Любовь как смерть

Бахтияр опустился на колени, положил Машу наземь и несколько мгновений смотрел, как она лежит перед ним. От его взгляда, словно прожигавшего насквозь, в ней стал разгораться стыд, а туман чувственности, отуманивший голову, начал рассеиваться. Остатки девичьей осторожности, чудилось, вскрикнули в ее голове на разные голоса: на матушкин, теткин, нянькин, на голоса подружек, с ужасом и восторгом смакующих подробности судеб невест, доставшихся женихам распечатанными…

Маша шевельнулась, чтобы встать, однако Бахтияр резким движением перевернул ее на живот, рыком заставил встать на колени и забросил юбки на голову.

Маша испуганно задергалась, однако Бахтияр стиснул изо всех сил руками и коленями, бормоча:

– Погоди! Я ж для тебя как лучше! Жених увидит, что ты не распочатая, девка, значит, а ты счастье узнаешь!

«Счастье? – ужаснулась Маша. – Он обещал показать счастье, но это… Как у собак? Как у свиней?!»

Виденные не раз картины совокуплений животных наполнили таким ужасом, что девушка взвизгнула панически, завертелась и каким-то образом исхитрилась вырваться, но встать на ноги не успела: разъяренный Бахтияр резко перевернул ее на спину, схватил под коленки и замер меж ее широко раздвинутых ног.

– Не хочешь по-моему? – шепнул злобно. – Ну так будь по-твоему!

Маша увидела его оголенные бедра и ужаснулась тому, что сейчас произойдет, неминуемо произойдет! Бахтияр навалился на нее, шарил жадной рукой по голому животу, а другой рукой сдавил ее горло. Маша испустила сдавленный крик, забилась, задыхаясь, как вдруг Бахтияр откатился в сторону, и девушка смогла вздохнуть.

Какие-то мгновения она лежала без сил, с ужасом ожидая, что черкес опять накинется на нее, и, когда кто-то поднял ее с земли, закричала – но тут же и осеклась, увидев незнакомое нахмуренное светлоглазое лицо, услышав торопливый встревоженный голос:

– Жива, красавица? Жива? Он сделал с тобой стыдное? Ну? Говори!

Незнакомец сердито тряхнул ее – у Маши мотнулась голова, как у куклы, клацнули зубы.

– Н-не-е-ет… – выдавила она. – Господь миловал…

– Вот уж правда что! – отозвался незнакомец. – Ну, коли так, убивать его до смерти я не стану, разве что поучу немного.

И он оглянулся, так что Маше сделался виден лежащий навзничь Бахтияр, особенно отвратительный с этими своими спущенными портками.

Маша закрылась было рукою, однако незнакомец ласково отвел ее ладони от лица:

– Ничего не бойся, милая! Он тебя больше не тронет. Иди своей дорогою. Да впредь будь осторожнее с этакими дьяволами!

Маша, моргая, вгляделась в его лицо: светлые глаза смеялись, искры лунного света шаловливо плясали в них, – нерешительно улыбнулась в ответ… да вдруг, вспомнив, что ему привелось увидать, повернулась и опрометью кинулась прочь, в глубину сада, не чуя под собою ног от лютого стыда.

Глава 4

«Юнец зело разумный»

– А может статься, вся беда в том, что вы от него ждете того, чего он дать не в силах?..

– Ну вот еще! – проворчал Алексей Григорьевич. – Не в силах! Сам не может – стало быть, надобно втемяшить ему, что надобно!

Василий Лукич Долгоруков, двоюродный брат Алексея Григорьевича, помалкивал. Ему понравилась осторожная точность вопроса, заданного племянником Федором; нравилось, как сдержанно, словно пробуя ногой зыбкую почву, он говорит:

– Нравственная физиогномия одиннадцатилетнего ребенка не может быть точно определена. Однако я слышал, будто сестре своей он написал особенное письмо, в котором обещал подражать Веспасиану[6], который желал, чтобы никто никогда не уходил от него с печальным лицом.

– Да ну?! – вытаращил глаза Алексей Григорьевич. – Это откуда ж ты успел такое вызнать?

Молодой князь Федор небрежно повел бровями, словно хотел сказать: «Да так, мелочь, сорока на хвосте принесла!» Однако Василий Лукич мысленно похлопал в ладоши: всего только два-три дня, как племянник воротился из Парижа, а уж цитирует государево частное письмо. Да, похоже, прав был покойный император Петр Алексеевич, когда назвал этого долгоруковского отпрыска «юнцом зело разумным» и на десять лет заслал его, тогда вовсе мальчишку зеленого, за границу: изучать языки, историю мировую, чужеземные обычаи, а пуще – ту хитрую науку ставить подножку целым государствам, коя именуется тайной дипломатией.

