Последние узы смерти

Адер обомлела. Она бы выстояла против брани и упреков, но от этой внезапной искренности потеряла дар речи.

– Как это было? – выговорила она наконец.

Нира покачала головой. Сцепила узловатые пальцы. Адер смотрела на нее, не в силах понять ее страшного бессловесного горя.

– Я не могу, девочка, – после долгого молчания ответила старуха. – Второй раз не смогу.

В этих немногих словах Адер услышала весь ужас своих ночей. С самого рождения Санлитуна она уверяла себя, что ночные кошмары и дневные страхи, бесконечные опасения за дитя – всего лишь плод усталости изнемогающего разума.

«Он здоров», – напоминала она себе, всматриваясь в пухлые смуглые щечки, в сильные пальчики, обхватившие ее палец.

«Ему ничто не грозит, – шептала она, глядя на городские стены за окном. – Бояться нечего».

Месяцами после рождения Санлитуна Адер возводила эти хлипкие перегородки между собой и диким, ужасающим внешним миром. Она почти убедила себя, что ее любовь, забота, бесконечное бдение сохранят от всех бед этого толстого капризного малыша – крошечное существо, что было ей дороже собственного сердца. Слезы в глазах Ниры, ее заломленные руки, несколько коротких слов – «я не могу, девочка» – пробили эти стены, как нож пробивает мокрую бумагу. Отчаяние схватило Адер за горло, и несколько ударов сердца она не могла дышать.

– Я не…

Голос дал трещину. Она перевела дыхание, остановила на Нире взгляд, всей душой желая, чтобы старуха увидела, поняла.

– Я знаю, это не совершенная защита, – снова заговорила Адер. – Ты не сможешь уберечь его от всего. Но у меня больше никого нет.

Нира молча покачала головой, и тогда Адер потянулась через стол, взяла ее руки в свои.

– Ты умная, – тихо сказала она. – Ты сильная. И я тебе доверяю.

– Однажды мне доверили целый континент, девочка, а я допустила его сожжение. Я сама его сожгла.

– Мы говорим не о континентах.

– Я знаю, о чем мы говорим. – В голос Ниры вернулась толика обычной сварливости. – У меня тоже был мальчик. Мой сын. Я не сумела его спасти.

Адер кивнула. Она представляла этот ужас. И не хотела представлять.

– Я тебя умоляю, Нира.

Старуха взглянула на нее сквозь слезы, отняла руку и утерла глаза:

– Императоры не умоляют. Императоры приказывают.

– Не сейчас, – покачала головой Адер.

Нира повернулась к ней:

– Всегда, дуреха. Это и значит быть императором.

– Так ты возьмешься?

– Это приказ?

Адер молча кивнула.

– Тогда возьмусь. – Нира прерывисто вздохнула. – Постерегу твоего плаксивого засранца, пока тебя нет.

Что-то, какое-то страшное внутреннее напряжение, внезапно отпустило Адер. Она чувствовала, что и сама готова расплакаться.

– Спасибо тебе, Нира.

– Императоры не благодарят подданных за повиновение.

– Ну а я все равно благодарю.

– Поблагодаришь, когда я сдам тебе маленького поганца с рук на руки, если он еще будет дышать, – невесело ответила Нира.

5

У Кадена горели легкие и сводило бедра, но он заставлял себя виток за витком одолевать лестницу. Маут Амут уверил его, что напавшие на Копье не поднимались выше кабинета, выше тридцатого и последнего из выстроенных людьми этажа древней башни, но он, в тревоге проведя бессонную ночь, понял, что должен увидеть Тристе – увидеть собственными глазами, убедиться, что та жива и в безопасности (насколько он мог обеспечить ей безопасность).

Дюжина ступеней от кабинета вывели его выше последнего этажа – из человеческих комнат и коридоров в немыслимое, божественное пространство над ними. Лестница, конечно, шла дальше – единственное творение человека в гулкой пустоте Копья, узкая спираль, поддерживаемая умно выстроенными лесами и спущенными с невообразимой высоты стальными канатами в руку толщиной. Кроме них, здесь были только воздух, пустота и свет – и, далеко-далеко вверху, самая высокая в мире тюрьма.

