Взлетая выше облаков

– Будешь половину? – мужчина с беззаботным выражением на лице протягивает руку с очищенным апельсином. – Сладкий.

– Что? – я несколько раз моргаю, прежде чем осознаю сказанное.

– Апельсин хочешь?

– Нет. – с нотками обиды в голосе отвечаю я и отворачиваюсь.

– Очень зря!

Психотерапевт жует, поднимаясь, и подходит ко мне. Я вижу его отражение в оконном стекле: высокая фигура в темной водолазке под белым халатом. «И как ему не жарко ходить так летом?»

– Неизвестность преследует нас всю жизнь и в страхе перед ней нет ничего постыдного. – он легонько треплет мои волосы, а затем вкладывает мне в ладонь апельсин. – Лучшее спасение от страхов – это иметь того, кому ты можешь о них рассказать.

***

После ухода доктора я сразу же уснула и проспала до самого ужина. Мария провела все необходимые процедуры, пожелала спокойной ночи, а затем выключила свет, погружая меня в полную темноту. В комнате часов нет, но уже, наверное, около полуночи. Я медленно приоткрываю дверь – в коридорах тускло горят зелёные лампочки над каждой комнатой и теплая жёлтая в самом конце, указывая направление к туалету. Стараясь ступать бесшумно, словно тень, слиться с окружающими меня стенами, я отсчитываю про себя двери, пока не нахожу нужную. Там, где живет ангел, лампа перегорела и таблички совсем не видно.

Я знаю, что в коридоре камеры не работают. Они есть, но ночью их отключают, так как большинство комнат заперты.

Осторожно заглядываю внутрь: с помощью ярких полос ночного светила, просачивающихся сквозь не зашторенное окно, я могу различить очертания мебели и по пояс укрытой тонким одеялом девушки, которая сидит на одной из двух присутствующих здесь кроватей. В целом, комната точно такая же, как и у меня, только ко мне не могут поселить никакого соседа.

– Ты пришла. – шепчет ангел и слегка наклоняет голову в бок. Я еще раз проверяю нет ли дежурных и закрываю дверь.

– Обещала же. – присаживаюсь на край кровати около чужих ног. – Меня зовут Эмма, а тебя?

– Я не люблю своё имя. – она говорит еле слышно и двигается как будто в замедленной съемке.

В свободном промежутке между ужином и приходом медсестры я вычитала все, что только нашла про кататонический ступор. Это состояние, при котором у человека нарушается вся двигательная деятельность, даже инстинктивная. Одна из гипотез говорит, что он возник вследствие реакции наших предков на неминуемую гибель. Чтобы чем-то развлечь себя, я часто прошу Мари принести книги, но как-то раз она не успевала зайти ни в книжный, ни в библиотеку и принесла из ординаторской сборник психологических расстройств, заверенный Всемирной организацией здравоохранения. Один из десятка подобных, пылящихся на верней полке и не привлёкший моего внимания до этого самого момента.

Больные, подобные моему безымянному ангелу, не реагируют ни на какие раздражители днём, но зато к вечеру могут приходить в относительную норму. А ещё они лучше воспринимают шёпот, поэтому я запретила себе повышать голос, даже если пол под нами провалится или потолок рухнет на голову.

– Но нужно же тебя как-то называть.

– Придумай мне новое имя. Здесь не имеет значения то, как нас звали за этими стенами. – девушка смотрит на меня алыми безэмоциональными глазами, как хрустальная статуэтка, озаренная серебряным светом.

– Позволь… Позволь звать тебя Ангелом. Можешь тоже дать мне другое имя.

– Нет, у тебя оно красивое, Эмма. Но я вряд ли похожа на белокрылое создание.

На волосах сидящей передо мной играют искорки ночного светила. Ей бы пошли крылья. Большие белые крылья, в которые худенькая фигурка смогла бы укутаться, словно в пушистое одеяло.

Ангел хочет мне что-то сказать, но видно, что ей тяжело решиться на это, так что я просто говорю:

– Давай. У нас есть целая ночь, чтобы узнать друг друга получше. Сегодня расскажешь ты, а завтра я, потом снова ты, потом снова я и так, по крупицам, мы расскажем наши истории. – Я осторожно притрагиваюсь кончиками пальцев к тыльной стороне кисти девушки. – В страхах нет ничего постыдного. Лучшее спасение от них- это иметь того, кому ты можешь открыться. Так мне сегодня сказали.

Вокруг нас царит полная тишина. Ни тиканья часов, ни шума улицы, ни полуночных криков о скором конце света. Только я, только Ангел и маленькая комната, связывающая наши души.

– Надо мной всегда издевались: в школе, на улице, в магазинах. Только родители давали мне смысл, чтобы жить. – все тот же еле уловимый шёпот и все та же поза с аккуратно сжимающими край одеяла кистями. – Но теперь я, словно безвольная игрушка, марионетка в руках у жестокой судьбы. Неудавшееся творение. Кукла, неспособная ни на что. – совершенно без эмоций. Голос ангела не меняется, чтобы она не произносила. – Подними мою руку, и я не буду сопротивляться, согни меня пополам, и я прогнусь. Я просто не могу противиться. Если мне захотят оторвать ногу или голову – мне не будет ни больно, ни страшно. Мне будет никак. Я пуста. Внутри меня ничего нет, поэтому я желаю лишь одного: заполнить эту пропасть хоть чем-нибудь…

Я вижу, что ей тяжело говорить. Каждое слово приносит физическую боль и требует адских усилий, но Ангел продолжает, продолжает доставать из себя фразы, которые не услышит никто, кроме меня.

