знает? После третьего дня мы надеялись, что тебя впустят. Никто до тебя не продержался и половины этого срока. Пусть ты и маленький, младший брат, но выносливый, как ослик.

Это была не выносливость, подумала Чжу, а всего лишь отчаяние. Задыхаясь, она спросила:

– Что случилось с послушником Пан?

– А! – Сюй Да опечалился. – Возможно, ты заметил, что наставник Фан не находит времени для тех, кого считает тупыми или бесполезными. Послушник Пан был обречен с первого дня. Он был очень болезненным ребенком, и через пару недель наставник Фан выгнал его. – Чувствуя озабоченность Чжу, он быстро прибавил: – Ты совсем не такой, как он. Ты уже держишься наравне с нами. Знаешь, большинство мальчиков не в силах носить воду, даже под страхом смерти, когда приходят сюда. Ты бы слышал, как они жалуются: «Это женская работа, почему мы должны ее делать?» Словно не заметили, что живут в монастыре. – Он рассмеялся.

«Женская работа». Чжу бросила на него быстрый взгляд, внутри у нее все сжалось от тревоги, но его лицо оставалось невозмутимым, как у статуи Будды: он ничего не подозревал.

После посещения Хозяйственной службы – где Чжу получила удар по щиколоткам за небрежность – Сюй Да отвел ее обратно в спальню. Чжу в первый раз как следует разглядела эту длинную, ничем не украшенную комнату с рядом простых лежанок по обеим сторонам; у дальней стены стояла золотая статуя Будды с тысячью рук и глаз высотой в два фута. Чжу с беспокойством посмотрела на нее. Несмотря на невероятные анатомические особенности статуи, она никогда не видела ничего настолько похожего на живое существо.

– Следит, чтобы мы не вздумали проказничать, – с усмешкой сказал Сюй Да.

Другие мальчики уже сворачивали свои верхние одежды и аккуратно клали у ног своих лежанок, а потом попарно залезали под простые серые одеяла. Когда Сюй Да увидел, что Чжу озирается в поисках пустой лежанки, он непринужденно предложил:

– Можешь лечь вместе со мной. Я спал вместе с послушником Ли, но осеннее посвящение состоялось пару дней назад, и он теперь монах.

Чжу заколебалась, но всего на секунду: в спальне стоял дикий холод, а еще не наступила зима. Она легла рядом с Сюй Да, отвернувшись от него. Старший послушник обошел спальню и задул лампы. Фонари во внутреннем коридоре снаружи освещали бумагу в окнах спальни, превращая их в длинную золотую полосу в темноте. Другие послушники шептались и шуршали вокруг. Чжу дрожала от усталости, но не могла уснуть, пока не выучит заданные ей наставником Фан иероглифы. Она выговаривала слова песни из учебника, старательно рисуя пальцем каждый иероглиф на досках пола. «Небо и земля, черный и желтый». Она начинала дремать, потом рывком просыпалась. Это была пытка, но если такова была цена – она могла ее заплатить. «Я смогу это сделать. Я смогу научиться. Я смогу выжить».

Она уже дошла до последней строчки из четырех иероглифов, когда свет, проникающий сквозь оконную бумагу, померк и изменил направление, будто пламя фонарей наклонилось под порывом ветра. Но ночь была безветренной. Ее кожа покрылась пупырышками под новой одеждой, хоть она и не могла бы объяснить почему. Затем на освещенной оконной бумаге появились тени. Какие-то люди вереницей скользили по коридору. У них были длинные спутанные волосы, и Чжу слышала их голоса, пока они шли мимо: тоскливое, неразборчивое бормотание, она его уже слышала раньше, и оно заставило ее содрогнуться.

За время, минувшее с тех пор, как Чжу покинула Чжонли, она почти убедила себя, что привидевшиеся ей призраки отца и брата были всего лишь кошмарным сном, порожденным шоком и голодом. Теперь она видела эту потустороннюю процессию, и в одно мгновение они снова стали реальными. Страх разрастался в ней. Она в отчаянии подумала: «Это не то, что я думаю». Что она знает о монастырях? Должно быть какое-то обычное объяснение. Должно быть.

– Послушник Сюй, – настойчиво позвала она. Ей стало стыдно, что у нее дрожит голос. – Старший брат. Куда они идут?

