Мои воспоминания. Под властью трех царей

В поисках источников для своих книг он усердно собирал и изучал документы, искал и опрашивал свидетелей важнейших исторических событий. Именно таким образом в процессе подготовки книги о Распутине он и познакомился в 1923 г. в Москве с Е.А. Нарышкиной, которая в это время жила в постоянном ожидании ареста: ее дети уже были арестованы, один внук погиб, другой внук и внучка арестованы и высланы. В своей каморке она много вечеров подряд читала ему свои дневники. Фюлеп-Миллер понял их исключительную ценность, и по его просьбе Елизавета Алексеевна согласилась на основе своих набросков и заметок подготовить книгу мемуаров, а Рене приобрел рукопись с правом ее опубликовать76.

Текст воспоминаний, который перешел в его руки, был написан Е.А. Нарышкиной по-русски, вероятнее всего, в 1917—1923 гг., на основе как свидетельств собственной памяти, так и дневников, которые она вела по-французски на протяжении всей жизни. Кроме того, Елизавета Алексеевна использовала и черновики к «Моим воспоминаниям»77. Помимо дневника она в 1917 г., находясь под арестом, записывала что-то в тетради, «где больше места» (с. 444), так как события тех дней в прямом и переносном смысле не могли уложиться в карманный формат «Памятной книжки на 1917 год», подаренной ей императрицей Александрой Федоровной.

Сама Нарышкина впоследствии писала: «[В] 1923 году я вверила свои воспоминания г. Мюллеру, так как преследования были в полном разгаре и мемуары были бы, несомненно, конфискованы. Этот издатель обещал мне не опубликовывать их без моего согласия, и чтобы я указала ему пассажи, которые нужно будет изъять. <…> Мы не заключили легального договора, ввиду внутренних обстоятельств. Я была довольна уже тем, что рукопись моя благополучно пришла в Вену. Он дал мне 500 долларов за мой труд. Это мало, но у меня не было выбора» (с. 396).

Фюлеп-Миллеру удалось вывезти все купленные в России документы благодаря А.В. Луначарскому, с которым его познакомил К.А. Уманский и который оказывал молодому австрийскому журналисту всяческое содействие, возможно, намереваясь использовать его для работы в Коминтерне. Когда же в 1925 г. Нарышкина оказалась во Франции, она обратилась к Фюлеп-Миллеру с просьбой возвратить ей еще не опубликованную рукопись для редактуры, чтобы в тексте «не было ничего неприятного для меня (désagreable) по последствиям, которые это могло бы иметь» (с. 396). Ответа на свое письмо она не получила. В 1927 г. Фюлеп-Миллер в книге о Распутине указал среди источников и рукопись воспоминаний Нарышкиной как находящуюся у него в собственности78. Смерть Елизаветы Алексеевны в 1928 г. освободила Фюлеп-Миллера от моральных обязательств перед ней, и в 1930 г. он напечатал в Вене немецкий перевод воспоминаний без купюр.

После прихода нацистов к власти Фюлеп-Миллер переехал из Германии во Францию, а в 1939 г. вместе с женой, поэтессой и переводчицей Эрикой Левендаль (1911—1990), эмигрировал в Америку, в город Ганновер (в штате Нью-Гемпшир), где читал в Дартмут-колледже лекции по русской культуре и социологии, затем вел курс истории культуры в Хантер-колледже в Нью-Йорке, писал статьи, опубликовал несколько романов и исследований, посвященных истории церкви, культурологии и социальной психологии. Умер в 1963 г. Документы его архива рассеяны по библиотекам Германии79 и США80, но рукопись воспоминаний Е.А. Нарышкиной нам среди этих материалов отыскать не удалось81.

Публикация столь ценных мемуаров иностранцем, к тому же не на русском языке, вызвала неодобрение в среде русской эмиграции. А то обстоятельство, что Фюлеп-Миллер не внял просьбам Е.А. Нарышкиной и опубликовал текст без купюр, сразу же вменили ему в вину в качестве непорядочного поступка. Кроме того, издателя стали упрекать в «весьма произвольном» отношении к авторскому тексту. Особенно здесь нужно отметить выпады П.Н. Милюкова, который в 1936 г. напечатал в редактируемых им парижских «Последних новостях» переводы фрагментов из дневника Е.А. Нарышкиной за 1917 г., сопоставив их с текстом мемуаров. Хотя он и не подверг сомнению подлинность мемуаров как таковых, но все-таки попытался поставить под сомнение работу публикатора, например писал, что «в немецком тексте сокращения гораздо более значительны, даты перепутаны, а есть и произвольные вставки». Правда, он ниже сам же и объясняет это обстоятельство: «Некоторое затруднение тут составляет тот факт, что в руках Фюллопа-Мюллера находился, по-видимому, несколько измененный текст дневника и что в некоторых случаях эти изменения сделаны Е.А. Нарышкиной при передаче ему материалов» (с. 397, 417).