Василий Лукич знал, почему вернулся племянник. Всесильный Меншиков делал все более крутой крен в сторону союза с Австрией, еще в 1726 году заключив договор с нею, что означало согласованную политику в отношении Польши, Турции и Швеции. Франции при таком раскладе места в планах России как бы и не было. Конечно, можно было сколько угодно отговариваться тем, что русские-де обиделись, когда Людовик XV предпочел цесаревне Елизавете Петровне Марию Лещинску, дочь экс-короля Польши Станислава. Но ведь из ста принцесс, которые могли бы претендовать на французский престол, были отвергнуты 99, а ни одна из этих стран не объявила Франции войну, не отозвала своих послов, не подстроила втихомолку пакость, так что мотивы русских сочли в Париже несерьезными. А зря! Этот маневр Меншикова тоже был следствием изменившегося отношения светлейшего к юному Петру – по матери родственнику австрийского монарха. Все это не могло не сказаться тотчас на судьбе всех русских дипломатов во Франции, а главное – на русско-французских отношениях в будущем!

– Конечно, светлейший князь весьма умный человек… – пробормотал Федор.

– Для спокойствия и чести России было б лучше, если бы он оказался не столь умен! – вспыхнул Алексей Григорьевич.

Василий Лукич обменялся понимающим взглядом с Федором: спокойствие и честь России для Алексея Долгорукова означали прежде всего его собственное спокойствие и честь.

– Ну что ж, – пытаясь отвлечь сердитого дядюшку, сказал князь Федор, – новый государь приветлив, народ с удовольствием приписывает ему черты великодушия, доброты, снисходительности, которые сделали бы из него примерного царя. И он вовсе не так уж похож на деда, как можно было бы опасаться.

– Это уж как пить дать! – усмехнулся Василий Лукич. – Они схожи лишь по двум статьям: оба в отроческом возрасте получили самодержавную власть, и оба не терпели никаких возражений, непременно требовали, чтобы все делалось как им хочется. – И добавил с невольным вздохом: – У того, старого, прежнего, во всем была видна любознательность, желание научиться и создавать новое, а наш, теперешний, только и повторяет, что знатным особам нет необходимости быть образованными, а царь, как он есть выше всех, вовсе не нуждается в надзоре людей, которые имели бы право его останавливать.

– Вот как? – присвистнул Федор. – Так чего же вы тогда боитесь, судари мои? Все само собою в вашу пользу сделается!

– Это каким же манером? – сухо поинтересовался Алексей Григорьевич, которого, в отличие от двоюродного брата, немало раздражали эти новые, кичливые Федькины замашки. Ишь, прикатил из заморских земель, знать ничего не знает толком о тутошних делах, а держится так, будто все это время просидел где-то в схороне, украдкой наблюдая враз за всем, и лучше прочих ему ведомо, что и как станется! – Это каким же манером, желательно мне узнать?

– Да таким, очень простым, – проговорил Федор, небрежно пожав плечами, – что если царь молодой и впрямь столь к посторонней указке нетерпим, то он скоро Александра Данилыча от себя отринет, ибо, сколь мне ведомо, тот коня в поводу не ведет – непременно стреножить норовит.

Василий Лукич закхекал, подавляя смешок: юнец ему нравился все больше.

– Ждать, говоришь… – пробормотал Алексей Григорьевич. – Ждать да догонять – хуже некуда. Ах, ежели б удалось Алексашку пред царем обнести[7], да и лгать-то ведь не надобно – есть за что!

– Да хоть бы за указы прекратить сборы, самовольно установленные Малороссийской коллегией, прекратить ее фактическое управление сей провинцией, а в Малороссии на октябрь назначить выборы нового гетмана, – подсказал Федор как бы между прочим. – Что сие, как не ущемление великодержавных интересов? Прав был Петр I, когда после измены Мазепы не доверял уже стране, где лица, стоящие вверху, заявили себя неискренними друзьями России! Скоропадский, человек недалекий, нестойкий, был именно нужной фигурою на посту гетмана, всецело подчиняясь верховной власти.

– Ну, Данила Апостол, коему светлейший прочит гетманскую булаву, тоже не орел, – уточнил Алексей Григорьевич. – Ему на восьмой десяток перевалило, будет кости на печи греть и все по российской указке делать.