– Кто? – спросил он в полусне, его тепло рядом с ее дрожащим телом успокаивало.

– Те люди в коридоре.

Он сонно посмотрел на оконную бумагу.

– М-м-м. Ночной дежурный? Только он ходит по монастырю после отбоя. Он совершает ночные обходы.

У Чжу все внутри сжалось от ужаса. Пока Сюй Да произносил эти слова, процессия продолжала двигаться. Их тени так же ясно были видны на оконной бумаге, как деревья на фоне заката. Но он их не видел. Она вспомнила те фигуры в белых одеждах, которые раньше заметила в темном углу, где они толпились вокруг пожертвований.

В том месте было темно, как и этой ночью, и она знала по рассказам людей, что суть мира духов – это инь[8]: его создания принадлежат всему темному, сырости и лунному свету. «Я способна видеть призраков», – подумала она с ужасом и почувствовала, что ее тело сжалось в тугой комок, даже мышцы заболели. Как она сможет теперь спать? Но в тот момент, когда ее страх достиг наивысшей точки, парад закончился. Последний призрак исчез, свет замер неподвижно, обычная усталость навалилась на нее так быстро, что она невольно вздохнула. От ее вздоха в ухо Сюй Да тот проснулся. И насмешливо прошептал:

– Храни нас Будда, маленький брат. В одном наш наставник прав насчет тебя. От тебя воняет. Хорошо, что скоро банный день…

Чжу внезапно полностью проснулась, забыв о призраках.

– Банный день?

– Ты пропустил лето, когда у нас был банный день каждую неделю. А теперь всего один раз в месяц, пока снова не станет тепло. – И он мечтательно продолжал: – Банные дни лучше всего. Никаких утренних молитв. Ни хозяйственных работ, ни уроков. Послушникам приходится греть воду для купания, но даже тогда мы сидим на кухне и пьем чай целый день…

Думая об общем нужнике, Чжу с ужасом почувствовала, чем это может обернуться.

– Мы купаемся по очереди?

– Сколько на это уйдет времени, если у нас четыреста монахов? Только настоятель моется отдельно. Он идет первым. А мы, послушники, последними. К этому времени вода уже грязная, но, по крайней мере, они разрешают нам сидеть в ней, сколько захочется.

Чжу представила себя голой перед несколькими десятками мальчиков-послушников. И сказала с вызовом:

– Я не люблю купаться.

Явно человеческая фигура появилась в коридоре и стукнула расщепленной бамбуковой палкой по двери спальни:

– Молчать!

Когда ночной надзиратель ушел, Чжу уставилась во мрак, ощущая тошноту. Она думала, что для того, чтобы быть Чонбой, ей достаточно делать то же самое, что делал бы Чонба. Но сейчас она с опозданием вспомнила, как предсказатель прочел судьбу Чжу Чонбы по пульсу. Судьба брата была в его теле. И, несмотря на все то, что она оставила в Чжонли, тело оставалось с ней, судьба которого – «ничто» и которое теперь видело призрачные напоминания об этом повсюду вокруг себя. Свет из коридора слабо отражался от золотой статуи и ее тысячи бдительных глаз. Как у нее хватило безрассудства поверить, что она сможет обмануть Небеса?

Мысленным взором она видела три иероглифа имени брата, нарисованных резкими взмахами кисти наставника Фан, и дрожащие линии своих иероглифов под ними. Они не получились такими, как у наставника Фан, Чжу только слабо наметила их. Это была имитация, в них не было ничего настоящего.

Банный день был намечен только на конец недели, и это было в каком-то смысле еще хуже: все равно что видеть, как дорога впереди обрывается в пропасть со склона горы, но быть не в состоянии остановиться. Как быстро обнаружила Чжу, в монастырской жизни не было пауз. Уроки, хозяйственные работы и снова уроки, и каждый вечер надо заучивать новые иероглифы и вспоминать иероглифы вчерашние. Даже мыслей о ночных парадах призраков было недостаточно, чтобы помешать ей уснуть, как только усталость одолевала ее, и казалось, проходило всего одно мгновение, – уже снова наступало утро и утренние молитвы. Жизнь в монастыре оказалась, в общем, такой же однообразной, как и в деревне Чжонли.

