Пирамиды роста

– Я ж его в телевизоре видела!

Вале было неприятно, что Виктор кивком поставил мать вровень с горничной на правительственной даче. Но мать сияла, ей было сложно общаться с иностранным красавцем, а здесь – свой, родной, понятный, хозяин, начальник, барин, «поди на конюшню, вели, чтобы тебе выдали плетей!». Она ведь и за глаза окрестила его «сам».

Свен сдержанно улыбался, Юлия Измайловна приумолкла, Вика азартно ждала поединка ухажёров, а Шарик носился волчком, потеряв новый наглаженный бант. Виктор появился в комнате, наполнил рюмки и жестом отца, вернувшегося в семейство, объявил:

– За трёх очаровательных хозяек этого дома и их подругу!

Ни «извините», ни «здрасьте», ни «меня зовут», подумала Валя, но не с раздражением, а с восхищением. Опрокинув рюмку, он кивнул Юлии Измайловне, приобнял мать, подмигнул Вике и подал руку Свену.

Оглядел стол, распорядился:

– Валюш, принеси водички из-под крана. Не умею химическими тархунами водку запивать. Давай быстренько! Между первой и второй перерывчик небольшой.

Валя усмехнулась и пошла за водой, а мать согласно предложенной субординации тут же спросила:

– Пельмени-то закладывать?

– Ох, мы в детстве в Карелии садились втроём на кухне – мама, сестра, я – и лепили целую столешницу. А в один пельмень клали копейку – кому попадала, тому счастье, – доверительно рассказал Горяев, обращаясь к матери. – В Карелии холодина, а в Швеции потеплей – Гольфстрим.

– Так вы из Карелии? – уточнила Юлия Измайловна.

– Я с Гоголевского бульвара, в Карелии отец сидел, а мама с нами поехала туда, как жена декабриста.

– Соседи? – удивленно вскинула брови Юлия Измайловна и как-то по-новому посмотрела на Горяева. – Я с Собачьей площадки.

– О, мы на Собачке всё детство возились, – обрадовался Горяев, – у меня там дружок жил.

– Свёкор-то мой тоже в лагере помер… – вдруг сказала мать, хотя прежде не проговаривала этого вслух.

А Горяев, чтоб не дать открыть рта приготовившемуся вступить в беседу Свену, спросил:

– Это с грибами?

– Французский салат, – скривилась мать.

– А у нас к празднику всегда был оливье. Сначала делали его с говядиной, потом перешли на докторскую колбасу, – сообщил Горяев, словно это было важно.

– Так ведь хотела сделать! Паршивки не дали! – пожаловалась мать, вступив в игру «вот приедет барин, барин нас рассудит».

– Салат «Оливье» в России означает, что в доме всё в порядке, – осуждающе перевёл Горяев глаза на Валю.

– Оливье? Это есть франсе, – наконец влез Свен, понимая, что его теснят незнакомым оружием.

– В России есть «индекс оливье» для расчёта уровня инфляции цен на продукты, – пояснил Горяев. – Как «индекс бигмака» в Америке. Валя сказала, у вас рыбный бизнес.

– Это есть оборудование для переработка рыба, – кивнул Свен.

– Как-нибудь обсудим. Не зря же вы в общем море нашу рыбу ловите, – заметил Виктор и снова, не дав Свену возразить, предложил: – Пьём за дружбу народов!

И когда выпили, снова щёлкнул Свена по носу:

– И школа у вас какая-то невнятная, без отметок. Растите экспериментальное поколение. Что будет со страной, когда оно вырастет?

– Фигасе, без отметок! – аж подскочила Вика.

– Шведы имеют принцип – никто не есть первый. Все должен быть скромный. Дети имеют проблемы от плохие отметки.

– Так ведь никакой конкуренции. Как они потом пробьют себе место под солнцем? – спросил Виктор.

