Третья террористическая

– Можешь не продолжать… – оборвал завлаб своего приятеля. Дальше ему и так все было понятно.

Скорее всего, он ошибся. Скорее всего, никакой фразы не было, потому что это место было невосстановимо повреждено. За ту фразу он, по всей видимости, принял шумовые помехи. И авиадиспетчера – тоже…

Заключение он написал, исходя из имеющихся в его распоряжении материалов. Никакие ракеты, попавшие в самолет, в нем не фигурировали, а излагалось несколько наиболее вероятных причин авиакатастрофы, в том числе попадание в двигатель самолета крупной птицы, шаровой молнии или сильного разряда статического электричества.

В официальном заключении были проставлены все печати и росписи всех, кому это было положено сделать, должностных лиц…

Глава 4

Солдаты пришли под утро. Солдаты всегда приходят под утро.

Вначале непроницаемую тьму южной ночи прорезал свет фар далеких, ползущих по разбитой дороге машин. Стекла окон тревожно взблеснули и тут же потухли.

Машины могли проехать мимо поселка. Но не проехали, свернули…

В крайних дворах проснулись собаки. Тявкнули раз, два, загремели цепями и залились отчаянным хриплым лаем.

Машины пересекли поселок и остановились возле одного из домов. Могли остановиться возле другого, хотелось надеяться, что остановятся возле другого, но остановились возле этого…

Спустя мгновенье в ворота постучали. Прикладами автоматов. Так могли стучать только чужие…

Проснувшиеся женщины, запахиваясь в халаты, прильнули к окнам. Но видно ничего не было.

– Эй, открывайте, а то мы ворота высадим!

Это была не пустая угроза, если долго не открывать, солдаты запросто могли, развернув свой «Урал» и дав газу, долбануть бампером в ворота, сорвав их с петель.

Нужно было открывать, и побыстрее. Но женщины никаких самостоятельных решений принимать не могли, потому что в доме были мужчины. Одному из которых было четырнадцать, другому шестнадцать лет. Но все равно они здесь были главными. Мать напряженно ожидала, что скажет ее старший сын, который был здесь, в доме, хозяином.

Стук не прекращался, собаки исходили лаем.

– Пойдите откройте, – сказал главный в доме мужчина.

Ворота открыли. Во двор вошли солдаты с автоматами и в шапочках с прорезями для глаз, натянутых по самые подбородки.

Солдаты не хотели, чтобы их лица увидели и запомнили. Люди, с которыми они имели дело, обид не прощают и не забывают. И мстят! А если все будут в масках, то как узнать, кому мстить?

– Уберите собак! – приказали солдаты. Собаки рвались с цепей, норовя укусить непрошеных гостей.

– Где твой сын? – спросили люди в масках мать.

Они приехали за ним.

Мать молчала.

Сына нашли сразу, он не прятался и не пытался бежать. Поздно было бежать, раньше надо было об этом думать!

Солдаты рассыпались по двору и по дому, обшаривая каждый‑угол. Командир, который, как все, был в камуфляже без погон и опознавательных знаков, в бронежилете, ждал, развалясь на стуле.

Арестант стоял рядом.

Женщины жались к стенам, испуганно прикрывая лица платками. Никто ничего не говорил, и так все было ясно!

Из подвала, где хранились запасы, выбрался солдат.

– Вот, нашел! – показал он какой‑то длинный, обмотанный бечевкой, сверток.

Бечевку срезали штык‑ножом и развернули тряпку. В свертке был автомат Калашникова, несколько рожков к нему и несколько гранат «Ф‑1».

Командир взял автомат в руки.

– Новье, муха не сидела! А мы дерьмом воюем, – тихо заметил он.

Развернул автомат дулом к себе и потянул носом воздух. Из ствола пахло гарью.

– Что ж ты оружие не чистишь? – недобро усмехнулся командир. – Оружие надо в чистоте содержать!

Парень молчал, злобно глядя на солдат. Он даже не говорил, что этот автомат нашел.

– Ну‑ка, посмотрите его…

Солдаты подошли к хозяину дома и рванули с него рубаху. Кто‑то поднес поближе керосиновую лампу и, подкрутив фитиль, добавил огня.

– Сюда, сюда свети.

Лампу поднесли к самому плечу. К правому плечу.

– Ага, вот, видишь… – ткнул кто‑то пальцем. На плече можно было различить неясные, уже почти ушедшие, синяки. Все было ясно.