В то утро они с Сюй Да стояли по колено в каменном корыте, полном ледяной воды и грязных простыней: вместо уроков в монастыре два раза в месяц устраивали день стирки. Время от времени другой послушник приносил миску скользких мыльных орехов и вываливал ее в корыто. Другие послушники полоскали, отжимали, крахмалили и гладили. Деревья гинкго во дворе пожелтели и усыпали плодами все плиты двора, поэтому процесс стирки сопровождался неприятным запахом детской рвоты.

Чжу терла простыни, погруженная в свои мысли. Даже зная, что тело приковывает ее к судьбе стать ничем, она отказывалась смириться с мыслью, что ей следует просто сдаться и позволить Небесам вернуть ее к этой судьбе. Должен быть способ продолжить жизнь как Чжу Чонба, если не надолго, то хоть на день, на месяц, на год. Но, к ее отчаянию, чем лучше она понимала свои ежедневные обязанности, тем меньше возможностей видела. В монастыре каждое мгновение любого дня было на учете: спрятаться было негде.

– Если мы моемся реже в холодную погоду, то можно было бы сделать так, чтобы мы могли бы пропустить и несколько дней стирки, – проворчал Сюй Да. У обоих руки стали ярко-красными от ледяной воды и сильно болели. – Даже весенняя пахота лучше, чем это.

– Уже почти время обеда, – сказала Чжу, на мгновение отвлекаясь на эту мысль. Трапезы до сих пор оставались светлыми моментами каждого дня.

– Только человек, который вырос в голодные времена, может радоваться еде в нашей трапезной. И я видел, как ты смотришь на эти мыльные орехи. Их нельзя есть!

– Почему ты так в этом уверен? – возразила Чжу. – Это же орехи, может, они вкусные. – Теперь, когда она усвоила игривый, братский тон общения послушников, ей начали нравиться эти разговоры. Она не помнила ни одного разговора с Чонбой.

– Они из мыла, – сказал Сюй Да. – Из тебя будут вылетать пузыри. Наверное, могло быть и хуже. Это просто обычный день стирки. В тот раз, когда нас посетил Великий князь провинции Хэнань, нам пришлось стирать не только простыни, но еще и одежду всех монахов, а потом крахмалить ее. Слышал бы ты, как они потом шуршали! Это было похоже на медитацию в лесу. – Потом прибавил: – И еще к нам приходят мятежники, но они просто обычные люди, они не доставляют хлопот. – В ответ на непонимающий взгляд Чжу он объяснил: – Которые устроили восстание крестьян. Оно было самым большим с того времени, как мы родились. Настоятель принимает их вожаков каждый раз, когда они появляются в этой местности. Он говорит, что если монастырь сохраняет добрые отношения со всеми, то нам это полезно, пока все не решится так или иначе.

Чжу подумала – как жаль, что она не может сохранить хорошие отношения с наставником Фан. На нее снова навалилось мрачное настроение, еще хуже, чем раньше. Она спросила печально:

– Старший брат, послушников всегда выгоняют за совершенную ошибку? Или иногда только наказывают?

– Если бы наставник Фан мог избавляться от каждого последнего послушника, он бы, наверное, это делал, – прозаично ответил Сюй Да. – Он дает себе труд наказать послушника только тогда, когда тот его очень раздражает и он хочет увидеть, как тот страдает. – Они вдвоем вытащили простыню и бросили ее в кадку для тех, кто будет ее отжимать. – Однажды он меня наказал, когда я был еще новичком. Мы тогда квасили собранные черные бобы, и он заставил меня мешать их в горшках. Я так нервничал, что, когда он пришел проверить, как я работаю, я вывернул на него весь горшок. – Он покачал головой и рассмеялся: – Ты знаешь, как отвратительно пахнут забродившие бобы? Другие монахи прозвали его «Вонючка Фан» и отказывались сидеть с ним рядом на молитвах и в зале медитации до следующей стирки. Он был в ярости.

Вдали послышались звуки трещотки: это надзиратель оповещал их, что скоро время обеда.