Действительно, один тот факт, что П.Н. Милюков печатал фрагменты дневника, а Фюлеп-Миллер – мемуары, для которых этот дневник был лишь одним из источников, без труда объясняют несовпадение текстов, которые изначально не должны были быть идентичными. А сами замечания П.Н. Милюкова о том, что он при публикации записей дневника обращался к немецкому изданию, «прежде всего, чтобы установить несколько дат из биографии Е.А. Нарышкиной», также лишь утверждают нас во мнении, что истинной причиной его нападок на Фюлеп-Миллера явилась ревность Милюкова-издателя.

Обвинения же П.Н. Милюкова, будто Фюлеп-Миллер произвольно вставлял в текст некоторые пассажи – например, о том, что царицу подозревали в связях с Германией во время войны, – и вовсе несправедливы. Во-первых, именно об этом говорил сам Милюков на заседании Государственной думы 1 ноября 1916 г.82, и вдруг, «двадцать лет спустя», в 1936 г., он приписывает их Фюлеп-Миллеру. Во-вторых, сама мысль о возможной измене императрицы выражена в мемуарах в сослагательном наклонении, и Е.А. Нарышкина говорит только об опасении за неправильное поведение императрицы, которое может быть превратно истолковано, и о том, что у Вырубовой могли храниться компрометирующие царицу документы83.

В целом, если сравнивать текст «Под властью трех царей», во-первых, с текстом «Моих воспоминаний», во-вторых, с фрагментом рукописи мемуаров Нарышкиной, хранящейся в ГАРФ, где дается описание смены царствования в 1881—1883 гг. (о ней пойдет речь ниже), и, в-третьих, с дневником за 1917 г., опубликованным П.Н. Милюковым, то без труда фиксируются многочисленные фактические, стилистические и даже дословные совпадения. Более того, при сопоставлении этих источников можно видеть, что когда Фюлеп-Миллер, редактируя авторский текст, ради сокращения длиннот самостоятельно группирует отдельные фразы и абзацы, то не нарушает авторского изложения последовательности событий и не искажает смысл происходящего. Единственным недостатком такого сокращения, который был нами усмотрен, явилась путаница в датах событий апреля 1917 г., поскольку одни оказались указаны по новому, а другие – по старому стилю.

Стоит оговорить и то обстоятельство, что удивительная точность сведений, содержащихся в мемуарах Е.А. Нарышкиной, многократно подтверждена внушительным рядом ее современников84, а некоторые (например, А.Ф. Керенский) даже использовали большие фрагменты ее мемуаров для написания собственных воспоминаний85.

Перевод русского текста мемуаров «Под властью трех царей» на немецкий язык был выполнен баронессой Агнетой фон Бер. И несмотря на утверждения П.Н. Милюкова, будто в результате мемуары оказались «мало замеченной книжкой», уже через год они были изданы в переводе на английский и итальянский языки86.

Появление в печати в 1930 г. немецкого перевода мемуаров «Под властью трех царей» не только вызвало гневную критику П.Н. Милюкова, но, несомненно, явилось для него побудительной причиной, чтобы позднее опубликовать дневник Е.А. Нарышкиной за 1917 г. По замыслу П.Н. Милюкова, публикация русского перевода попавшей в его распоряжение «Памятной книжки на 1917 год», содержащей дневниковые записи на французском, должна была, вероятно, противопоставить подлинный документ вышедшей книге и доказать несостоятельность его оппонента – Рене Фюлеп-Миллера. На деле же оказалось, что дневник и мемуары дополняют и уточняют друг друга.

Действительно, те выдержки из дневника за 1917 г., которые Е.А. Нарышкина приводит в мемуарах «Под властью трех царей», носят гораздо более обобщенный, аналитический характер, между тем как сами ее дневниковые записи, изданные П.Н. Милюковым, отличают насыщенность историческими фактами, скрупулезное изложение событий и фиксация множества важных деталей. К тому же отрывки из дневника, вошедшие в мемуары «Под властью трех царей», включают в себя только выборочные записи с 27 февраля / 12 марта по 30 марта / 12 апреля, а также несколько фрагментов за апрель и май и обрываются 18/31 июля 1917 г., в то время как дневник начинается 1/14 января и заканчивается 14/27 августа 1917 г., а потому содержит более подробные сведения о жизни автора мемуаров в те трагические дни.