– Собирайся, – приказал командир.

Парня подтолкнули к двери.

Но путь солдатам преградила мать.

– Не отдам! – отчаянно выкрикнула она, хватаясь за сына. – Вам мало, что вы убили его отца и брата? Теперь вы хотите забрать его?..

Она плакала и цеплялась за сына, словно могла его удержать.

– Уберите ее, – приказал командир.

Женщину оттащили, а ее сына вытолкали на крыльцо и повели к машине.

Собаки все так же отчаянно лаяли и бросались на солдат. И уже все собаки в округе заливались лаем и гремели цепями, вторя им. И вряд ли уже кто‑нибудь спал.

– Давай, пошел!.. – поторапливали солдаты пленника, потому что спешили поскорее отсюда убраться. Во дворе им показалось, что пленник идет недостаточно быстро, и шедший сзади солдат пнул его, погоняя, под зад носком ботинка.

Пленник извернулся и ударил его головой в лицо. Солдат охнул и присел, схватившись руками за разбитый нос. К взбунтовавшемуся пленнику подскочили со всех сторон, уронили и стали пинать и колотить прикладами по плечам и голове.

Истошно закричали мать и сестры. И откуда‑то сверху, с крыльца, на солдат свирепым волчонком бросился младший брат. В руках его сверкнул нож.

– Ах ты, щенок!

Мальчишку повалили, вырвали у него нож и тоже стали пинать. По‑взрослому. Без скидок. Избиение продолжалось несколько минут.

– Всё… Отставить, я сказал! – крикнул командир.

Солдаты нехотя отошли от поверженных, окровавленных тел.

– Замочить их, сук! – в горячке предложил кто‑то.

Пленника подхватили под руки и волоком потащили к машине. Где, раскачав, бросили в кузов. Как мешок картошки. Командир забрался туда же, потому что в кабинах здесь ездить было небезопасно.

Машины с трудом развернулись на узкой улочке, повалив какой‑то забор и с хрустом смяв какие‑то кусты.

– Поехали!..

В темноте возле дома остались стоять, наблюдая за мечущимся далеко впереди, удаляющимся светом фар, родственники увезенного солдатами пленника. Женщины тихо плакали.

Хозяин дома, главный теперь в семье мужчина – их младший и последний сын и брат Мурад, – не плакал. Он стоял в темноте один, в стороне от женщин и смотрел на ползущие по дороге машины, увозящие его брата, сцепив зубы и сжав кулаки.

– Трусливые шакалы! – с ненавистью сказал он. – Я отомщу им!..

«Урал» медленно тянулся по разбитой дороге, объезжая ямы и воронки. В кузове, на деревянных скамьях, зажав между колен автоматы, сидели солдаты. Среди которых был их командир.

Никто не разговаривал, все были сосредоточены и погружены в себя. Или просто мрачны… Вчера вечером их подразделение понесло потери в личном составе…

Сейчас убитые «мерзли» в фургоне «КамАЗа»‑рефрижератора, заменявшего морг. А в столе командира лежали их документы. В документы были вложены цветные семейные фотографии, где они были живыми и счастливыми, в окружении жен и детей. Были…

Их расстреляли в машине, когда они догоняли колонну с гуманитарным грузом, которую сопровождали и от которой отстали, меняя на дороге проколотое колесо. Их расстреляли из придорожных кустов и изрезали мертвые тела штык‑ножами. Одному отрезали голову, которую не нашли, так что теперь даже было непонятно, как его отправлять близким…

Погибшие везли гуманитарную помощь в деревню, из которой только что выехали «Уралы»…

Глава 5

– Вы поймите, ее нет, ее уже восемь часов нет! – горячился, налезая грудью на стол, посетитель. Рядом с ним, зарывшись лицом в платок, хлюпала носом его жена.

– Может, она к подругам зашла? – предположил, сам себе не веря, милиционер, скучно глядя в окно. – Может, она скоро домой вернется, а вы – здесь.

Разговор был бессмысленный, бестолковый и тягомотный для обеих сторон.

– У каких подруг?! – горячился отец пропавшей дочери. – Я знаю всех ее подруг! Я всех уже обзвонил!

– Значит, у друга.

– Да вы что – она не такая! Ей всего двенадцать лет!

Милиционер только криво усмехнулся. Они каждый день слышат про «не таких», которые на поверку оказываются еще какими! Просто – прости господи!.. Родители обычно узнают правду про своих чад последними, и то не всю.