– Возможно, что так, – согласился вежливый Федор. – Но умрет Данила Апостол – малороссияне пожелают выбирать себе другого гетмана, и кто поручится, что на этот пост не встанет человек, для коего собственное величие не окажется выше державных интересов?

– Не умничай, Феденька, – отмахнулся Алексей Григорьевич. – Нет ли у тебя еще какой мыслишки, попроще?

Глаза Федора блеснули, и Василий Лукич насторожился. Сейчас станет ясно, способен Федька только словами играть или же с него все-таки толк будет.

– Вы, дядюшка, упоминали, что ваш Иван совместно с Александром Меншиковым к персоне государевой приставлен?

– Да. И сказывал Ванька, больно, мол, царь при том Александре скучает и впадает в уныние, – добавил Алексей Григорьевич.

– Вот и славно! – стукнул себя кулаком по колену Федор. – Надобно усилить влияние Ивана на царя! Да чтоб втихомолку он возбуждал в государе нерасположение к Александру, а стало быть, и к светлейшему князю. Меншиковы его заставляют учиться да в Совет ходить, а Иван пусть его к забавам приучает веселым, на охоту водит… ежели не ошибаюсь, царь к охоте весьма пристрастен?

– Столько пристрастен, что даже после обручения своего умчался на охоту! – злорадно сообщил Алексей Григорьевич. – То-то рожа у Данилыча вытянулась!

– Теперь об обручении, – кивнул Федор.

– В нем-то вся и загвоздка! – перебил его Василий Лукич. – В результате брака царя со своей дочерью Меншиков может породниться с царским домом и стать регентом при несовершеннолетнем государе. А это погибель для всех, кто ему осмелился противоречить хоть в малой малости!

– А ежели обручение будет расторгнуто? – спросил Федор с улыбкою. – Не будет брака – не будет и всесилия его высококняжеской светлости? Так ведь?

– Так, так, – враз кивнули дядюшки.

– Стало быть, нам надобно исхитриться, чтобы венчания не было, только и всего! – ласково, будто неразумным деткам, сказал князь Федор.

Алексей Григорьевич минуту смотрел на него молча, потом махнул рукой, плюнул – и вышел, громко хлопнув дверью.

Князь Федор оглянулся на второго дядюшку. Тот успокаивающе кивнул:

– Алексей горяч, ох, горяч, буен! Не любит пустых мечтаний! Однако, сдается мне… – он пытливо взглянул племяннику в глаза, – сдается мне, ты не просто так словами бросаешься, а надеешься на что-то? Не так ли?

– Пока сказать не могу, – искренне отвечал Федор. – Пока все лишь замыслы. Твердо знаю одно: надобно вырвать государя из-под неусыпного взора светлейшего хоть ненадолго. А как сделать сие – мне надобно на месте поглядеть.

– На каком месте? – не понял Василий Лукич.

– На месте будущего сражения, – пояснил племянник. – В доме Александра Данилыча, куда я сей же час отправлюсь с визитом, точнее, с рекогносцировкою. Должен же я по возвращении засвидетельствовать светлейшему свое нижайшее почтение!

– Должен, должен, – одобрительно кивнул Василий Лукич. – А что? В самом деле, направляйся-ка ты на Преображенский остров. Там, может статься, и государя застанешь, ежели он не бьет баклуши где ни попадя.

В голосе Василия Лукича прозвучало плохо скрытое неодобрение, и Федор понял, что его дядюшка хоть и согласен с необходимостью отвлекать юного царя от «скуки дел вседневных», кои всецело воплощены сейчас в персоне Меншикова, а все ж, как человек русский и государственный деятель, не может не скорбеть, глядя, как наследство Великого Петра вдругорядь попадает, после Екатерины, в руки неопытные и равнодушные. Но ничего! Скинуть Меншикова, а царя окружить Долгоруковыми, Остерманом, Голицыным – с такой командою великорусский корабль вновь сможет уверенно держаться на плаву, хоть капитан еще в возрасте юнги, подумал с надеждою Федор. Теперь же главное – расстроить опасный брак, но прежде надо поглядеть, сколь опасна невеста.

Приехавший из Франции, где роль женщины и любви в истории страны никем никогда не отрицалась, князь не мог недооценивать опасность не столько даже Меншикова, сколько его дочери. Если она не просто красива, но хитра да умна, задача во сто крат осложнится.