Кадену было пять лет, а Валину шесть, когда кому-то из них попала в руки книга «Устройство темниц». Он не помнил, откуда взялся старый фолиант, как и почему им вздумалось его открыть, но саму книгу помнил отлично: каждую страницу, каждый тщательно выведенный чертеж, все ужасающие истории плена, безумия, пыток, изложенные сухим и безличным ученым стилем. Автор, Юала Баскиец, за десять лет посетил не менее восьмидесяти четырех тюрем во всех пятнадцати аннурских атрепиях и за их пределами. Он видел каменную яму Уваши-Рамы, горячие карцеры Фрипорта и недоброй славы «Тысячу и одну комнату», где умирали враги антерских королей и королев. В почти бесконечном разнообразии заключевниц прослеживалась одна общая черта: все они были подземными, темными и строились из камня. Темница Рассветного дворца была исключением по всем трем пунктам.

Правда, под залом Правосудия имелось несколько камер – маленьких и надежно запиравшихся помещений для ожидающих суда или приговора, – но главная тюрьма Аннура была не грубой ямой в диком камне. И вовсе не ямой. Даже в камне можно пробить ход наружу, если хватает времени и есть инструмент. Но за всю историю Аннурской империи и более ранних времен никто не сумел оставить даже царапины на закаленном стекле Копья Интарры, и потому строители дворца выбрали его местом для содержания под стражей.

Конечно, они не заняли башню целиком. Во всем Копье могли бы уместиться сотни тысяч заключенных, целая нация шпионов, изменников и побежденных владык. Аннуру хватило одного этажа – вознесенного на сотни и сотни футов над землей, достижимого лишь по пронзающей светлую тишину винтовой лестнице, подвешенного на хитроумных распорках из стальных балок и цепей.

Издали Копье Интарры представлялось невероятно стройным. Казалось, башня слишком тонка, чтобы удержать свою высоту. Казалось, эту иглу переломит и дуновение ветерка, разобьет коснувшееся ее облачко. Но изнутри поднявшемуся над людскими этажами открывалась истинная ширина строения. Сильный человек мог бы добросить камень от лестницы посередине до прозрачной стены, но и то было не просто. После привычной людям тесноты первых этажей размер пустотелой колонны внушал трепет. Вьющаяся посреди лестница выглядела хрупкой – дерзкая и обреченная попытка одолеть неодолимое.

Каден насчитал тысячу ступеней и остановился на площадке, выравнивая дыхание. Этот подъем был не опаснее иных склонов в Костистых горах, не труднее Вороньего Круга, по которому он раза два или три взбегал по первому снегу, но, как напомнил ему Амут, Каден уже не был послушником хин. За год в Рассветном дворце мышцы ног обмякли, на ребрах нарос жирок. Теперь от усилия сердце у него колотилось в грудную клетку, досадуя на свою немощь.

Опершись на деревянные перила, Каден заглянул вниз. В воздухе кружили ласточки – сотни ласточек, гнездившихся среди опор, прорезали пустоту Копья, их темные силуэты ныряли и взмывали вверх в плотном сиянии. Каден поднял голову. Над ним, в нескольких сотнях шагов, ширину башни перехватывала еще одна созданная человеком площадка – стальная, с опорой на огромные железные и деревянные арки от стены к стене. Стеклянные стены не поддавались ни резцу, ни бураву, но Копье, как все знакомые Кадену утесы, обладало своими природными чертами: мелкими желобками и уступами, большими и малыми неровностями, как бы выточенными ветрами и дождями. Хотя в Копье не бывало ни ветра, ни дождей.

Что бы ни породило эти неровности, строители воспользовались ими, чтобы устроить внутри башни еще один этаж на двух третях высоты до вершины – единственную площадку на сводчатых арках. Каден подобрался уже достаточно близко, чтобы разглядеть свисающие с нее ящики – стальные клетки приговоренных, уродливые кулоны на толстых цепях. Он замедлил биение сердца, направил побольше крови в дрожащие ноги и стал подниматься дальше.

Еще сотня шагов, и лестница ввинтилась в металлическую оболочку, как штопор в горлышко стальной бутылки. Архитектор темницы Фрайн Первый обил деревянные опоры лестницы огромными стальными пластинами – каждая больше днища телеги, – отрезав от нее свет и лишив предполагаемого спасителя возможности перебросить заключенному веревку. Или сосуд с ядом.