– Вы поймите, есть установленные законом сроки, до истечения которых мы не можем объявлять официальный розыск, – растолковывал милиционер прописные истины. – Вот если бы нашелся ее труп, тогда совсем другое дело…

Родители одновременно вздрогнули.

– Что же нам делать?

– Ничего. Ждать, когда она вернется. И, когда вернется, всыпать ей по первое число, – посоветовал милиционер…

Но девочка не вернулась.

Девочка была далеко, уже за триста с лишним километров от своего дома. Она лежала в багажнике автомобиля, там, где должно было находиться запасное колесо. Она была очень маленькой и худенькой, а колесо большим, поэтому девочка смогла уместиться в выдавленном в днище автомобиля углублении, подтянув коленки к самому подбородку и свернувшись калачиком. Ее прикрыли сверху куском фанеры и ковриком, на который накидали какой‑то хлам.

Она лежала в темноте, под наваленными сверху вещами и тихо плакала. Тихо, потому что лицо ее было обмотано вкруговую скотчем и потому что она боялась. Ей сказали, что, если она только пикнет, – ее убьют.

Машина легко проскакивала посты ГАИ. Пару раз кто‑то заглядывал в багажник, заваленный вещами, но девочка затихала, боясь даже дышать. Ей бы пошевелиться, замычать, но она молчала. Багажник захлопывался, и машина ехала дальше.

Все и дальше и дальше…

– Я буду жаловаться! – пригрозил разбушевавшийся папаша.

– Давай, давай иди! – ответил ему милиционер. – Лучше бы за дочерью своей следил, папаша!..

Когда девочку вытащили из багажника, вся правая половина тела, на которой она лежала, была в синяках и царапинах.

– Иди, – подтолкнули ее в спину.

Девочка пошла, испуганно озираясь на обступивших машину незнакомых людей. Ее провели через дом и спустили по железной, сваренной из арматуры лестнице в подвал. В подвале было жарко, потому что не было окон. Вдоль одной из стен были сколочены нары, в углу стояло ведро, из которого дурно пахло. На нарах сидел худой, заросший мужчина, который смотрел на девочку.

– Сколько тебе лет? – спросил он.

– Двенадцать, – ответила она.

– Суки! – тихо выругался мужчина. Правая рука мужчины была перемотана грязной, с наплывами запекшейся крови тряпкой. Там, где должен был быть указательный палец, была пустота.

– Это они? – еле слышно спросила девочка, испуганно глядя на руку.

– Не бойся, тебя они не тронут, – ответил ей мужчина.

И ободряюще улыбнулся.

Но его улыбка никого ободрить не могла, его улыбка была страшна. Его улыбка открывала черный провал рта вместо зубов. У мужчины не было передних зубов.

На следующий день девочку подняли наверх и посадили перед видеокамерой.

– Эй, скажи что‑нибудь.

Рядом с видеокамерой встали какие‑то большие, бородатые, страшные мужчины, которые пялились на голые коленки девочки. И молча стояли женщины, в глазах которых не было сострадания.

– Чего молчишь? Давай, говори! – крикнули ей.

– Папа, папочка, – тихо сказала девочка, затравленно озираясь по сторонам. – Заберите меня отсюда. Скорее. Я боюсь…

Глава 6

Аслан Салаев держал в руках кусок жареного мяса, которое рвал зубами, не обращая внимания на текущий по подбородку сок. Рядом с ним сидели такие же, как он, бородатые боевики, которые отрезали длинными острыми кинжалами мясо от туши и жадно его поедали. Они пять дней нормально не ели, перебиваясь «сухпаем»…

На самом деле Аслан Салаев не был Асланом, а был Степаном Емельяновым, русским, уроженцем села Разливы Костромской области. Асланом он стал совсем недавно, приняв ислам и получив новое имя. Обычно контрактников убивают на месте, но он сдался сам, и его не тронули. Он сдался, потому что, если бы не сдался, попал под суд и получил минимум три года за то, что избил вышестоящего начальника. Избил сильно, так что тот был отправлен в госпиталь со смятым в лепешку носом и свернутой на сторону челюстью. Конечно, они оба были хороши, оба, по случаю дня рождения жены командира, напились до поросячьего визга и стали выяснять отношения. Отношений у них особых не было, были взаимные претензии. Он был чуть менее пьян и, повалив командира и сев на него сверху, несколько раз ударил по лицу. Когда тот перестал сопротивляться и подавать признаки жизни, он испугался и дал деру, прихватив с собой автомат.

