Некрасивая ёлка. Сказки

Толпится народ. Шумит. Разные слова выкрикивает:

– Вот каким людям надо царством править!

– Ай да Фока – на все руки дока!

Так шумят, что царя раньше обеденной поры разбудили. Глядит он – горох ветром веется, с разбегу в закрома сыплется. А Фока лежит на боку, нежится на царской крыше да кое-когда жёлоб из одного закрома в другой нацеливает. Застонал от обиды царь. Парчовый рукав со злости изжевал, чуть резной пуговкой не подавился. Думу трубой созывать повелел. Народ в царстве всполошил. Балдеевы думники во дворец бегут, а народные умники у дворца толпятся. Фоку прославляют да его выдумку перенимают.

Тёмным людям свет всегда глаза режет. У дураков от чужого ума всегда голова болит. Удумала дума новый указ:

«Мы, царь-государь Балдей Третий, повелеваем ленивому Фоке Лежебоке за неделю горох в муку перетолчи».

Помрачнел народ. И Фока запечалился. У него овсы не убраны, своя рожь в поле не сжата стоит.

Пошёл опять ветер в поле слушать, ночь на зипуне не спать, дарового работника искать.

Ветреная ночь была. Дерева туда-сюда так и качает. А Фока всё видит и на ус мотает. И что надо было ему, то он и намотал.

Приносят ему утром царские слуги песты, да ступы, да мешки для гороховой муки.

– Толки горох! Если опять на боку лежать станешь – хуже будет.

Куда уж хуже – из стольких закромов горох перетолочь! Только не стал Фока руками горох толочь. Дерева вместо себя поставил толчеями.

Натянул Фока от одного дерева к другому верёвку. Подвязал посередь верёвки пест, поставил под него ступу и засыпал её горохом. Так другую и третью – и все, сколько было, ступы пристроил.

Дерева туда-сюда качаются, верёвку то натягивают, то ослабляют. От этого тяжёлый пест то подымается, то опускается – сам собой горох толчёт. А Фока тем часом свою рожь-пшеницу молотит, овсы убирает. Выберет из ступ гороховую муку, новым горохом их засыплет – и опять за свою работу.

Весело толкут горох даровые работники. В лесу только стукоток идёт. Народ Фоку славит, челом ему за науку бьёт, первым умником его называет и самотолчные песты перенимает.

А царские прислужники к царю Балдею с доносом бегут:

– Ваше величие! Твой неслух Фока таким умником себя выказывает – самого царя переплюнуть умом-разумом хочет. Самотолчные песты в роще поставил. Всю работу исполнил.

Кровью налились Балдеевы глаза. В ярости так головой мотнул, что корона слетела, под амбар закатилась.

– Смерть ему! Смерть! Только казни не удумаю. Думу трубите.

Опять труба трубит, народ валит, полоумные дьяки в исподниках, на босу ногу в сапогах бегут:

– Чем тебе служить, царь?

– Придумайте, бояре, лютую казнь Фоке Лежебоке.

Тут думный дьяк Пустая Голова почесал под мышками да и говорит:

– Пресветлый царь Балдей Обалдуевич! Нашу державу волки одолели, всех овец прирезали. Пусть Фока волков из царства выгонит. Глядишь, они его и заедят.

– Вот так голова! – говорит царь. – Всей думой думай, лучшей казни не удумаешь. Пиши указ.

Услыхал народ указ. Понял народ, как тёмный царь за светлый ум Фоку жалует, перешёптываться начал, сговариваться. Сплачиваться.

Порознь народ – дождь, а вместе – полая вешняя вода. Сила! Какую хочешь преграду смоет.

– Надо, ребята, Фоке подмогнуть, – говорят мужики. – Какая тебе, Фока Корнеич, подмога нужна?

– Помогите, – отвечает Фока, – если милость будет. Поймайте мне десятка два волков. А я буду им кумачовые жилетки шить, да огненного цвета краску для морд разводить, да колокольцы-бубенцы делать.