– Я просто хочу понять, что внутри меня что-то есть. Что-то живое и тёплое. Единственное отличие человека от бездушной куклы. – белые ресницы дрожат. – Но что если внутри, и правда, пустота? Что если я не лучше податливой марионетки? Что если я так и сгину, не став настоящим человеком?..

– Ты уже человек.

Устало закрывшая глаза Ангел медленно размыкает веки и непонимающе смотрит на меня. Я протягиваю руку, также не спеша, как бы это сделала она, и касаюсь ее щеки, утирая большим пальцем мокрую соленую дорожку.

– Куклы не плачут. – мою руку сверху накрывает рука Ангела.

– И правда.

В Лунном сиянии я вижу, как на бледном худом лице чуть приподымаются уголки губ…

Глава 6

Что толку рассказывать,

если все равно никогда не удается

описать словами свои чувства?

Стивен Кинг «Оно»

Кабинет географии – самый уютный по атмосфере и обстановке среди всех в школе. С окончанием года здесь почти ничего не поменялось, разве что учительский стол перестал быть завален недопроверенными тетрадками и контурными картами. На апельсиновых стенах нет ни одного пустого места из-за географических полотен, портретов мореплавателей и открывателей, разноцветных флагов множества стран, а ещё плакатов, нарисованных учениками от мала до велика.

Нас здесь около десяти и все девушки. Я сижу за партой рядом с Ликой и всеми силами стараюсь аккуратно вырезать голубка, не повредив ему лапку. Спать хочется настолько же сильно, насколько у меня болит каждая мышца. Все-таки танцоры – ещё те мазохисты. За два года я уже успела подзабыть, что такое молочная кислота и многочасовые тренировки. Если бы не Лика, вторгнувшаяся без предупреждения ко мне в дом, я, наверное, так бы и лежала сейчас беспомощным тюленем, а не собирала огрызки бумаги в кучу и не несла б их к урне.

Симеона тоже здесь, но выглядит вполне бодрой. Она сидит в конце кабинета, воткнув в уши красные наушники и делая точные, ритмичные движения ножницами. Понаблюдав за ее руками некоторое время, можно определить, какая песня сейчас играет у неё на телефоне.

– Так кто такой Том, все-таки? – спрашивает меня Лика, стоит мне вновь опуститься на стул.

– Просто знакомый. Накосячил передо мной однажды, вот и решил извиниться – проводил меня до дома.

– Что, правда?! Расскажи поподробнее!

Я прикусываю язык. Нет, не стоило говорить это Лике, знала же, что потребует пересказа. И не отстанет ведь до тех пор, пока я не вспомню все до мельчайших деталей – не в ее это характере. А ещё не в духе моей подруги – пропускать нестыковки в тексте, поэтому придумывать на ходу не получится. Да и есть ли в этом смысл?

Если честно, то мне было даже весело в компании Тома. Мы говорили ни о чем и обо всем одновременно: о погоде, новом виде пиццы в пиццерии, попавшейся нам по пути, бездомных животных, стоило лохматой кошке перебежать на красный свет улицу. А когда Том спросил о результатах экзаменов, я поставила ему подножку, из-за которой он еле устоял на ногах и, видимо, хорошо усвоил одну из запретных в разговоре со мной тем, ведь больше не касался ее. Я не сказала о четверке матери и постараюсь держать ее в секрете как можно дольше. В тот же вечер трясущимися руками я подала заявление в педагогический. Не знаю, что из этого выйдет, но назад дороги нет.

Вторая же причина, выводящая меня из душевного равновесия, никак не хотела восприниматься шатеном, отчего тот вскоре оказался на земле после очередной шутки про мой невысокий рост. Видеть, как это двухметровое чудо идёт с испачканными теперь не только в краске, но и в уличной грязи ногами, было очень забавно.

Я шла в его кофте до самого дома, где не смогла отцепить приставшего парня от себя, и в итоге он прошмыгнул в подъезд. Проводил меня до входной двери, пытаясь протиснуться внутрь, но тут я уже остановила его, всучив не нужный мне с этого момента предмет гардероба обладателю.

– А мне нельзя? – проскулил Том и захлопал своими щенячьими глазками.

– Бродячие псы должны спать вне дома!

После этого я захлопнула дверь, чуть не прищемив неудачно наклонившемуся вперёд Тому нос. Кроме прихожей свет нигде не горел. Мать скорее всего вызвали на внеплановое дежурство, как это обычно бывает, поэтому сейчас в доме было очень тихо. Настолько, что я слышала собственное сердцебиение и телевизор соседей сверху.

Я сползла по двери вниз, вытягивая ноги вперёд. Неожиданно в щель просунули маленькую бумажку с написанным телефонным номером и высунувшим язык смайликом. «Звони, когда пожелаешь!» – говорила записка.