– После этого состоялся Осенний фестиваль. Обычно послушников ведут наверх, на гору, чтобы увидеть монастырь, весь освещенный фонарями. Но меня наставник Фан заставил убирать отхожие места. Он сказал, что будет справедливо, если теперь я буду вонючкой. А до следующего банного дня оставалась еще целая вечность. – Сюй Да выбрался из корыта и начал вытираться. – Но тебе нечего беспокоиться. Даже наставник не может никого выгнать без веских оснований. Ты же не собираешься делать ничего плохого, а? – Он улыбнулся Чжу, но тут прозвонил колокол, и он запрыгал вниз по ступенькам к трапезной. – Пойдем! Мы сегодня так напахались, что даже мне не терпится поесть соленых овощей.

Чжу тащилась вслед за ним и думала. История Сюй Да навела ее на одну мысль. Каким бы сомнительным ни был успех ее замысла, даже само его появление давало ей упрямую надежду, казавшуюся более стоящей, чем любое отчаяние.

Но как бы она ни убеждала себя, что это сработает, сердце у нее все равно билось от страха так сильно, будто она бегом поднялась по всем лестницам монастыря.

Другие послушники явно ждали банного дня с не меньшим восторгом, чем Нового года в прежней мирской жизни. В отличие от них, Чжу проснулась в этот день с ужасным предчувствием, которое упорно не покидало ее даже в те блаженные минуты, когда они лежали в постели до самого восхода солнца; завтракали на кухне, а не в трапезной; и пили бесконечное количество чая, пока разводили огонь под огромными котлами с водой для бани.

– Послушник! – кухонный истопник бросил ей коромысло. – Настоятель, должно быть, почти закончил мыться. Отнеси пару ведер горячей воды в баню, чтобы подогреть ее для старших наставников.

Чжу поймала коромысло, и ее восприятие мира сузилось до одной мрачной точки. «Если таков мой путь, что я должна это сделать. И я смогу. Я должна».

Погруженная в свои мысли, она вздрогнула, когда Сюй Да подошел и взял одно из ее ведер. Вероятно, он увидел ее сосредоточенность и ошибочно принял это за усталость.

– Позволь мне помочь. Ты сможешь помочь мне, когда придет моя очередь.

– Это просто означает, что нам обоим придется сделать две более легких ходки, а не одну тяжелую каждому, – возразила Чжу. Ее голос звучал странно. – Разве тебе не лучше покончить с заданием за один раз?

– Что хорошего в том, чтобы страдать в одиночестве? – ответил Сюй Да добродушно. Чжу удивилась, поняв, что он стал ее другом. У нее никогда раньше не было друга. Но она не была уверена, что можно делиться страданием, даже с друзьями. Наблюдать, как умирает отец, рыть ему могилу, стоять четыре дня на коленях у ворот монастыря – все это приходилось делать в полном одиночестве. Она знала: когда приходит твой час, ты выживаешь или умираешь в одиночестве.

Но, может быть, есть утешение в том, чтобы рядом с тобой кто-то был, пока это происходит.

– Вы не слишком торопились! – проворчал наставник Фан, когда Чжу и Сюй Да вошли в баню. Он и еще два старших наставника уже сбросили свою одежду и сидели на бортике ванны, углубленной в землю. Их сморщенные тела походили на высохшие финики, готовые для супа, и даже их мужские органы съежились так, что напоминали втянутый член самого Будды. Клубящийся вокруг них пар раздвинула струя воздуха из закрывающейся двери, и Чжу вздрогнула, увидев, кто еще находится в этом сыром, замкнутом помещении. Призраки расположились вдоль стен. Они висели неподвижно, хотя пар, проходящий сквозь эти фигуры в белых одеждах, создавал впечатление, что они шевелятся и покачиваются. Их незрячие глаза неотрывно смотрели в пространство. Они не обращали внимания ни на Чжу, ни на голых монахов. Чжу уставилась на них и заставила себя дышать. Измененная смертью внешность вызывала глубинное беспокойство, от которого у нее внутри все завязывалось в узлы, но они не казались ей… опасными. «Они просто часть этого места, – сказала она себе, чувствуя невольную дрожь. – Все равно что пар».

– На что ты смотришь? – резко спросил наставник Фан, и Чжу внезапно вспомнила о своем намерении. Ее сердце опять стремительно забилось. – Быстро наполняй ванну и уходи!

Сюй Да вылил ведро в ванну. Чжу сделала вид, что собирается сделать то же самое. Краем глаза она увидела ужас, появившийся в глазах Сюй Да, его протянутую руку, когда он бросился к ней, но было уже слишком поздно: она уже позволила этому случиться. Скользкий бамбуковый пол увел подошвы ее сандалий в сторону из-под ее ступней, руки взлетели, тяжелое ведро прыгнуло в ванну, и ее потащило вслед за ним.