– Это зачем?

– Увидите, – отвечает Фока.

Поймал народ два десятка волков. И живьём их в мешках Фоке доставил.

Обрядил Фока волков в кумачовые жилетки, намазал им морды огненной краской, привязал им под брюхо колокольцы, нанизал на хвосты бубенцы да петушиные перья и выпустил на волю.

Кинулись волки к своим стаям, а стаи от них. Боятся огненных морд. Страшатся кумача. А звон для них хуже стрельбы. В леса стаи кинулись, а Фокины волки не отстают от своих, ходу прибавляют. От своего звона уйти хотят. От своих волчьих хвостов с бубенцами убежать. А как убежишь?

За одну ночь ни одного волка в этой земле не стало. А Фока косит себе овсы да под озимые клин земли подымает.

Царя вовсе узнать нельзя. Волк рядом с ним за ягнёнка сойдёт. Оба рукава сжевал. Каменья от обиды из короны выколупывать начал.

– Без думы его казню. На плаху! Только как народу об этом объявить? До греха недолго. Вину надо придумать, закон подвести.

А думный дьяк тут как тут:

– Ах, ваше царское преувеличество, я хоть и Пустая Голова, а закон могу подвести! Фока герб нашей державы обесчестил.

– Какой такой герб?

– Как же, ваше еси до небеси! На гербе у нас волк в короне овцу на загривке тащит. Овец волки приели, а волков Фока в чужие земли выгнал. Мы теперь царство с фальшивым гербом. У нас ни волков, ни овец. Что другие державы скажут?

– Боже ж ты мой! Да у тебя ума больше, чем у меня в закромах гороху. Готовь указ о казни. Вели палачу топор точить, урядникам – плаху на дворцовую площадь выкатывать. Завтра казнь.

Занялась заря. Поднялось солнышко, красное, ясное. Фоку на казнь ведут.

Жена замертво лежит. Дети Фокины при живом отце сироты.

Высоко поднял палач топор. Взыграло Балдеево сердце.

Рубанул по широкой жилистой шее топор палача… и согнулся.

– Что же это, царь? – спрашивает при всём народе Фока. – Твой топор мою голову не сечёт.

А народ всё знает – шумит, хохочет.

– Повесить его! В петле удавить! – велит Балдей.

Вкопали в землю висельный глаголь. Накинул палач петлю. Выбил палач из-под Фокиных ног березовый обрубок. Взвизгнули девки, заголосили бабы, завопили старухи. А верёвка оборвалась.

– Что же это, царь? – говорит Фока. – Твоя верёвка моего тела не выдерживает.

Белее снега сидит в царских носилках Балдей. Ржой покрылось лицо думного дьяка Пустая Голова. Присмирела дума.

– Утопить его! – кричит Балдей. – В реку кинуть.

Ухмыльнулся на эти слова Фока да и молвил:

– Как можно утопить человека, когда за него народ стеной стоит!

Стали привязывать камень к Фокиной шее те же люди, которые восковой топор палачу подсунули и прелую верёвку подсудобили.

Привязали они ему на шею вместо камней крашеную сосновую кору, положили под рубаху надутые бычьи пузыри да и кинули в реку.

Опять взвизгнули бабы, заголосили старухи. А Фока на плаву из реки кричит царю:

– Что ж, царь, твои камни не тонут, мешки с песком под моей рубахой меня ко дну не тянут?

Позеленел Балдей, почернел злой царь. Хотел было Обалдуев сын Фоку огнём казнить, да нутро у Балдея пламенем занялось, задымилось и сгорело.

Был царь – и нет царя.

Ликует народ. Поёт народ. В колокола звонит. Тружеников прославляет. Фоку первым старостой называет.

Хорошо зажил Фока. В чести. Умом свою державу прославил и весёлую сказку после себя оставил.

Эту!