– В Швеции есть место под солнцем для все люди. Есть политика равные права, – поучительно заметил Свен.

– Мы в это тоже долго играли и наигрались. Теперь у нас политика неравных прав и неравных возможностей, – усмехнулся Горяев. – И нам очень нравится.

– Нравится тем, кто делать коррупция, – рассчитался за унижение Свен. – В Москва нищий люди на улице. Беспризорный дети. Политик имеют много деньги.

– Политики не накормят народ, прежде чем произойдут структурные преобразования, а они идут в час по чайной ложке, – нахмурился Горяев. – Россия, как говорят арабы, спит в меду.

– В Швеция члены Рейхстаг не имеют привилегия. Не имеют квартира, не имеют специальный машина. Имеют один зарплата. Был скандал «Тоблерон»! – Свен разговаривал так, словно все начинали утро со шведских газет.

– «Тоблерон»? – наморщил лоб Виктор. – Шоколад?

– Это есть шоколад. Лидер партия не смог иметь пост премьер. Она купил с кредит-карта партия шоколад «Тоблерон», одежда и памперс для свой маленький ребёнка! – Свен загибал пальцы. – Она вернул деньги на карта партия, но она потерял пост премьер-министр. В Швеция не путать кредит-карта партия и кредит-карта семья.

– Гонишь! – перебила Вика. – За шоколадку и памперсы?

– Этот был скандал «Тоблерон», в Швеция нельзя сделать пресса за деньги, – продолжил Свен, нервно постукивая пустой рюмкой по столу. – Швеция имеет другой стандарт для справедливость.

– И давно она имеет другой стандарт? – мрачно усмехнулся Горяев. – С тех пор, как нажилась на продаже фашистам железной руды с рудников Кируны и перепродаже им нефтепродуктов? Или с тех пор, как предоставила им железные дороги для солдат и военной техники?

Мать выронила вилку и испуганным эхом повторила:

– Для солдат и военной техники?…

– Швеция держала нейтралитет, защищая свою экономику, – уточнила Юлия Измайловна.

– Так и фашистская Германия залила материк кровью, защищая свою экономику! – отбил мячик Горяев. – А шведский король, женатый на немке, поздравлял Гитлера письмом с победами над СССР и «большевистской чумой»!

– Это есть старый история, – замахал руками Свен. – Теперь Швеция не имеет амбиция. В шведский армия изучать русский. Россия есть наш сосед. Большой бедный сосед с агрессия! Я делать бизнес, но русский партнёр не имеет показать свои деньги. И вместо суд имеет бандит с пистолет!

– Про суд не спорю. Как говорил поэт: «Чем столетье интересней для историка, тем для современника печальней…» – погасил его пафос Горяев. – Что-то наши дамы загрустили.

– А я вот пельмени в кипяток побросаю, – встрепенулась мать, поняв его замечание как команду.

– Шведы имеют знать: работа – это хорошо. Честный – это хорошо. Мы есть лютеране.

– У них и у фиников бабы в рясе! – сообщила Вика Горяеву.

– Швеция имеет половина парламент женщины, – добавил Свен. – Америка не имеет столько женщина в парламент!

– И тебе это нравится? – спросил Горяев. – Нравится, когда твоя баба зарабатывает больше тебя?

– Это есть равный возможности, – напомнил Свен. – Наш закон имеет отпуск для отец, когда есть новый ребёнка. Один месяц. Это есть хорошо для отец и ребёнка. Я был с дочка один месяц. Я был с сын один месяц.

Признание подсветило Свена с очень приятной стороны, и Вале показалось, что Горяев проиграл этот сэт.

– Кстати, о детях. Говорят, Карлсон, который живёт на крыше, – совершенно отвратительное существо, – ушёл от темы Виктор.

– Карлсона сделала симпатичным переводчица Лилианна Лунгина, – пояснила Юлия Измайловна.