Если бы пострадавший не был командиром, а был таким же, как он, контрактником, был ему ровней, дело могли замять. Но за командира он должен был получить на полную катушку.

Пару часов он шлялся вблизи гарнизона, а потом пошел куда глаза глядят. Шел всю ночь, обходя населенные пункты и блок‑посты, стараясь держать направление на горы. Утром залег в какие‑то кусты и проспал весь день. На исходе следующей ночи он наткнулся на какой‑то одинокий дом, куда постучал. Не как на зачистках, не прикладом – робко. Ему открыли.

– Где тут ваши? – спросил он. – Я из части сбежал.

Ему никто ничего не сказал, но его пустили в дом, где дали еды и постелили постель. А утром его, спящего, толкнули в бок вооруженные люди. Он не сопротивлялся, он и не думал сопротивляться.

Он не корчил из себя тайного почитателя ислама, он рассказал все как есть. Рассказал, что по пьяной лавочке избил своего, попавшему ему под горячую руку, командира, если вообще не убил его, и что назад ему хода нет.

– Смотри, мы проверим! – предупредили его.

– Проверяйте, – пожал он плечами.

Ему связали руки и вывели из дома.

– Наших убивал? – недобро поинтересовался кто‑то из его конвоиров.

– Наверное, – честно сказал он, – я три раза в бою был, приходилось стрелять…

Шли они не долго, но так, что он никогда бы не смог повторить их путь. Шли, часто меняя направление, продираясь через какие‑то буреломы, переправляясь через ручьи и одну мелкую, но быструю реку. В лагере его допросили еще раз. Спрашивали о том же самом, о том, почему он сбежал, много ли убил чеченцев, грозили проверить, не врет ли он, и отрезать голову, если врет. Кроме того, заставили его назвать имена командиров, состав и задачи части.

Он все рассказал.

К нему приставили конвоира и заставили заниматься хозделами – таскать дрова и воду, готовить еду. На ночь связывали и бросали в глубокую, из которой самостоятельно выбраться было почти невозможно, яму, которую он сам же и выкопал.

Но долго на одном месте не засиживались, часто меняя свое местоположение. На переходах его использовали как носильщика, навьючивая грузом сверх всякой меры. Если он отставал – его подгоняли ударами прикладов.

На новом месте он тоже без дела не сидел, сооружая шалаши, готовя подстилки и костровища. Он все делал молча, безропотно и усердно, понимая, что если будет им полезен, то будет жив, а если будет лениться, его прикончат.

Он привыкал к новой жизни, а боевики привыкали к нему. Как к удобному слуге.

– Эй ты, принеси…

– Эй, подержи…

По имени его не звали, звали «эй», «эй ты» или «поди сюда».

Однажды, на марше, они попали в засаду. Они шли по еле заметной горной тропе, когда вдруг, откуда‑то спереди и справа, без предупреждения и окрика, забил длинными очередями пулемет. Боевик возле Степана ткнулся лицом в траву, получив пулю в лоб. Все плюхнулись на животы. И он плюхнулся. Потому что пуля – она дура, она не разбирает.

Пулемет долбил очередями над самыми головами, срезая ветки и листву, которая осыпала их сверху дождем. Боевики сориентировались быстро, они были хорошими вояками и были у себя дома – они открыли ураганную встречную пальбу, под ее прикрытием расползаясь в стороны. Пленник тоже схватил автомат, тот, убитого боевика, схватил автоматически, потому что, когда в тебя стреляют, с оружием как‑то спокойней. Это был выработанный на войне рефлекс.

Он схватил автомат и лишь потом сообразил, что сделал. Взяв в руки автомат, он поставил себя вне закона. С точки зрения федералов он перестал быть пленником, потому что пленников с оружием не бывает. А боевики наверняка подумали, что он решил сбежать. Хотя куда бежать – грудью на кинжальные пулеметные очереди? Два шага, может, и пробежишь…

Он увидел, как метнулись в его сторону злобные взгляды и как развернулись на него стволы автоматов. И, уже не думая о последствиях, лишь бы успеть, нажал на спусковой крючок. Автомат задрожал в его руках, посылая пули в сторону зарослей, откуда бил пулемет.