Семьсот семьдесят семь мастеров

На лесной опушке, в небольшой деревушке жил Ваня. Дурачком он не был, но и умником не слыл. Пришло Ване время за дело браться – мастерство по сердцу выбирать. А какое мастерство ему по сердцу, он не знает.

Тогда ему отец говорит:

– Иди, сынок, в лес. Лес, Ваня, семьсот семьдесят семь лесных мастеров знает. Вот и увидишь, каким тебе мастером быть.

Не поверил Ваня, что лес семьсот семьдесят семь мастеров знает, потому как сам-то он знал только одного лесного мастера – дровосека. Не послушал отца и не пошёл в лес.

А в этом году лес именинником был. Он раз в сто лет именины справлял. Потому что жизнь у леса не одна тысяча лет, и каждый год рождения справлять – большой расход.

Как-то проснулся Ваня до солнышка. Не сам встал, а скамейка его разбудила, на которой он спал.

– Вставай, – говорит, – Ваня, с меня. Я в лес пойду.

– Это ещё что такое? Зачем ты в лес?

А скамейка ему:

– Сегодня, – говорит, – в лесу праздник. Именины, день рождения и всё прочее. Лес свою деревянную родню собирает. И потому как я тоже деревянная, его кровная племянница, непременно должна идти.

Сказала так скамейка и быстрёхонько на своих четырёх ножках побежала в лес.

Ваня глазам не верит. Только за скамейкой и стол и стулья в лес собираться стали. Поторапливают Ванину семью:

– Скорей чай пейте, пока мы не ушли.

Отец, мать, дедушка с бабушкой торопятся – пьют-едят, ложки моют, посуду, утварь деревянную трут, глянец наводят. Потому как им на именинах неряхами нельзя показаться.

Ну хорошо. Вымытые чашки, ложки на стол уставились, берёзовый веник за ножку стола увязался, а бочки, кадушки, лохань сами по себе за столом покатились. Колода дубовая долблёная, из которой скотину поили, и тесовые ворота вместе с корытами и коромыслами на телегу грузиться стали. А баня с колодезным журавлём на санях решили ехать. Те хоть и скрипят, трещат по летней поре, а везут. Своя ноша не тянет.

Глядит Ваня – всё деревянное имущество на именины в лес собирается. И старуха изба тоже начинает отряхиваться да охорашиваться. Изба у Ваниной бабки шаль кашемировую поверх крыши надеть выпросила, потом два нижних венца вместо катков под себя подложила и покатилась на них к лесу.

Видит Ваня – на дворе одна печь да самовар остались, да и те попутчиков подыскивают в лес ехать.

– А ты-то, кирпичная печь с медным самоваром, какая лесу родня? – спрашивает Ваня. – Вы-то ведь не в лесу родились.

– Так-то оно так, – отвечает печь. – Не в лесу родились, только лесным теплом хлебы печём, щи варим, чай греем.

Совсем тут Ваня умнеть начал. «Не пойти ли, – думает, – и мне!» Только он подумал это, лапти его сами в лес повели.

– Пойдём, пойдём, Ванечка. Нам по пути. Мы ведь как-никак лесные племянники. В лесу на липе лубом росли, из лесу лыком пришли, лаптями стали.

Сказали так и повели Ваню в лес. Вывели его на широкую дорогу, а по дороге видимо-невидимо гостей к лесу направляется. И лодки плывут, и мельницы идут, мосты шагают, балалайки с гитарами, скрипки друг дружку обгоняют… Корзины, плетни, катки, вальки, колодки для хомутов, дорогая резная мебель – лакированная, полированная, редкие меха, куньи воротники, скипидар, деготь, смола, пихтовое масло, кедровые орехи, целебные корни-травы…

Тысячи тысяч гостей со всех волостей: лесовальной, лесопильной, смолокуренной, плотницкой, охотницкой, тележной, санниковой, столярной, дегтярной, мебельной, корабельно-лодочной, литейно-модельной, токарно-резной… Семьсот семьдесят семь лесных мастеров.

Вечером пир на большой лесной поляне начался. И Ваню позвали.