Василий Лукич начал было описывать меншиковский дворец на Преображенском острове, однако Федор перебил:

– Я знаю, где это. Сказать по правде, я там уже был сразу по приезде.

– Да ну? – не поверил ушам Василий Лукич. – И какой же в том был смысл? В тот день все мы из-под палки веселились на этом треклятом обручении, светлейшему было не до гостей. Тебя наверняка не приняли!

– А я не в гости шел, – усмехнулся князь Федор. – И камзола вот этого сияющего не надевал, и головы не пудрил. Облачился я в лопотину[8], какую у Савки, человека моего, позаимствовал, да и пошел пооглядеться, поразведать, дом посмотреть…

– Ну и чего высмотрел? – быстро спросил Василий Лукич, чуткое ухо которого уловило в голосе племянника какие-то особенные нотки.

А взгляд князя Федора вдруг загорелся любопытством:

– А скажите-ка мне, дядя, кто в доме светлейшего есть такой черномазый, усатый черкес?

Василий Лукич даже не счел нужным сделать вид, что задумался, и по скорости его ответа племянник мог понять, что и в доме светлейшего у Долгоруковых есть свои люди, а потому про каждого тамошнего жителя они знают всю подноготную.

– Это не Данилычева челядь, – отмахнулся он небрежно. – Это черкес Варвары Арсеньевой, заразы этой горбатой. Ближний человек у нее, шпион и постельный угодник, Бахтияр именем… А что тебе в нем?

– Ох, сволочь же он! – с мальчишеским жаром воскликнул Федор. – Я вчера невзначай такое увидал – до сих пор с души воротит. Этот сучий выползень затащил в кусты какую-то девку и норовил с нею содомский грех сотворить!

– С девкой-то? – не поверил ушам Василий Лукич. – Да разве сие творят с девками? Я слышал, лишь промеж мужчин такое ведется.

– Вот именно! – воскликнул Федор. – А он – девчонку! Тьфу! А когда она не далась, хотел ее простым манером ссильничать, но тут уж… тут уж…

Он умолк, и прозорливый дядюшка не смог не угадать:

– Но тут уж ты, лыцарь, вмешался, злодея осилил и красотку освободил, не так ли?

Федор смущенно улыбнулся:

– Она и впрямь красотка. Беда, рваная вся да зареванная, однако ж глаза… ноги… я таких и не видал! Чудо что за ноги! Крепостная небось. Я б купил… – На лицо его взошло юношеское, мечтательное выражение, и Василий Лукич в притворном ужасе воздел глаза:

– Ты мне эти афродитские дела брось, не до них сейчас! Я думал, у нас один гулеван в семействе, Ванька, ан нет – еще и заграничный ухажер препожаловал. Твое счастье, что вчера в темноте да переодетым схватился с Бахтияром: он Варваре-горбунье первый наушник, она ему ни в чем не откажет, а ее, злого гения, сам светлейший почитает да слушает. Встретишься в меншиковском доме с Бахтияром – рыло-то отверни, чтоб не спознал тебя нехристь этот, а он, знай, глазастый, что твой барс. Понял? Слышишь ли?

– Слышу, слышу! – рассеянно прикладываясь к дядюшкиной руке на прощанье, пробормотал Федор. – Слышу и все понимаю!

Он направился к двери и уже взялся за ручку, да обернулся – и то же выражение светлого юношеского восторга засияло в его глазах:

– А девка все ж хороша! Диво! Я б купил, ей-богу!

– Да иди уж! – в сердцах крикнул Долгоруков.

Князь Федор вышел, смеясь.

«Юнец зело разумный!» – вспомнилось вдруг Василию Лукичу. Не больно-то «зело»!

Он всегда доверял своим предчувствиям, и потом, спустя долгие годы, клял себя за то, что не схватил тогда Федора за руку, не остановил…

Но время было упущено… упущено!

Глава 5

Еще один жених

– Его высокопревосходительство светлейший князь Александр Данилович с их величеством и их высочествами изволят быть на охоте, – возвестил дворецкий, и князь Федор с трудом удержал усмешку: своего хозяина этот разряженный в сверкающую ливрею толстяк поименовал первым, даже перед императором. Воистину, сейчас Меншиков – самодержец всея Руси, хотя бы в глазах своей прислуги!

– В самом деле? – Князь Федор изобразил огорчение. – Кто же дома?