Удивительно, что она всё знает, подумала Валя. Хотя и Виктор наверняка подготовился к встрече. Вспомнила, как звонил при ней из Белого дома секретарше:

– Завтра у меня Репейкин. Он собирает японские мечи. Найдите смешные истории про японские мечи.

– Зачем тебе мечи? – спросила Валя.

– Мечи не нужны, ласточка моя, нужны его бизнесы, а для этого надо вызывать доверие и выглядеть своим.

– А вот пельмешки! – воскликнула мать, внося на блюде гору пельменей, посыпанных укропом.

И все на некоторое время смолкли.

– Я имел удивление, что русские любить Карлсон. Они просили сувенир Карлсон. Но в Швеция сувенир Карлсон нет, – развёл руками Свен. – Он есть плохой. Он обманывает Малыш.

– А у нас-то на Черёмушкинском рынке Карлсонов как грязи, – встряла мать. – Губчатые такие внутри.

– Почему выбрал Россию? – покровительственно спросил Горяев.

– Я имел бизнес в Америка, во Франция, – пояснил Свен. – Но в Россия есть большой перспектива.

– Инвестиционного климата не боишься? – хмыкнул Горяев.

– Бизнес есть риск, – согласился Свен. – Ельцин сделал женщина лидер Центробанк. Это есть хорошо.

– Что ж хорошего? – вздрогнул Горяев. – Вся экономика остановится, о делах сроду по баням договаривались! Эта Таня Парамонова – конь с яйцами. Так нарулит, век не разгребём.

– Зачем иметь переговор в баня? В Россия нет переговорный комнат?

– В России наоборот: в переговорных секретарш щупают, а в банях дела обсуждают, – усмехнулась Валя.

– Увы, болезнь роста! Ну, всё, мои дорогие, – Горяев глянул на часы. – Пельмени гениальные, а вот сладкое без меня. Труба зовёт. Хороший у вас дом!

Валя обалдела от такого цинизма – всё посмотрел, всё прикинул, и больше ему не интересно! Горяев обменялся визитками со Свеном, поцеловал руку Юлии Измайловне, потрепал по плечу Вику, обнял ошеломлённую мать и скомандовал:

– Валюш, проводи!

Валя собиралась высказать ему всё, оставшись с глазу на глаз, но не успела. На лестничной площадке сгрёб в охапку и начал страстно целовать со словами:

– Соскучился.

– Тебя звали в гости, готовились!

– Я, если честно, сижу сейчас на совещании. Мама твоя – красавица, девчушка – прелесть. А швед? У моего соседа пёс далматинец. Чемпион чемпионович, медали больше него самого весят. И породистый, и экстерьерный, но на суку без тренера залезть не может. Так вот, вылитый твой швед, – резюмировал он.

– Не надо так ревновать! – засмеялась Валя. – Уверена, что на суку он залезает с успехом.

– К тому же он зануда и мародёр. В Россию сейчас едут или непоправимые романтики, или неизлечимые мародёры. Позвоню! – И моложаво побежал по лестнице вниз.

Гроссмейстер, подумала Валя, любуясь его спиной, всех обыграл. И вернулась к столу.

– Ваш муж имел сидеть тюрьма? – спросил Свен Юлию Измайловну.

– Да, он диссидент.

– Почему он не ехать в Европа? Русский диссидент всегда иметь на Западе хороший работа!

– Прежде он распространял самиздат и тамиздат, а после тюрьмы стал получать гранты на издание здешней газеты. По сравнению с тем, как мы жили, разбогател, – грустно заметила Юлия Измайловна.

– Кто прислать ему деньги? – уточнил Свен.

– Американские фонды. Он выдержал тюрьму, но не выдержал деньги, – презрительно улыбнулась Юлия Измайловна.

– У нас говорят, уметь обращаться с деньги тот, кто имел родиться с деньги, – согласился Свен, поняв ответ по-своему.