– Приглядывайся, – говорит лес. – Может, семьсот семьдесят восьмым моим мастером станешь.

Весело пир пошёл. Сосны хорошей смолы дали. Факелы зажгли. Лесная мурава зелёный ковер на поляне разостлала. Тысячи соловьёв прилетели именинника славить. Хором пели. Зайцы, белки, ежи скоморошничали, представленье представляли.

Потом снедь лесную начали подавать. Солёные, варёные грибы. Грибы жареные, дичь разную: куропаток, тетеревов, глухарей, рябчиков. С брусникой, клюквой, черникой, княженикой-ягодой. Лесным диким мёдом запивали, кедровым орехом заедали, свежей лесной малиной-смородиной закусывали.

И чего-чего только на том пиру не было, каких лесных съестных припасов не подано! Понял Ваня, что за дары в себе лес таит, каких лесных мастеров он требует, и задумался.

Долго ли, коротко ли думал Ваня, только стал он новым, семьсот семьдесят восьмым лесным мастером. А каким – про то сказка не сказывает и я сказать не могу.

У других поспрошайте.

Золотой гвоздь

Без отца Тиша рос, в бедности. Ни кола, ни двора, ни курицы. Только клин отцовской земли остался. По людям Тиша с матерью ходили. Маялись. И ниоткуда ни на какое счастье надежды у них не было. Совсем мать с сыном руки опустили:

– Что делать? Как быть? Куда голову приклонить?

В четыре ручья слёзы текут, в два голоса голосят. И есть отчего. Только вытьё да нытьё никогда делу не помогали. Так им и сказала одна старушоночка и присоветовала к кузнецу Захару сходить.

– Он, – говорит, – всё может. Даже счастье куёт.

Как услыхала это мать, к кузнецу кинулась:

– Захар, ты, сказывают, можешь моему злосчастному сыну счастье выковать.

А кузнец ей:

– Что ты, вдова! Человек сам своему счастью кузнец. Посылай сына в кузницу. Может быть, и скуёт.

Пришёл Тиша в кузницу. Потолковал с ним кузнец и говорит:

– Твоё счастье, парень, в золотом гвозде. Золотой гвоздь скуёшь, и он сам тебе счастье принесёт. Ты только подсобляй ему.

– Дяденька Захар, да я же отродясь не ковывал!

– И я, – говорит кузнец, – не кузнецом родился. Раздувай горн.

Стал кузнец показывать, как горн раздувать, как мехи качать, как уголья подсыпать, как железо огнём мягчить, как клещами поковку брать. Не сразу у Тихона дело пошло. И руки ломит, и ноги болят. Спина вечером не разгибается. А кузнец за отца ему полюбился. Да и Тиша кузнецу по руке пришёлся. Не было у кузнеца сына, только дочь. Да и та такая бездельница – лучше не вспоминать. Откуда ей без матери рукодельницей быть? Ну, да не о ней пока речь.

Пришло время. Тиша за молотобойца стал.

Взял как-то кузнец старый шкворень и говорит:

– Теперь давай из него золотой счастливый гвоздь ковать.

Ковал Тиша этот гвоздь неделю, другую, и с каждым днём гвоздь краше становился. На третью неделю кузнец говорит:

– Не перековать бы, Тихон! Счастье меру любит.

Не понял Тиша, к чему такие слова кузнец говорит. Не до них ему было. Очень ему гвоздь полюбился. Глаз с него не сводит. Одно горько – угас золотой гвоздь. Остыл. Потемнел.

– Не горюй, Тиша, позолотеет, – говорит кузнец.

– А когда он позолотеет, дяденька Захар?

– Тогда позолотеет, когда ты ему дашь всё, что он просит.

– Ничего он, дяденька кузнец, не просит.

– А ты, Тиша, подумай. Неужели гвоздь для того выкован, чтобы без дела валяться?

– Это да, дяденька Захар. Гвоздь куда-нибудь вбить надо. Только во что, дяденька Захар, его вбить? У нас ни кола, ни двора, ни ворот, ни тына.