Таким образом, воспроизведение опубликованного П.Н. Милюковым87 дневника Е.А. Нарышкиной за 1917 г. вместе с ее мемуарами «Под властью трех царей» позволяет не только более точно и полно проследить развитие исторических событий, зафиксированных Е.А. Нарышкиной в дневнике в переломном для России 1917 г., но и оценить справедливость ее суждений и взглядов на эти события.

Поскольку введение, которое предпослал этой публикации П.Н. Милюков, а также ремарки по ходу повествования имеют самостоятельное историческое и археографическое значение, мы приводим текст публикации целиком по газетной публикации в «Последних новостях», снабдив его необходимым комментарием.

Таким образом, «Мои воспоминания», «Под властью трех царей» и «С царской семьей под арестом» не только продолжают и дополняют друг друга, представляя собой картину полувековой жизни русского двора, но и являются своего рода трилогией, хотя и не задуманной изначально, но силою исторических обстоятельств ХХ в. сложившихся в таковую.

Вместе с тем в процессе нашей работы было выявлено значительное число материалов, относящихся как непосредственно к подготовке мемуаров (варианты, черновики, наброски), так и к личности автора (материалы по благотворительной деятельности и эпистолярные источники), которые зримо дополняют тексты Нарышкиной. Они приводятся в приложении.

Как указывает Е.А. Нарышкина в дневнике за 1917 г., во время пребывания под арестом в Александровском дворце Царского Села она читала семье бывшего императора фрагменты своих воспоминаний88. В бумагах Александры Федоровны в ГАРФ удалось найти и сам текст – «Последний день жизни Александра II и начало царствования Александра III»89. Это 22 листа машинописи с правкой чернилами. Он содержит отрывок воспоминаний Е.А. Нарышкиной, который начинается событиями последнего дня жизни и убийством императора Александра II (1 марта 1881 г.) и заканчивается описанием коронации Александра III (15 мая 1883 г.). Сохранившийся текст представляет собой русский оригинал фрагмента книги «Под властью трех царей», значительно сокращенный при переводе для издания на немецком языке. Из его содержания совершенно ясно, что он написан после революции 1917 г. на основании дневниковых записей, поскольку в них Е.А. Нарышкина дает оценку событий, произошедших после революции, о чем и сама пишет в этом тексте. Неизвестно, на каком этапе были проведены сокращения, – в процессе авторской работы над рукописью в 1920-е гг. или на этапе редакционной подготовки. Отрывок этот ценен в качестве ранней редакции русского оригинала книги «Под властью трех царей». Мы сохранили при публикации специфические особенности в написании слов (пенуар, пальятивы и др.).

Кроме указанного текста в приложении публикуются три письма, которые были выделены нами из значительного корпуса эпистолярия Е.А. Нарышкиной, просмотренного в процессе подготовки настоящего издания, ввиду их особенного значения для характеристики Е.А. Нарышкиной – два письма к бывшей императрице Александре Федоровне, написанные в 1918 г., а также письмо А.Ф. Кони, присланное ею уже из эмиграции в 1926 г. Первые два письма являются последними знаками многолетнего преданного служения Елизаветы Алексеевны Нарышкиной императорской фамилии, а письмо к А.Ф. Кони, по сути, подводит итог ее продолжительной, богатой событиями и трагическими поворотами жизни.

* * *

Публикация этой книги не могла бы осуществиться без помощи моих коллег – сотрудников РГАДА, ГАРФ, РГАЛИ, РГИА, РГБ, РНБ, Тверского государственного объединенного музея и Библиотеки Бейнеке Йельского университета, за что сердечно их благодарю.

Искренне благодарю В.А. Мильчину и М. Шрубу за ценные замечания, касающиеся перевода французского текста, а О.Ю. Бычкову за помощь при переводе немецкого текста.

Выражаю особую признательность Т.А. Лаптевой и Е.Е. Лыковой за их постоянную дружескую поддержку.

Благодарю моего сына П.А. Дружинина, который был инициатором этой публикации.