– Чем больше думаю, Свен, о вашей трактовке Булгакова, тем она мне милее, – вернулась к теме Юлия Измайловна, молчавшая при Горяеве. – Вы любите музыку?

– Слушаю утром опера, когда имею бриться и делать гимнастика, – кивнул Свен.

Инопланетянин, раздражённо подумала Валя.

– Кеннеди слушать пьесы Шекспир, пока бриться. Я имел подражать, – объяснил Свен.

– Ему, конечно, сто лет в обед, но видный мужчина, только больно занятой и женатый, – некстати влезла мать, кивнув на дверь, в которую ушёл Горяев. – Вы б нам, Свен, в Швеции какого женишка нашли.

– Сонья сказал русский поговорка: «Насильно любимый не сможешь!» – развёл руками Свен, выразительно глядя на Валю, и мать всё поняла.

Потом пили чай, Свен рассказывал про свою школу, учёбу в университете. А Валя была словно в отключке, ей не верилось, что на стуле рядом только что сидел Виктор. Что она ест выбранный им торт. Что он обнял мать, потрепал по плечу Вику и поцеловал руку Юлии Измайловне.

И выцарапала бы глаза донёсшему, что Горяев поехал домой, потому что сын ещё вчера принёс ему кассету с новым боевиком. А главное, потому, что очень устал и увидел, насколько неопасен красавчик викинг.

– Горяев есть сильный человек, – сказал Свен, когда Валя провожала его до машины. – Он сломать твоя жизнь, Валья.

– Ничего не понимаешь в русской любви… – улыбнулась она в ответ.

– За двумя зайцами, доча, погонишься – ни одного не поймаешь, – вздохнула мать. – Швед-то фарфоровый, его на комод для красоты ставить. А «сам» – важный. Костюм на нём дорогой. Видала такой в комке.

Валя опять попыталась вспомнить, какого цвета костюм, но не смогла. Потому что рядом с Виктором слепла.

– Свен этот весь лепки эпохи Возрождения. Так красив, что просто кровь из глаз, – оценила Юлия Измайловна. – Как можно предпочесть ему оплывшего коммуниста, даже если его отец был репрессирован?

А Вика, убирая после гостей со стола, подвела итоги:

– Когда не знаешь, как смешиваются два компонента, не х….. их в одну дозу!

Война в Чечне шла в каком-то смысле по телевизору – вкривь и вкось, нелепо, бесчеловечно, но далеко. А в середине июня выплеснулась в Ставрополье, и страну парализовал теракт в Будённовске. Четырнадцатого июня мать услышала по кухонному радиоприёмнику о захвате заложников, причитая, вбежала в большую комнату и включила телевизор.

Валя и Вика вскочили в своих постелях и испуганно переглянулись. А диктор отчеканил, что 195 членов банды Басаева прошли сквозь 52 блокпоста, расстреляли отказавшихся пускать их местных милиционеров и захватили в Будённовске 1600 мирных жителей.

Это в голове не укладывалось. Валя в ночнушке побежала с сотовым на кухню и дрожащими пальцами набрала номер Юлии Измайловны. Но та ответила странно приподнятым тоном:

– Бумеранг возвращается потяжелевшим.

– Там роддом, беременные, дети! – вскрикнула Валя.

– Чувствую себя после ваших слов в досадном одиночестве. Включите «вражий голос», там всё объяснят.

Валя покрутила колёсико кухонного приёмника, попала на хрипловатый картавоватый голос, знакомый с квартирования у Юлии Измайловны:

– «Трагедия обрушилась на родное село Басаева в конце мая, когда оно подверглось бомбовому удару российской авиации. И, потеряв свою деревню, дом, мать, двоих детей, брата, сестру и ещё шестерых родственников, Басаев решился на возмездие за пределами своей родной земли… По его собственному определению, Басаев – террорист, но – террорист с рыцарским чувством чести…»

Телевизионные кадры с места захвата, победительный прищур Басаева, торжествующий тон Юлии Измайловны и заявление «о рыцаре чести» никак не монтировались друг с другом. Валя представила, как обладатель знакомого картавоватого хрипловатого голоса, сидя в кресле, затягивается дорогой сигаретой, отхлёбывает кофе и продолжает:

– Похоже, он не видел иного пути заставить русских осознать трагичность этой войны… «Мы не бандиты, – заявил Басаев. – Мы солдаты страны, которая находится в состоянии войны с другим государством, лишающим нас наших семей, наших земель и нашей свободы!»