Боевики убрали оружие.

Тогда они потеряли трех человек, но смогли уползти и оторваться от преследования. Которого, может быть, и не было.

– Зачем ты стрелял? – спросили его.

– Я же говорю – мне хода назад нет. Там меня ждет только тюрьма.

Теперь ему доверяли больше. И гоняли меньше. И почти перестали бить.

– Хочешь быть как мы? – хохотали боевики, хлопая его по плечу.

– Ну а почему бы и нет?..

Но только на войне словам веры нет. Настал день, когда боевики притащили в лагерь пленных – трех солдат‑срочников. Пацаны затравленно озирались по сторонам, не зная, чего ждать, к чему готовиться. Степан знал – к чему. Догадывался.

Боевики развлекались, толкая и пиная пленников, видя, как те моргают глазами и почти уже плачут.

– Э‑э… шакалы!..

Боевики презирали русских солдат за их слабость, трусость и неготовность умереть. Они не были мужчинами!

– Счас я тебя рэзать буду! – пугали они, подступая вплотную, хватая пленников за волосы и размахивая перед их глазами кинжалами.

Солдаты тряслись от ужаса, выкатывая глаза и отодвигаясь от мелькавшей перед их лицами стали.

– Ха‑ха‑ха, – покатывались довольные собой и своими шутками боевики.

Они глумились над слабыми, оглушенными страхом восемнадцатилетними мальчишками, чтобы чувствовать свою силу и удаль. Но их развлечение было опасным, пугая пленных смертью, они распалялись все больше и больше.

– Хочешь убить его? – вдруг почти дружелюбно спросил командир боевиков Степана, выдергивая в сторону крайнего пацана. – На – убей!

И протянул ему пистолет.

Боевики обрадовались новому развлечению. Но автоматы, на всякий случай, сняли с предохранителей и направили на пленников. На всех четверых пленников.

– Давай, покажи, что ты мужчина! – повторил командир. – Если ты убьешь его, мы тебе поверим!

«А если не убью, то они убьют его. А потом все равно убьют их. Убьют – всех», – подумал Степан.

Мальчишка в руках командира боевиков не дергался, он затих, замер, как кролик, которого обвил, приготовившись сожрать, удав.

В глазах его была мольба и была тоска. Смертная. А по щекам беззвучно ползли, капая вниз, слезы.

Степан взял протянутый ему пистолет.

И тут же в руках одного из боевиков оказалась видеокамера. Нет, это было не только развлечение, это была проверка и была вербовка. Если они снимут, как он расстреливает своих, то тогда точно деваться будет некуда. Тогда он точно – их!..

– Ну, давай, стреляй!..

Степан медленно, с усилием, поднял оружие. Пистолет плясал в его руке, так что прицелиться было невозможно. Но можно было и не целиться, потому что цель стояла в двух шагах.

Каково это стрелять в безоружного, стоящего в двух шагах от тебя человека, да еще в «своего», да еще понимая, что он ни в чем не виноват, что его не спросясь, а просто прислав повестку, привезли сюда и отдали в руки боевиков.

Их все равно, не он – их, так они. Хоть так, хоть так!.. Но так – его вместе с ним…

– Эй… ты что? – недовольно спросил, хлопнув его по спине, командир.

Солдат, неотрывно уставясь, смотрел на пистолет. В черную дырку дула, из которой на него глядела его смерть. И на палец, который торчал в спусковой скобе.

На его палец.

Он почувствовал, что веселье кончилось, что боевики внимательно приглядываются к нему. Нужно было стрелять… Или умирать…

Он, словно с разгона в ледяную воду прыгая, нажал на спусковой крючок.

Пистолет резко дернулся.

Ба‑ах!.. Оглушительно, для него оглушительно, бабахнул выстрел! Отбитая отражателем, полетела в траву, сверкнув на солнце, пустая гильза.

Боевики одобрительно заржали.

А вот солдат – тот убившего его выстрела не услышал. Тупая девятимиллиметровая пуля ударила его в лицо, отбрасывая и опрокидывая назад, раздирая в клочья мозг. Он всплеснул руками и рухнул навзничь. Уже мертвым.

– Молодец! – похвалил Степана командир.

Его командир…

Оставшихся пленников они расстреляли позже и уже сами.