Здесь Каден задержался – его одежда пропиталась потом, легкие тяжело раздувались, глаза еще не приспособились к наступившей внезапно темноте. Он передохнул и полез дальше, заставляя дрожащие ноги одолеть последние триста ступеней одним жестоким рывком. В чернильном мраке лестничного колодца он не мог судить, далеко ли еще до уровня тюрьмы. Вот под ногами ступени и под руками перила, а вот он выскакивает на освещенную площадку. Лестница вилась дальше, сквозь тюрьму, в такое же неизмеримо огромное пространство, выводя в конце концов на вершину. Каден уже забыл о подъеме, повернувшись к двум вооруженным стражникам – не эдолийцам, а надзирателям, – застывшим по сторонам стальной, с тяжелыми петлями двери.

– Первый оратор… – Ближайший из этих двоих низко поклонился.

Каден кивнул в ответ, глядя мимо стражника на закрытую дверь. Как видно, Амут не ошибался: нападавшие, кто бы они ни были, не сделали попытки пробиться в тюрьму.

– Добро пожаловать, – приветствовал охранник, отворачиваясь от Кадена к двери.

Створка на хорошо смазанных петлях открылась бесшумно.

Он поднимался долго, между тем приемная камера с тем же успехом могла располагаться под землей, в подвалах приземистой каменной крепости. Будь здесь потолочные люки, они пропускали бы много света, но Фрайн не допустил лишних отверстий в конструкции своей тюрьмы. Свет давали только подвесные лампы. Когда за спиной со стуком закрылась дверь, Каден остановился, оглядывая помещение и высматривая в нем перемены и странности. Под лампами склонялись над выстроенными в ряд столами полдюжины клерков. Шорох их перьев прерывался легким звоном, когда писцы обмакивали перо в чернильницу и стряхивали излишек, постукивая по стеклянной крышечке. Каден глубоко вздохнул и повел плечами. Здесь тоже все было спокойно.

Честно говоря, только вездесущая сталь – стальные стены, потолок, шершавый пол, три двери – отличала комнату от обычной министерской канцелярии. Сталь и еще то, что человек, сидящий у дальней двери – за таким же столом, как все, – был в полном доспехе.

При виде Кадена он поспешно вскочил и поклонился:

– Вы оказываете нам честь, первый оратор. Второй визит за месяц, если не ошибаюсь.

– Капитан Симит, – медленно отозвался Каден, вглядываясь в стражника.

Он взял за правило запечатлевать сама-ан стражников при каждом посещении и сравнивать их с видением прошлой недели, отыскивая отличия: изменившуюся складку губ, морщинку у глаз – все, что может стать предвестием измены. Капитану Хараму Симиту, одному из трех главных тюремщиков, он доверял больше других. Этот человек выглядел скорее ученым, нежели тюремщиком – с тонкими пальцами, сутуловатый, с облачком нестриженых седых волос, перехваченных платком под шлемом, – но выверенностью каждого действия, каждого взгляда он напоминал Кадену хин. Каден сравнил его лицо с сама-аном прошлого месяца. Если перемены и были, он их не нашел.

– Вы хотите видеть ту молодую женщину? – спросил Симит.

Он выражался осторожно: никогда не позволял себе таких слов, как: «лич», «девка» или хотя бы «заключенная», – только «молодая женщина».

Каден, тщательно следя за своим лицом, кивнул:

– Эдолийцы к вам заходили? Уведомили об атаке внизу?

Симит серьезно кивнул:

– Вчера, вскоре после третьего колокола. – Тюремщик замялся. – Может быть, я слишком многое себе позволяю, первый оратор, но что произошло?

– Кто-то напал на троих гвардейцев Амута. Потом они вломились в мой кабинет – и скрылись.

Симит помрачнел:

– Мало того, что внутри красных стен, так еще и в Копье… – Он оставил фразу висеть в воздухе и невесело покачал головой. – Будьте осторожны, первый оратор. Аннур теперь не тот, что прежде. Нужно быть очень осмотрительным.

Невзирая на предостережение, облегчение обдало Кадена, как проникший под одежду прохладный дождь.

«Она жива, – сказал он себе. – Невредима».

Ему вдруг стало трудно стоять. Ноги подкашивались – он не взялся бы сказать, от усталости или от облегчения.

Симит нахмурился:

– Надеюсь, вы не для того одолели подъем, чтобы все оглядеть. Заверяю вас, первый оратор, тюрьма надежна.

– Не сомневаюсь, – утирая лоб, кивнул Каден.

Симит присмотрелся к нему и указал на стул:

– Не хотите ли немного отдохнуть? Подъем утомителен, особенно для тех, кто одолевает его не каждый день.