Е.В. Дружинина

МОИ ВОСПОМИНАНИЯ

ГЛАВА I

Мои самые дальние воспоминания переносят меня в Париж, где мой отец90 состоял первым секретарем посольства при Николае Дмитриевиче Киселеве. Нас было четверо детей, из коих мой брат Борис и я были старшие, а двое младших91 родились в Вене, где началась заграничная дипломатическая карьера нашего отца. Кроме того, самый старший из нас умер годовалым ребенком, к великому горю наших родителей. Это был первый Борис, – второго, также Бориса, мой отец назвал при рождении l’enfant de la consolation92, чем он действительно был во все время своей слишком короткой жизни93. У нас было политическое детство. С ранних лет нас окружали интересы общественного характера. Общительность моего отца и то обстоятельство, что посланник не был женат, способствовали сосредоточению в нашем доме дипломатического кружка. При моей крайней впечатлительности, присутствуя при разговорах и рассуждениях, я без усилия запоминала отрывки речей, облики известных лиц. В моем воображении проходит целая вереница личностей, тем или иным ознаменовавших себя. Вот старая графиня de Valence, дочь знаменитой в свое время графини de Genlis. Она уже была замужем во время первой французской революции94, ее имя упоминается в мемуарах того времени. Мы, дети, были друзьями ее правнуков и бывали у них по вечерам, играя и резвясь в то время, как наша мать95, сидя с ней в гостиной в небольшом кружке лиц, слушала, как умная и живая француженка рассказывала эпизоды из блестящей придворной жизни при Марии Антуанетте и как вихрь революции привел ее в тюрьму Conciergerie96, откуда она вышла на свободу, а не на гильотину только благодаря смерти Робеспьера. Отрывки этих рассказов долетали и до ушей шестилетней девочки и запечатлевались в ее воображении с легкостью и верностью фотографической пластинки. К тем же годам относится веселый день, проведенный мною у M-me Récamier. Не знаю, по какому случаю ей вздумалось дать детский дневной бал в своем помещении в Abbaye-aux-Bois97. Помню, как меня одевали, как coiffeur98 завил мои волосы бумажными папильотками и прижег их щипцами так, что моя голова сделалась кудрявой, как у барашка, и надел круглый венок из живых цветов (primevères99), и как я стояла на столе, пока оправляли мое белое кисейное платье. Помню, что я была представлена старой даме и старому господину, и много лет спустя громкие имена M-me Récamier и Chateaubriand получили для меня свое значение, которое, понятно, было от меня скрыто тогда. С поздравлением на новый год и на Пасху мамá возила меня к старой тетушке княгине Багратион. Она была дочь известной красавицы графини Литта (племянницы князя Потемкина и сестры моей прабабушки княгини Голицыной). Она жила в собственном доме в Faubourg St.-Honoré100 с большим садом, который доходил до Avenue Gabriel в Champs Elysées101. Рослый швейцар с булавой и в треугольной шляпе встречал посетителей у подъезда в глубине широкого двора. В комнатах с крепким запахом духов царила тропическая жара, так несвойственная парижским домам. В большой гостиной, слабо освещенной и убранной массой пальм и других растений, сидела хозяйка, всегда одетая в белые прозрачные платья, подбитые розовым или голубым шелком, с такими же туфлями на миниатюрных ногах. Сама она была бледна, с тонкими чертами лица и казалась изваянной из белого воска. Длинные белокурые букли окружали ее лицо. Она никогда не носила чепца. Мне она казалась каким-то волшебным существом вроде феи, и я чувствовала всегда известную робость в ее присутствии. Совсем другое чувство вселяла во мне другая пожилая дама Марья Яковлевна Нарышкина, рожденная княжна Лобанова-Ростовская, друг юности моей бабушки княгини Голицыной. Они вместе были свитными фрейлинами при Императрице Марии Федоровне. Она очень любила мою мать, которую звала по имени. С нами была ласкова, щедра и добра, как настоящая бабушка, и мы ее также любили. Помню еще знаменитую княгиню Ливен. Раз в год, 6 декабря, мы ее всегда видели в церкви по случаю именин Государя, но ее имя часто произносилось у нас. Ее значение было большое, и в ее салоне собирались по воскресеньям все политические деятели того времени, все дипломаты и государственные люди, в числе которых неизменно был первый министр Гизо.