Их нагрузили вещами и продуктами и погнали в середине колонны. Но солдаты с трудом выдерживали заданный темп, не поспевая за боевиками. Их несколько раз били, заставляя идти быстрее, что вначале помогало. Но потом один ослаб окончательно, настолько, что не мог уже подняться под грузом. Его поставили на колени и, заведя под грудь нож, перерезали горло. Как барану.

Последний пленник, видя расправу, смог пройти еще двадцать километров…

Степан не отставал, он шел как все, потому что шел почти налегке. На этот раз «вьючным животным» выпало быть не ему. Пистолет у него так и не забрали. Пистолет остался при нем.

Ему поверили, он стал – своим. Стал – одним из них…

Глава 7

Дочь нашлась. Но не так, как хотелось бы. И не там…

Отца Кати остановила на улице какая‑то женщина. Южной наружности.

– Это ты дочь потерял? – спросила она.

Он встал как вкопанный.

– Вы что‑то знаете? – с надеждой спросил он. – Что?! Кто вы?

И схватил женщину за руку, с надеждой заглядывая ей в глаза.

– Жива она, жива, – заверила его женщина. – Вот тебе от нее…

Протянула какой‑то сверток, вырвала руку и убежала. Совершенно ошарашенный, он несколько секунд стоял недвижимо, а потом, очнувшись, бросился за ней вслед. Но догнать не смог – женщина села в поджидавшую ее машину, которая тут же тронулась с места.

Тут же, на улице, сдирая бумагу ногтями, он вскрыл пакет. Внутри была видеокассета. И больше – ничего.

Он бежал домой бегом, задыхаясь и сбивая с ног прохожих, чтобы скорее просмотреть кассету. Он даже не догадался поймать машину.

Он толкнул кассету в видеомагнитофон и, согнувшись, замер возле телевизора. В дверях замерла его, услышавшая шум в комнате, жена.

Экран вспыхнул, и на экране появилась девочка. Их дочь.

Она затравленно смотрела куда‑то за экран и беззвучно шевелила губами.

Звук, надо добавить звук!..

Трясущимися руками он схватил пульт и, путая кнопки, нащупал наконец кнопку звука.

Голос прорезался.

– Папа, папочка, – еле слышно, хотя телевизор был включен на полную мощность, сказала она, – заберите меня отсюда. Скорее. Я боюсь…

И беззвучно, все так же испуганно поглядывая куда‑то вперед, тихо заплакала. Плечи ее вздрагивали, из глаз текли слезинки.

Громко плакать она боялась, что было понятно и что было даже страшнее, чем если бы она рыдала в голос.

Сзади сдавленно охнула мать. Из ее рук выпала и со звоном разлетелась вдребезги тарелка. Муж подскочил к ней и, придерживая за плечи, довел до дивана.

А на экране появился молодой, обросший кавказец. Он был в камуфляже и держал в руках нож. Может быть, для страха, может быть, потому, что это была его любимая игрушка.

– Если хочешь видеть свою дочь живой, приготовь деньги, – сказал он. – Пятьсот тысяч долларов!

Он сделал шаг в сторону, и в кадре появилась девочка, которая, видя его приближение, сжалась в комок и затряслась от страха. В глазах у нее был ужас. Ничего, кроме ужаса!

– Если ты пойдешь в милицию, я отрежу ей голову! – сказал кавказец и, схватив девочку за волосы и намотав их на руку, полоснул по воздуху, перед ее лицом, кинжалом.

Девочка взвизгнула и забилась у него в руках. Но он отпустил ее, отбросив обратно на стул.

– Понял – да? Мы позвоним…

Кадр оборвался, и по экрану побежали светлые точки.

Запись была короткая, совсем короткая.

– Мы найдем деньги? – глухо спросила жена. – Ты их найдешь?

Отец девочки ничего не ответил, он сидел, обхватив голову руками, и медленно качался из стороны в сторону. В ушах у него звучал, продолжал звучать голос дочери:

«Папа, папочка… Заберите меня отсюда. Скорее. Я боюсь… Папа, папочка!..»

Денег они не нашли. Они обегали всех знакомых, все организации и банки, с трудом насобирав семьдесят тысяч. А надо было – пятьсот! Даже если все продать, даже если продать квартиру и дачу, все равно получалось гораздо меньше половины запрашиваемой суммы.

В милицию отец не пошел. В милицию он уже ходил. Чего ему хватило. Он нашел одноклассника, который раньше работал в прокуратуре следователем.

– Что мне делать? – спросил он.

Тот развел руками.