Кузнец думал-думал, тёр-тёр лоб да и сказал:

– А ты вбей его в столб.

– А столб где взять?

– В лесу выруби да в землю вкопай.

– А я ведь сроду не рубливал, и топора у меня нет.

– Так ведь ты и не ковывал сроду, а вон какой гвоздь сковал. И топор скуёшь. И дерево им вырубишь.

Опять засопел-задышал кузнечный мех, искры полетели. Не сразу, не с маху, а через три дня выковал парень топор – и в лес. Облюбовал Тиша сосенку и ну рубить. Не успел бедняга и кору пересечь, как схватил его лесник:

– Ты зачем, вор-разбойник, лес рубишь?

Тиша на это по-хорошему ответил, кто он, и откуда, и для чего ему нужен сосновый столб.

Лесник видит, что перед ним не вор, не разбойник, а вдовий сын, кузнеца Захара выученик.

– Вот что, – говорит, – коли тебя кузнец научил, как золотой гвоздь сковать, и я тебе помогу. Иди в лес, делянку выруби, за работу столб получишь.

Делать нечего, пошёл Тиша в лес. День рубил, два рубил, на третий день делянку вырубил. Столб получил, на отцовскую землю его снёс. А земля бурьяном, полынью, репейником заросла. Некому работать на ней было. Притащил Тиша столб, а вкопать его нечем.

– Да зачем тебе о лопате горевать! – говорит ему мать. – Гвоздь сковал, топор сковал – неужели лопату не загнёшь?

Дня не прошло, смастерил Тиша лопату. Глубоко вкопал столб, счастливый гвоздь вбивать начал. Невелик труд гвоздь вбить, когда свой топор, а у топора такой обух, что плясать на нём можно. Вбил Тиша гвоздь и ждёт, когда он золотеть начнёт. День ждёт, два ждёт, а гвоздь не только не золотеет, а буреть начинает.

– Мамонька, глянь-ка, его ржа ест. Видно, он чего-то ещё просит. Надо к кузнецу сбегать.

Прибежал к кузнецу, всё как есть рассказал, а тот на это и говорит:

– Не может быть гвоздь без дела вбит. Всякий гвоздь свою службу нести должен.

– А какую, дяденька Захар?

– Сходи к людям и погляди, как им гвозди служат.

Пошёл Тиша по селу. Видит – одними гвоздями тёс пришивают, другими, самыми тоненькими, дрань на крышах прихватывают, на третьи, на самые большие, сбрую, хомуты вешают.

– Не иначе, мамонька, на наш гвоздь хомут надо повесить. Не то ржа всё моё счастье съест.

Сказал так Тиша и отправился к шорнику.

– Шорник, как хомут заработать?

– Это плёвое дело. Поработай у меня до сенокоса, а от сенокоса до снега. Вот тебе хомут и сбруя будут.

– Ладно, – говорит Тихон и остался у шорника.

А шорник тоже из кузнецовой породы был. Утруждать Тишу не утруждал, но и без дела сидеть не давал. То колодки для хомутов велит пристрогать, то дровец наколоть, то десятину пропахать. Не всё сразу получалось. Трудновато бывало, а от хомута отступиться боязно. Не может быть гвоздь без дела вбит. Пришло время – пришёл расчет. Получил Тихон самый лучший хомут и полную сбрую. Принёс это всё и повесил на гвоздь:

– Золотей, мой гвоздь! Всё для тебя сделал.

А гвоздь, как живой, нахмурился из-под шляпки, молчит и не золотеет.

Тиша опять к кузнецу, а кузнец опять своё:

– Не может хороший хомут со сбруей зря на гвозде висеть. Для чего-то висит хомут.

– А для чего?

– У людей попытай.

Не стал больше Тиша у людей пытать, задумался. Крепко задумался о коне. Думал, думал да и надумал.