– Ее высокопревосходительство госпожа оба-граф… убей-гоф-буф-мерина…

Толстяк запутался, князь Федор поджал губы, чтобы не прыснуть: «убей-буф-мерина» было, очевидно, званием Меншиковой свояченицы, новой обер-гофмейстерины двора. Титул, полученный лишь на днях, прислуга еще не успела вытвердить.

– А также Марья Александровна да Александра Александровна дома изволят быть, – продолжал мажордом. – Как прикажете доложить?

– Не трудись, друг мой, докладывать, – по-дружески попросил князь Федор. – Я дорогу знаю – сам найду кого надобно.

Он обернулся к своему камердинеру Савке, которого прихватил с собой – так, на всякий случай, повинуясь некоему предчувствию, кивнул ему – для других это было просто небрежное приказание ожидать своего барина, и только они двое знали истинный смысл сего знака, а потом спокойно прошел мимо согнувшегося в поклоне мажордома и взбежал по широкой лестнице.

Федор прекрасно знал об отсутствии хозяина и нарочно явился в это самое время – продолжить свою тайную рекогносцировку. Бог знает, что надеялся увидеть Федор, что собирался искать, но он знал по опыту, что дом часто выдает внимательному взору как самые сильные, так и самые слабые стороны своих хозяев. Какую-то слабинку Меншикова он и надеялся сыскать. Конечно, самому себе он мог признаться, что рассчитывал невзначай повстречать ту самую красотку… впрочем, так или иначе он ее найдет, не сомневался Федор. Пока же самое важное – дело!

Комнаты были пусты: правда, у дверей стояли лакеи в париках и ливреях, но они знай открывали и закрывали двери, не делая ни малой попытки помешать незнакомому человеку следовать пышной анфиладою туда, куда ему требуется.

Князь Федор немало навидался в Париже, однако не замедлил бы поклясться, что этакую роскошь, пожалуй, встречал только в королевском дворце. Иного слова, чем «великолепие», к убранству дома светлейшего применить было просто невозможно. Князь Федор был образованным человеком и ценителем искусств, а потому отдавал невольную дань уважения Меншикову. Пусть не по потребности, а по необходимости соответствовать рангу, но все же окружил он себя изысканнейшей красотою, которая не могла не оказывать влияние на тех, кто живет в этом дворце или хотя бы здесь бывает. В отличие от домов других русских бар, где сокровища разных стран, эпох и стилей вынуждены были беспорядочно соседствовать, подавляя и соперничая друг с другом, здесь всему нашлось свое, выигрышное, место. Была даже шахматная комната с образцами уникальными, красоты поразительной! Князь Федор обратил внимание, что все эти редкости собраны здесь не только для коллекции: Меншиков любил играть в шахматы, так что он не мог отказать себе в удовольствии частенько наслаждаться этой красотою. Федор едва не расхохотался, заметив самое верное тому подтверждение: у всех белых ферзей во всех наборах были обкусаны головы! По старым временам он помнил, что Александр Данилыч всегда играл только белыми (ну разве что в партии с Великим Петром соглашался тянуть традиционный жребий), а задумавшись или оказавшись в сложном положении, снимал с доски ферзя и начинал его покусывать. Только у больших деревянных шахмат, грубых и тяжелых, стоявших прямо на расчерченном клетками полу, ферзева голова пребывала в сохранности: наверное, Данилыч поостерегся сломать зубы, грызя этот чурбан!

Вообразив сию картину, князь Федор не сдержался-таки и хохотнул, однако тотчас осекся, услыхав за дверью шаги и два голоса. Один бранился, другой что-то робко бормотал.

Князь Федор оглянулся и увидел близ изразцовой печи маленькую дверь, возле которой не было лакеев: очевидно, она вела в приватные помещения. Без малейшего угрызения совести он шагнул за портьеру и приник к этой двери ухом – как раз вовремя, чтобы услышать визгливый женский голос, возвестивший с истерическими нотками:

– Зря я тебе шею не свернула в прошлый раз, потаскуха ты непотребная!

Вот те на! Дама не стесняется в выражениях! Кого же это она так чехвостит, интересно знать?

– Да как вы осмелились, тетенька! – взорвался за дверью другой голос, высокий, струной дрожащий от гнева. – Да как у вас язык за такие слова не отсохнет!

– Блудница вавилонская! – гремела та, которую назвали тетенькой. – Быть вам вместе с Бахтияром битыми враз на конюшне!

– В самом деле? – сквозь слезы во втором голосе прорвался смешок. – Неужто и он получит наконец-то по заслугам, сей лживый наушник и доносчик?