– За два дня вы второй мне об этом говорите. – Каден покачал головой. – Лучше мне не садиться, не то вставать уже не захочется.

– Разумно, – улыбнулся тюремщик. – Я извещу клеточников, что вы хотите видеть молодую женщину.

– Спасибо, – кивнул Каден.

Симит подошел к вделанному в стену у двери звонку, раз десять дернул за шнур – то коротко, то продолжительнее – и дождался ответного подрагивания шнурка.

– Вы сменили пароль, – заметил Каден.

– Мало кто обращает внимание, – улыбнулся стражник.

– Как часто вы его меняете?

– Ежедневно.

– А что, если бы я попробовал пройти в эту дверь без пароля?

Симит насупился:

– Я не могу этого допустить.

– А что стало бы с теми, в клетках? Если бы, скажем, нападающие вместо моего кабинета поднялись сюда? И допустим, сумели бы пройти мимо вас?

– На такой случай приняты меры.

– Меры?

Тюремщик беспомощно развел руками:

– Я не волен о них говорить, первый оратор.

– Даже мне?

– Даже вам.

– Это хорошо, – кивнул Каден.

Главная дверь открывалась в длинный сумрачный коридор: стальные пол и потолок, стальные стены со стальными дверями на тяжелых стальных петлях. Легкие туфли Кадена почти бесшумно ступали по грубому металлу, зато тяжелые сапоги вошедшего с ним стражника – молодого пухлолицего и лопоухого Улли – звенели при каждом его шаге, превращая весь пол тюрьмы в огромный гонг. В ответ залязгали, загрохотали в глубине другие сапоги, распахнулись и захлопнулись двери, зазвенела тершаяся о стальную закраину цепь. Дважды им пришлось останавливаться, чтобы Улли мог отпереть тяжелые створки. Тюрьма была разбита на несколько отделений, из которых Тристе отвели дальнее, самое труднодоступное.

– Как она? – спросил Каден, когда они наконец подошли к двери ее камеры (на стали была выбита маленькая цифра 1).

Улли пожал плечами. Он всегда был неразговорчив. В отличие от привычного к дворцовому этикету Симита, молодой стражник держался, как неприветливый хозяин таверны, разносящий выпивку засидевшимся до ночи гостям. Других членов совета его манеры бы разъярили, но другие члены совета и не давали себе труда отсчитать тысячу ступеней до темницы. Кадену же легче было иметь дело с таким безразличием.

– Она ест? – наседал он.

– Перестань она есть, – ответил Улли, распахнув дверь, – она бы умерла, не так ли?

– У нее по-прежнему кошмары? Кричит во сне?

– Все кричат, – пожал плечами Улли. – Такое бывает, если запирать людей в клетки.

Каден, кивнув, шагнул в камеру. В первый раз, почти год назад, он был ошеломлен, увидев ее пустой: в узкой стальной коробке не было ни следа Тристе. Между тем этого следовало ожидать, потому что Тристе держали не в камере. Личам и убийцам полагалась высшая степень охраны.

Улли захлопнул за собой дверь, запер ее и указал на стоявшие на полу песочные часы:

– Адаманф ей давали в начале вахты. Тогда она выглядела достаточно здоровой.

– Достаточно?

– Не мне судить, сейчас сами увидите.

Улли кивнул на закрепленную в потолке цепь. К ее последнему звену была приделана горизонтальная балка толщиной в руку Кадена. Выглядело это как простые качели и служило почти той же цели. Каден подошел, обеими руками взялся за цепь и сел на перекладину, после чего обратился к стражнику:

– Готов.

– Вам привязь не нужна?

Каден покачал головой. Может, и глупо было отказываться от страховки. Усидеть на широкой перекладине нетрудно, на таких что ни день раскачивались тысячи детей по всей империи. Только их качели свисали с ветки или стропил амбара невысоко над землей. Им, в отличие от Кадена, не пришлось бы, сорвавшись, пролететь тысячу футов.

Не было никаких разумных причин рисковать, но Каден рисковал месяц за месяцем. Прежде, в горах, ему грозили сотни смертей: он мог сорваться с обледеневшего уступа, подвернуться под весеннюю лавину, столкнуться с голодным скалистым львом. А в оставшейся далеко внизу палате совета опасность стала смутной и абстрактной. Каден боялся забыть, что значит это слово. И напоминал себе, повисая на узкой перекладине – один и без страховки.