Рубить он теперь мог, шорничать тоже умел, ну а уж про кузнечное дело и говорить нечего. «Золотого гвоздя, – решил про себя Тихон, – не скую, а подручным стоять не оробею».

Простился с матерью и пошёл коня зарабатывать.

Году не прошло – прискакал Тихон на своём коне в родное село.

Народ не налюбуется:

– Ах, какой конь! И откуда ему такое счастье?

А Тиша мало на кого глядит, к столбу подворачивает.

– Ну, гвоздь, теперь у тебя хомут, у хомута конь. Золотей!

А гвоздь как был, так и есть. Тут Тихон, хоть и тихим был, а накинулся на гвоздь:

– Ты что, ржавая твоя шляпка, надо мной издеваешься!

А на ту пору у столба кузнец случился:

– Ну что тебе, Тихон, бессловесный гвоздь сказать может? Не золотеет – значит, ещё чего-то просит.

– А чего?

– Мыслимое ли дело, чтобы столб, гвоздь, хомут да конь под дождём мокли!

Стал Тиша столб крышей покрывать. Покрыл, а гвоздь не золотеет. «Видно, мало ему одной крыши», – решил про себя Тиша и принялся стены рубить. Теперь-то уж он всё мог.

Долго ли, коротко ли рубил Тиша стены, а гвоздь как был, так и есть.

– Да позолотеешь ли ты когда-нибудь? – крикнул в сердцах Тихон.

– Позолотею. Обязательно позолотею.

У Тихона глаза на лоб полезли. До сей поры гвоздь молчал, а тут на – заговорил! Видно, в самом деле не простой он сковал гвоздь. А то, что кузнец в это время на крыше лежал, Тихону невдомек. Молод ещё был, не научился ещё сказки, как орехи, раскусывать да ядра из них выбирать. Со скорлупой глотал.

– Чего ж тебе ещё, гвоздь, надобно?

На это вместо гвоздя конь Тише ответ проржал:

– И-и-хи-хи… Как мне жить без сохи!.. И-и-и…

– Да ты, Буланко, не ржи так жалобно. Если уж я тебя заработал, так соха будет. Сам лемех скую и оглобельки вытешу.

Сковал, вытесал, поперечины наладил, а на гвоздь не идёт смотреть. Не до того как-то стало. Другое в голову вошло.

Коли гвоздь хомут попросил, хомут – коня, конь – соху, надо думать, соха пашню запросит.

Запряг Тихон коня в соху. Конь ржёт, соха пласт режет, пахарь песенки попевает.

Народ в поле высыпал, на Тишу глядит. Матери девок-невест вперёд себя выпихивают. Авось какая приглянётся. И кузнецова дочка тут же, на пашне. Так и ходит за ним, как галка по борозде. Нечёсаная. Немытая.

– Тишенька, возьми меня замуж! Помогать тебе стану.

Тихон даже шарахнулся от этих слов. Соха в сторону вильнула. Конь не по-хорошему озираться начал, кузнецова страшилища пугается.

– В своём ли ты уме, пугало? – говорит ей Тихон. – Кому ты такая нужна! Разве на огород – ворон пугать. Так у меня ещё и огорода нет.

А она:

– Я тебе посажу огород, а сама потом пугалом стану, только бы видеть тебя, Тишенька…

Несуразными показались ему такие слова, а к сердцу припали: «Ишь ты, как любит! Пугалом соглашается быть, лишь бы видеть меня». Ничего не ответил кузнецовой дочери – к кузнецу пошёл.

А кузнец его давно поджидал:

– Тихон, чего я тебе сказать хочу: твой счастливый гвоздь завистники вытащить хотят да в свою стену вбить.

– Это как же, дяденька Захар? Что делать теперь? Не иначе, что караулить надо.

– Так, милый сын, так, – поддакивает кузнец. – Только караулить как? Дождь осенью. Снег зимой. Избу ставить надо.

А Тихон ему:

– Я только подумал, а ты уж сказал. Пойду избу рубить. Топор у меня есть, силы хоть отбавляй. Никакого дела не боюсь.