Валя вернулась в комнату, где перед телевизором плакала мать, и обняла её за плечи. Захваченная Басаевым Центральная районная больница – трёхэтажная, из линялого светлого кирпича с полосками линялого красного под покатой железной крышей – была точь-в-точь как в их городке.

– Джигит-гинеколог, – процедила Вика и ушла в ванную.

– Война будет! Я в войну мала была, а помню, – всхлипнула мать. – Последние дни, коли беременных ловят. У нежити своего обличия нет, она чужие личины носит.

Валя снова вышла на кухню, набрала телефон Горяева, но он скороговоркой выпалил:

– Соскучился, люблю, занят!

– Умоляю, скажи про Будённовск!

– Это конец Степашки и Ерина.

– Не поняла…

– А ты ждала, что братский чеченский народ придёт в нашу больницу с цветами? Про русских рабов в каждом чеченском дворе никогда не слышала? И это там никем не осуждалось. А армии у нас как не было, так и нет. Она чтоб генералам дачи строить!

– Как они прошли охрану, ну, или как это у вас называется?

– Говорили на блокпостах, что везут «груз 200»! А наши лохи гробы, полные оружия, не досматривали! Пока, целую.

Под конец он почти кричал, и Валя успокоилась. В отличие от Юлии Михайловны, с Виктором всё было в порядке.

Когда ехали в кабинет, люди в метро выглядели понуро и растерянно. В перерывах между пациентами Вика прибегала из комнаты Маргариты, где сидела с Эдиком перед телевизором, и докладывала обстановку.

– Ну что там? Что с людьми? – останавливали её в коридоре пациенты.

Сегодня они приходили задолго до назначенного времени, чтобы не оставаться наедине с новостями. Мест на диване не хватило, пришлось добавить стулья из кухни.

Пациенты гомонили:

– Говорят, чеченцы согнали всех русских к бензовозу и взорвали! Не взорвали, а несколько человек расстреляли! Съёмку с воздуха показывали – тротуары Будённовска усыпаны трупами! А врали по радио, Дудаев побеждён! Да там не Дудаев, там бородатый с похожей фамилией! Нехай отделяются, баба с возу, кобыле легче! Сталин их ссылал, а мстят нам!

В перерыве Валя позвонила с сотового Тёме, тот скороговоркой бросил:

– Чехи положили отделение наших.

– Кто кого?

– Чечены – ментов…

– Я ж это с бубном предсказать могла, – с укором напомнила Вика. – А ты б Горяичу слила.

Потом стало ещё страшнее. Басаев в шляпе защитного цвета и с зелёной лентой на лбу потребовал пресс-конференцию, и когда в назначенное время не привезли журналистов, расстрелял пять заложников. Мать бегала молиться в тропарёвскую церковь и целыми днями плакала в голос.

Вика так помрачнела, что Валя не отпускала её от себя ни на секунду. Сотовый Виктора был отключён, Валя боялась, что он поехал в Будённовск. Искала его на экране телевизора, но всё время натыкалась на Кашпировского, который вёл переговоры с Басаевым, добился, чтоб выпустили пять беременных женщин, и не побоялся остаться в больнице вместе с басаевцами и заложниками.

Прежде считала Кашпировского клоуном, устраивающим спектакли вместо нормального лечения в кабинете, а тут зауважала. Ещё на экране активно светился депутат Ковалёв, но не спешил в больницу к заложникам, а трындел перед прессой.