Открылся металлический люк. Каден заглянул вниз. Ему виден был угол клетки Тристе, подвешенной на другой, куда более толстой цепи – на несколько десятков шагов ниже и правее. Далеко под ней лениво кружила пара ласточек. Ниже был только воздух. Оглянувшись, Каден успел увидеть, как Улли поворачивает рычаг сложного устройства в углу камеры. Перекладина с рыком опустилась на полшага и зависла. Каден замедлил сердцебиение, выровнял дыхание, заставил себя ослабить судорожную хватку пальцев. А потом под лязг, под грохот стальной машины он стал опускаться ниже пола тюрьмы, в слепящую пустоту Копья.

Клетка Тристе была здесь не единственной. Их, свисающих каждая на своей цепи, подобно огромным угловатым ржавым плодам, насчитывалось не меньше двух десятков – для самых злобных и опасных заключенных. Каждая имела три глухие стены и забранную толстыми стальными прутьями четвертую. Подвешивали их на разной высоте, то под полом темницы, то ниже, но всегда лицом к стенам башни. Пленники смотрели на раскинувшийся внизу Аннур – каждый на ту часть города, к которой была обращена его клетка, – но друг друга не видели. Некоторые замечали Кадена. Его окликали, осыпали ругательствами, с мольбой тянули к нему руки, а кое-кто вперивался в него пустым бессмысленным взглядом, будто в спускающееся с небес неведомое создание.

Один несчастный вовсе не имел клетки. Он, с круглыми глазами бормоча бессмыслицу, ютился на подвешенной за четыре угла платформе не более шага в ширину. Симит называл ее просто «сиденьем». За непокорство, сопротивление, насилие пленников помещали на него на неделю. Наказанные срывались вниз, сходили с ума или выучивались послушанию. Кадену это служило ярким напоминанием: если ургулы открыто поклонялись Мешкенту, то аннурцы на свой лад умели выказать почтение богу страдания.

Он перевел взгляд на клетку под собой – на клетку Тристе, к которой опускал его Улли. Все это устройство – цепи в запястье толщиной, тяжелые стальные пластины, решетка – могло быть создано для легендарного чудовища, для невообразимого кошмара. Но когда перекладина, дернувшись, застыла совсем рядом с висячей клеткой, когда глаза привыкли к сумраку внутри, Каден увидел лишь Тристе – маленькую, бессильную, наполовину сломленную и даже здесь, в этом ужасном месте, почти невыносимо прекрасную.

В первый месяц заключения она забивалась в самую глубину стального ящика, как можно дальше от решетки. На посещавшего ее Кадена не смотрела, отворачивалась, словно свет жег глаза; вздрагивала при звуке его голоса и отвечала на все одними и теми же словами: «Ты меня здесь запер. Ты меня здесь запер».

Эти слова, допусти их Каден до себя, резали бы больно. Он, несмотря на бойню в Жасминовом дворе, несмотря на страшную истину о заключенной в ее теле богине, видел в девушке союзницу и больше того – друга. Потому, среди других причин, он и потребовал поместить ее в эту камеру. При всей жестокости содержания здесь было безопасно. Здесь ей не грозили ненависть совета и нападения извне, подобные вчерашнему. Он пробовал ей это объяснить, но Тристе не слышала доводов, она была слишком далеко – так далеко, что он из месяца в месяц боялся ее смерти. Никакие предосторожности тюремщиков не спасли бы ее от опустошающего отчаяния.

Но в последнее время она уже не жалась в углу, не припадала к стальному полу, а сидела со скрещенными ногами ровно посередине клетки, сложив руки на коленях и устремив взгляд за решетку. Кадену эта поза была знакома по многим годам медитации среди хин, но откуда переняла ее девушка, он не представлял. Теперь она выглядела не пленницей – королевой.

И, как пристало королеве, почти не замечала его во время последних посещений. Если верить Симиту, так действовал адаманф – или многомесячный прием адаманфа, необходимый, чтобы отрезать ее от колодца. Впрочем, сегодня Тристе медленно подняла взгляд, словно отметив сначала болтающиеся ноги Кадена, затем его грудь и лишь долгое время спустя – лицо. Каден вчитывался в ее черты, пытался перевести изгибы и плоскости кожи в мысли и чувства. Как всегда, безуспешно. Хин были великими знатоками природы, но жизнь среди монахов дала ему мало возможностей изучить людей.