Опять высыпал народ. Опять невесты гуртом. А он рубит – только земля вздрагивает да солнышко смеётся. И светлому месяцу было на что поглядеть-порадоваться. Тихон и ночи прихватывал.

Пришла осень. Сжала вдова хлеб. Тихон обмолотил его, а конь на базар свёз. Утварь всякую в новый дом приволокли. А гвоздь не золотеет. И на душе как-то невесело.

– А отчего-почему, милый сын, на душе невесело?

– Один я, мамонька, вперёд других выскочил. Дружков опередил, товарищей оставил. Себе гвоздь вбил, от них счастье скрыл.

– Да ты что, Тиша? Всякий сам своему счастью кузнец. Так ведь тебя Захар учил?

– Так-то оно так, – отвечает сын. – Только дяденька Захар и про то говорил, что на миру и смерть красна, а в одиночку и счастье плесневеет. Мне все помогали: и кузнец, и шорник, и лесник. А я кому?

Сказал так Тихон и пошёл к дружкам-товарищам. Кому верное слово скажет, кому добрый совет даст, а кому и своими руками подсобит. Вдове крышу покрыл. Старику сани справил. Лентяя усовестил. Юнцов к делу приставил.

Зазолотел гвоздь! Со шляпки начал – до середины дошёл. Счастье весельем в новый дом заглянуло, дружбой людской зацвело.

Не нахвалится народ на Тихона. До того дело дошло – его, неженатика, по батюшке величать начали, на миру выкликать. А гвоздь день ото дня пуще горит.

– Теперь, – говорит кузнец, – только жениться – не ошибиться. Без огня в избе светло будет.

– А какую-чью ты ему дочь присоветуешь, чтобы ошибки не было?

– Ровню.

– А кто ровня?

– Моя Дунька, – говорит кузнец.

– Ах ты, чумазый мошенник! – взъелась вдова. – Эта кикимора – ему ровня? Немытая, нечёсаная, к делу не приученная? Она ему ровня? Ему, маковому цвету, золотым рукам, богатырским плечам, налитому телу? Да разве это дело? Слыхано ли, чтобы орёл галку замуж брал?

– А кто, вдова, его орлом сделал?

– Как кто? Гвоздь!

– А кто гвоздь ему подсобил сковать?.. Кто?

Тут вдова вспомнила всё, и совесть в ней заговорила. Совесть говорит, и любовь материнская свой голос подаёт. Жалко ей на этакой неумехе сына женить.

Жалость в левое ухо нашёптывает вдове: «Не губи сына, не губи». А совесть в правое ухо своё твердит: «Без матери кузнецова дочь росла, неряхой-непряхой выросла. Он твоего сына пожалел, как тебе его дочь не приголубить!»

– Вот что, кузнец, – говорит вдова. – С первым снегом Тиша на заработки повезёт дружков-товарищей, которым он не два, не три десятка золотых гвоздей вбил. Пусть тогда твоя Дуня ко мне приходит. Да скажи, чтобы она мне ни в чём не перечила.

Выпал первый снег. Повёз Тихон дружков-товарищей на заработки – гвозди золотить. Явилась Дунька ко вдове.

– Слыхала я, Дуняша, будто тебе охота моему сыну приглянуться.

– Уж так охота, тётенька, так охота! – заливается черномазая Дуня слезами и грязь по лицу размазывает. – Себя бы наизнанку вывернула, только бы он с глаз долой не прогонял.

– Ну, коли так, будем стараться. Я ведь, Дунюшка, как и твой отец, колдую, когда придётся.

Сказала так вдова и подала Дуне веретёшко:

– Неказистое оно, Дуня, а силу большую в себе прячет. Дед мой как-то Бабу-ягу в лесу поймал, порешить хотел. А она от него этим веретёшечком откупилась. Сильное веретено.

– А в чём его сила, тётенька? – спрашивает Дуня и на веретёшечко косится.