На мгновение она повисла в теплом пузыре тишины. Ей хотелось остаться под водой, в том самом мгновении, где нет ни успеха, ни провала. Но она уже совершила поступок и с удивлением обнаружила, что он придал ей смелости: ей ничего больше не оставалось, как продолжать, какой бы испуганной она ни была. Вынырнув, она встала на ноги.

Сюй Да и три сушеных финика смотрели на нее с открытыми ртами. Одежда Чжу лежала вокруг нее на поверхности, подобно плавающему листу лотоса. Корона грязи вытекала из нее и неумолимо расползалась по чистой воде.

– Наставник Фан, – с укором произнес учитель дхармы. – Почему ваш послушник загрязняет нашу ванну?

Наставник Фан так покраснел, что сетка шрамов посвящения на его черепе приобрела чисто-белый цвет. Он развил бурную деятельность, его обвисшие морщинистые бока захлопали, как плавники, и в ту же секунду он за ухо вытащил Чжу из воды. Она взвыла от боли.

Он швырнул ее через комнату, прямо сквозь призраков, и запустил в нее ведром. Оно врезалось в нее и сбило с ног.

– Правильно, – сказал он, дрожа от ярости. – На колени!

Прикосновение к бестелесным фигурам духов вызвало у нее ощущение, будто ее пронзила тысяча ледяных игл. Чжу встала на колени со сдавленным всхлипом. Кожа горела от прикосновения к призракам, в голове звенело от удара об пол. Сквозь головокружение она наблюдала, как наставник Фан пытается решить, что с ней сделать. Не только наставник Фан следил за ней. К своему ужасу, она чувствовала, что само Небо осматривает оболочку Чжу Чонбы, словно почувствовав присутствие внутри чего-то неправильного. Холодное ничто прикоснулось к ее затылку, и, несмотря на теплый воздух в бане, она задрожала так, что у нее застучали зубы.

– Ты, дерьмо собачье, – в конце концов оскалился наставник Фан. Он схватил ведро и ударил им в грудь Чжу. – Будешь держать его над головой до вечернего колокола, и за каждый раз, как ты его уронишь, ты получишь удар тяжелой бамбуковой палкой. – Его сморщенная грудная клетка яростно вздымалась. – А для воспитания должного уважения к старшим и прилежания в труде ты будешь размышлять об этих принципах, пока будешь мыться холодной колодезной водой. Банный день – это привилегия. Если я когда-нибудь увижу или даже услышу, что твоя нога ступила в баню, я выгоню тебя из монастыря.

Он с садистским удовлетворением смотрел на нее сверху. Он хорошо знал, как послушники радуются банному дню и что, по его мнению, он у нее отнимает. И если бы она была любым другим послушником, вероятно, она была бы несчастна: нескончаемые жернова монастырской жизни и нет никакой надежды на что-то приятное.

Чжу, пошатываясь, встала и подняла ведро. Он было деревянное и тяжелое. Она знала, что уронит его сотни раз до вечернего колокола. Долгие часы агонии, и сотни ударов после этого. Это наказание было таким ужасным, что любой другой заплакал бы от страха и стыда, получив его. Но когда Чжу подняла ведро над головой дрожащими от напряжения руками, она ощутила, как холод и страх сменяет облегчение, облегчение такое жгучее, что оно превращается почти в радость. Она совершила невозможное.

Она убежала от своей судьбы.

3

1347 год, второй месяц

Чжу и Сюй Да сидели верхом на крыше Храма дхармы и меняли черепицу, за зиму пришедшую в негодность. Можно только мечтать о таком месте работы, подвешенном между небом, усеянным барашками облаков, и морем блестящих зеленых крыш с золочеными флеронами на концах, которые загибались вверх, как волны. За скопищем внутренних дворов, за равниной они видели сверкающую полосу долины реки Хуай. Так как все похожие вещи связаны между собой, в форме облаков отражалась та далекая земля. Облака, похожие на рыбью чешую, плыли над озерами и реками; облака в форме кустов висели над холмами. А под медленно возносящимися цветами из желтой пыли маршировали армии.