– Прошлой ночью я насчитала десять тысяч огоньков, – заговорила Тристе негромким и хрипловатым, как бы истершимся, голосом. – Там, снаружи…

Она легчайшим движением подбородка обозначила мир за мрачными пределами своей клетки, за прозрачными стенами Копья.

– …фонарики, подвешенные на бамбуковых жердях. Камины в богатых кухнях, жаровни для рыбы на рынках, на улицах Ароматного квартала. Огни жертвоприношений на крышах тысячи храмов, а над ними еще звезды.

Каден покачал головой:

– Зачем ты считала огни?

Тристе опустила взгляд на свои ладони, потом оглядела стальные стены клетки.

– Мне все трудней верить, – тихо сказала она.

– Во что верить?

– В существование мира. Что каждый огонек кто-то поддерживает, готовит на нем, поет у него или просто греет руки. – Она подняла взгляд к небу. – Звезды, конечно, нет. А может быть, и звезды. Как ты думаешь, звезды горят?

– Не хочу гадать.

Тристе рассмеялась – слабым беспомощным смешком:

– Конечно, зачем тебе.

Каден ожидал от Тристе блуждания мысли, и все же ее бессвязные речи мешали ему поддерживать беседу. Он словно наблюдал за медленным распадом ее рассудка. Как будто слепленную из песка фигуру размывала большая невидимая река.

– Ты как, Тристе? – мягко спросил он.

Девушка снова рассмеялась:

– Зачем спрашиваешь, если тебе нет дела до ответа?

– Мне есть дело до ответа.

Она взглянула на него и как будто увидела: глаза ее на миг округлились, на губах возникла улыбка – и пропала.

– Нет, – возразила она, медленно качая головой (нарочитая отчетливость движения – взад-вперед, взад-вперед – напомнила Кадену полуприрученное животное, испытывающее оставленную ошейником и поводком свободу). – Нет-нет. Нет. Тебя только она заботит. Твоя драгоценная богиня.

До ближайшей клетки было несколько десятков шагов, подслушать невозможно, и все же Каден невольно оглянулся через плечо. Другие заключенные, если бы и уловили их разговор, вряд ли бы поняли, а если бы поняли – вряд ли поверили бы в богиню, заключенную в теле молодой пленницы. С другой стороны, разоблачение могло обернуться катастрофой. Каден понизил голос:

– Сьена – твоя богиня, Тристе. Не моя. Потому она тебя и избрала.

Девушка ответила пристальным взглядом:

– Ты ради нее приходишь. Поболтать с ней, опоив меня до беспамятства?

Каден покачал головой и спросил:

– Она молчит? Ни разу не… появлялась с того раза в Журавле, когда ты резала себе живот?

Тристе впервые подняла руку – пошарила перед собой, как шарят слепые – будто пробуя на ощупь старую рану.

– Надо было тогда и кончать, – тихо, но твердо выговорила она наконец.

Каден молча смотрел на нее. Казалось, целая жизнь миновала с тех пор, как Тарик Адив с сотней эдолийцев явился в горный Ашк-лан с известием о смерти императора на языке – и с Тристе. Тогда она была девочкой. Теперь уже не была.

Он знал ее неполный год, но за этот год для нее не прошло ни дня без боя или бегства, без тесной камеры или криков под ножами ишшин. Ни единого дня. Кадена выпавшая на его долю борьба измучила и закалила, а ведь она была ничто в сравнении с ее борьбой. Каден не сомневался: сейчас перед ним сидела не простодушная дочь лейны, захваченная течением, в котором ей не по силам ни выплыть, ни отвернуть к берегу. А вот чем она стала, во что превратили ее боль и страх, во что она сама себя превратила… этого Каден не знал.

– Если бы ты не остановила нож, то убила бы не только себя, но и богиню. Ты бы прервала ее связь с миром. Ты бы отрезала нашу способность чувствовать удовольствие, радость.

– Это если верить твоему кшештрим, – сплюнула Тристе. – Он и мне скармливал эту сказку.

– Я не ограничился словами Киля, – покачал головой Каден. – Далеко не ограничился. В Рассветном дворце хранится самое полное в мире собрание летописей – и человеческих, и кшештримских. Каждую свободную от препирательств с советом минуту я проводил в библиотеке. Все, что я читал, подтверждает рассказ Киля – и об истории богов, и о войнах с кшештрим.

– Думаю, он хотел меня убить, – сказала Тристе. – Это ведь единственный способ освободить его богиню?