Басаев по-прежнему объявлял на камеру, что расстреливает за одного своего раненого пять человек, а за убитого десять. Что в заложниках куча народу, так что ему надолго хватит…

– Кашпировский-то депутат, как «сам»? – осенило мать, и у неё на мгновенье просохли слёзы.

– Депутат.

– Он же, доча, как ты, лечит, «установку даёт»! Пусть «сам» похлопочет, чтоб тебя тоже в депутаты приняли! Хорошую квартиру дадут!

Пять дней люди не отрывались от новостей, спрашивали о них друг друга на улицах, звонили о них домой с работы. Телевизор показывал здание будённовской больницы в пятнах от стрельбы, а потом на экране появился Черномырдин, звонящий Басаеву:

– Алло, Шамиль Басаев, говори громче!

После этого показали штурм, и было невыносимо смотреть на примотанных бинтами женщин в окнах больницы, в ногах которых улеглись стреляющие бандиты. В финале была гора трупов и интервью с полувменяемыми освобождёнными.

А ещё вереница автобусов, на которых Басаев уезжал с мужчинами-заложниками под полные гарантии Черномырдина. 129 человек погибли, 415 были ранены.

– Григорий Алексеевич сказал, что Ельцин должен был ехать не в Галифакс, а в Будённовск! – торжественно объявила позвонившая Юлия Измайловна. – Это ведь Ельцин сказал, берите суверенитету столько, сколько сможете проглотить.

Валя не знала, где Галифакс, зачем туда поехал Ельцин, но злилась, что Юлия Измайловна и тут носилась со своим противным Явлинским, как курица с яйцом. Да ещё Свен позвонил с текстом об освободительном движении Чечни, поддержанным просвещённым Западом.

– Ты женщин, привязанных бинтами, видел? Ты трупы после штурма видел? – заорала Валя.

– Такой всегда есть в война, – возразил Свен, и Валя, психанув, швырнула трубку.

В этой невыносимой атмосфере сели смотреть передачу Александра Любимова «Один на один». Рассчитывали услышать хоть какое-то разъяснение, раз в студию позвали Жириновского и Немцова. Жириновского Валя терпеть не могла, а Немцов ей, конечно, нравился.

– Ма, помнишь, директора магазина, где тётя Клава работала? Правда, вылитый Жириновский? – спросила Валя.

– Похож на Шунькина! Глаз такой же вороватый, – кивнула мать. – Бабам проходу не давал, обещал то колбасу копчёную достать, то туфли хорошие.

– Всю передачу протреплетесь! – оборвала их Вика. – Борик Жиру говорит, ты туда поехал, а потом сразу штурм начали и людей поубивали!

– И этот ездил? – удивилась Валя.

Но тут Жириновский закричал в ответ что-то про сифилис, а Немцов развернул перед камерой журнал с интервью, компрометирующим Жириновского. Жириновский стал мешать зачитывать интервью, вопя, что Немцов негодяй и преступник.

– Фигасе, Борик «Плейбоем» трясёт! – вскрикнула Вика.

– Чем трясёт? – заинтересовалась мать.

– Журналом с голыми бабами.

– Ума палата! Нашли время!

Немцов всё же зачитал опубликованное в журнале признание Жириновского, что у него были сотни женщин, и пообещал Жириновскому помощь в лечении сифилиса. На это Жириновский вскочил и плеснул в Немцова стакан с апельсиновым соком, Немцов ответил ему тем же из своего стакана, и завязалась рукопашная.

– Машутся как ширанутые, – присвистнула Вика.

– Начальство соком брызжет! – возмутилась мать. – Скажи «самому», чтоб порядок держал!

А Валя не понимала, как это? Вчера погибло столько людей, а сегодня депутаты обсуждают сифилис и плещутся соком. Ведь это телевидение! На них смотрит вся страна!