Князь Федор приподнял брови. Похоже, за десять лет странствий он порядком подзабыл богатства родного языка! Однако, услышав имя Бахтияра, начал слушать еще внимательнее: ведь это же наверняка тот самый черкес, о коего он позавчера так славно почесал кулаки!

– Ах ты, тварь неблагодарная! – вновь вызверилась тетенька. – Ведь кабы не он, подумай, что было бы с тобою?! А прознай батюшка? А государь? Да в монастырь на вечное векованье – вот тебе самая малая кара была бы! Слыханное ли дело – ночью в саду любовнику назначать свидание! А ну, говори, кто таков был с тобой, от кого Бахтияр тебя отбил?

– Бахтияр? – засмеялась девушка. – Да спасибо тому незнаемому, кто меня отбил от Бахтияра!

– Незнаемому? – словно не услышав остального, взревела тетушка. – Так ты и имени его не знаешь, хотя валялась с ним, бесстыжая?! Ну вот же тебе, вот! – И две хлесткие пощечины раздались в тишине, а вслед за тем послышался крик, исполненный такой боли и отчаяния, что князь Федор не выдержал – и распахнул дверь, не зная, что будет делать, всем существом своим желая одного – прекратить сцену, терзающую его сердце.

Он уже сообразил, что происходит расправа с той самой длинноногой девкою, которая позавчера его милостями была избавлена от докучливого черкеса, и ежели его что озадачивало, так наличие у нее какой-то тетушки (хотя почему бы и нет?) и то, что творится сие не в людской, не в девичьей, не в холодной, не в сенях, в конце концов, а в одной из нарядных хозяйских комнат. И он был немало изумлен, ворвавшись туда, ибо девки той не обнаружил (хотя недавно слышал ее голос), а увидел… увидел то, что увидел.

Горбунья в сверкающем златотканом платье (верно, та самая Варвара, которую немало лаял дядюшка) стояла, занеся чрезмерно длинную при ее росте руку для новой пощечины, хотя от двух первых-то уже пылали щеки у высокой, тонкой, весьма богато одетой особы, которую крепко держал за локти черноглазый, мрачный и бледный, в черном шелковом бешмете…

Тот самый черкес! Его-то князь Федор признал с одного взгляда, испытав невыразимый восторг при виде трех немалых синяков, испятнавших это раздражающе-красивое лицо, и в лепешку вспухших губ. Но, похоже, Бахтияр оказался не столь приметлив и не более чем с холодным любопытством бросил взгляд на незваного гостя – впрочем, сделав все-таки осторожный шажок назад, так что теперь могло показаться, будто девушка просто так стоит, прислонясь к нему, заложив руки за спину. Но даже от Бахтиярова маневра не исчез румянец с ее милого, красивого лица, не высохли слезы на прекрасных темно-серых глазах, не выцвели позорные следы на щеках, а потому князь Федор счел себя вправе провозгласить – вполне вежливо, однако не в силах все же скрыть возмущения:

– Осмелюсь ли осведомиться, что здесь происходит?!

– А ты что за спрос? – более чем неприветливо покосилась на него горбунья, все еще помахивая в воздухе своей цыплячьей лапкой, которая, верно, так и чесалась – нанести новый удар. – Звали тебя? Чего приперся?

Князь Федор дорого заплатил бы сейчас, чтобы взять «убей-буф-мерина» за шкирку да и вышвырнуть в окошко, однако ж она была какая-никакая, а все-таки женщина, так что князь решил отвести душеньку на более достойном противнике.

Он сделал шаг к Бахтияру. Тот попятился, однако Федор оказался проворнее и, выбросив руку вперед, схватил черкеса за черную прядь у виска с такой внезапностью и силой, что Бахтияр взвыл, воздел от боли руки – ну и, понятно, выпустил свою пленницу, которая тотчас метнулась в сторону, бросив на спасителя исполненный стыда и муки взгляд… и в это мгновение он узнал эти глаза, уже смотревшие на него однажды с таким же выражением.

Это была она! Эта красавица с темно-русой, прелестно причесанной, чуть-чуть припудренной головкой, в жемчужно-сером платье с кружевными вставками, каждая из которых, на опытный взгляд Федора, стоила в Париже целое состояние, с баснословными жемчугами на шее… Это была та самая «крепостная», которую князь столь замечательным образом вырвал из лап черкеса! Та самая, тронувшая сердце Федора своей беспомощностью и нежной красотой. Она… и еще более прекрасная, чем тогда!