– Объясни про сок, – попросила она, снова позвонив Горяеву.

– Думаешь, мне не хочется задушить Жирика? – Он ехал в машине и отвечал скороговоркой. – А Боря – молодой, блестящий. ЕБН объявил его преемником, вот Жирик и бесится! Больше не могу говорить, пока!

Позвонила Кате, но та ответила на своём языке:

– Первый канал всех сделал своим шоу с соком. Нам теперь до них по рейтингам, как до Пекина раком.

И Валя снова не поняла, как это?

А потом Свен пригласил Валю с Викой в свою наконец обустроенную квартиру на Садовом кольце, куда нанял домработницей длинноногую красотку. Красотка старалась ходить почти без юбки и, подавая к столу, отработанным жестом роняла из «анжелики» бюст.

Собственно, к Свену пошли, чтобы в комфорте его «нездешней» жилплощади стряхнуть с себя телеужасы Будённовска. Но не тут-то было, в огромной гостиной со светлой мебелью, подчёркнутой антиквариатом, собрались говорливые иностранцы.

Все взяли по бокалу, насыпали в тарелки закусок с фуршетного стола, расселись по диванам и креслам, и Свен включил в видике кассету с западными репортажами о теракте. Репортажи были на английском и немецком, и когда кассета закончилась, гости одновременно загомонили, как школьники после звонка на перемену.

Говорили по-шведски и по-английски. Вика крахмалила уши, чтоб понять хоть что-то, а Валя услышала только одно знакомое «Робин Гуд». Она дёрнула Свена за руку:

– Вон та тётка назвала Басаева Робин Гудом!

– Это есть журналист из Америка. Валья, Басаев есть герой, – согласился Свен. – Он сделать это, чтоб закрыть война или умереть.

– Там больные, беременные, роженицы! – повысила голос Валя, и все на них оглянулись.

– Русские пришли стрелять его дом, его дети, – возразил Свен.

– Чечня – часть России!

– Басаев сказать – Чечня есть колония для Россия!

– А если б финики решили, что они твоя колония, и захватили твою жену в роддоме? – громко спросила Вика.

– Это есть невозможно, – помотал головой Свен. – Мы есть первый мир, вы есть третий. Мы не так делать политика, Валья!

Валя встала и скомандовала Вике:

– Уходим!

Свен поспешил за ними, уговаривая остаться, объясняя, что так уходить неприлично. Что в Европе, когда говорят о политике, не хлопают дверью. А гости замерли от этой неловкой сцены, ведь он представил Валю как «гёрл-френд с дочерью».

В конце месяца Горяев позвонил с вопросом:

– Во сколько тебя забрать с паспортом для политинформации?

– Через час, – ответила Валя, но из принципа не стала подкрашиваться Викиной косметикой.

Если дёргает её без предупреждения, пусть и получает в натуральном виде. Слава молча привёз в Георгиевский переулок со спины Госдумы и повёл в бюро пропусков.

– Это правда Дума? – спросила Валя, прочитав табличку.

– Правда.

С парадного входа Госдума выглядела солидно, подкупала тяжелым торжественным камнем. А сзади была скучно достроена современными кусками. В лифте встретили живых депутатов, и Валя пожалела, что не подкрасилась и что на ней простенькое платье.

Помещение, в которое вышли из лифта, было мрачное, стариковское, словно пропахшее нафталином, и люди в нём казались усталыми и надутыми. Слава отворил перед Валей большую деревянную дверь с табличкой «Горяев» и исчез.

В предбаннике перед кабинетом за столом сидела секретарша, можно сказать, классическая секретарша с короткой стрижкой, в очках и пиджаке с модно увеличенными плечами. Она вопросительно вскинула на Валю глаза.

– Мы договаривались о встрече с Виктором Мироновичем, – пробормотала Валя и густо покраснела. – Созванивались.

– Как вас представить? – холодно спросила секретарша.