В 1845 году мы совершили нашу первую поездку в Россию со времени нашего переселения за границу. Мой отец, не имея отпуска на все лето, решил, что мамá уедет сначала с нами раннею весной и будет ждать у матери своей княгини Анны Александровны Голицыной приезда его, чтобы вместе отправиться к его отцу князю Борису Алексеевичу, жившему в своем орловском имении Куракине102. Он проводил нас до Гавра, так как путешествие наше должно было совершиться морем, но и до Гавра из Парижа пути сообщения далеко не достигали еще в то время современной быстроты. Железная дорога шла только до Руана, а потом приходилось следовать по Сене на пароходе. В Гавре к нам присоединилась графиня Аппони, урожденная графиня Бенкендорф, подруга моей матери, которая вместе с нами ехала в Россию, и, дождавшись благоприятной погоды, на третий день мы сели на пароход «Amsterdam» и отплыли в дальний путь. До сих пор не изгладилось во мне впечатление ужасного путешествия по Северному морю. Впрочем, оно было только субъективно ужасно, так как никакой опасности нам не грозило. Море было бурное, высокие серые волны колыхались, пенясь до пределов серого же горизонта, сливаясь с ним. Я страшно была больна морской болезнью и трое суток не выходила из каюты, где все наши вещи попадали и катались по полу от качки. Наконец, я выползла, увидела кучку людей, смотревших пристально на голубую отдаленную линию. Это была Дания. Зная уже историю Христофора Колумба, я вообразила себя им и с восторгом закричала: «Terre, terre»103, как в моей детской книге Колумб закричал, впервые увидя Америку. В Копенгагене мы вышли на сушу, я была безумно рада, почувствовав под собой твердую почву. Мы были приняты посольством, нас угощали, катали, занимали, показали сад Тиволи, и вечером мы возвратились в свой плавучий дом. Море утихло и приняло голубой цвет, следующие дни мы проводили на палубе. Наш пароход вез первые устрицы, которые потом продавались на бирже; по этому случаю биржа делалась весной в Петербурге сборным местом, куда съезжалось все элегантное общество. Ели устрицы и любовались красивыми заморскими птицами и животными, также приходившими с первой навигацией. На нашем пароходе везлись такие же пассажиры. Мы бегали по палубе и играли в прятки между высокими корзинами с устрицами и потом посещали друзей наших: сидящих в клетках, дивных попугаев и милых гримасниц обезьянок. Графиня Аппони была все время с нами. Это была очаровательная молодая женщина, прекрасная музыкантша. Помню, как раз она села за фортепиано в кают-компании и запела. Никогда не забуду моего впечатления от ее голоса. Она пела модный романс Алябьева «Соловей, мой соловей»104 и пела прекрасно. Я была вне себя от восторга; до сих пор вижу ее, красивую и тонкую, с белокурыми сбитыми буклями по обеим сторонам лица, с ее изящными руками, украшенными кольцами, окруженную маленьким обществом наших спутников, внимательно слушавших ее дивный голос. Я уверена, что никто глубже меня не восчувствовал его прелесть; этот момент был открытием для меня так сильно развившегося впоследствии очарования музыкой. Между тем мы подходили уже к концу нашего плавания. Нам объявили, что на другой день в первом часу будем в Кронштадте. Утром я просыпаюсь и чувствую, что стоим. Воображая, что мы уже приехали, я с радостью спрашиваю о том одевавшую меня девушку, но оказывается, что мы окружены льдинами и не можем двигаться. Выбегаю на палубу и вижу, что вдали виднеется Кронштадт, но между ним и нами огромное замерзшее пространство. Попытавшись безуспешно пробить себе дорогу между льдинами и достигши только того, что переломалось одно колесо парохода, которое пришлось чинить, мы принуждены были стоять на месте. Мало-помалу истощались наши запасы провизии и особенно пресной воды. Капитан решил повернуть обратно на Ревель и там запастись всем нужным. Помню, с какой медленной осторожностью мы пробивались между льдинами, пока не пришли в открытое голубое море. В Ревеле мы вышли на берег и целым караваном ходили по городу и за город. Была прелестная погода, травка и первые цветы меня восхищали. Графиня Аппони нас оставила в Ревеле и поехала к своему отцу графу Бенкендорфу105 в имение Фалль106 и оттуда проехала в Петербург на лошадях, мы же возвратились на наш пароход. Лед был рассеян ветром или растаял, и мы пришли благополучно без нового инцидента в Кронштадт. Меня поразила масса таможенных чиновников, высадившихся на наше судно, как только мы причалили, на них были одеты длинные серые шинели с зелеными воротниками, и они писали, писали без конца. Меня это зрелище крайне удивило, часы проходили, а они все писали и писали. Наконец прибыли на пароход старший брат моей матери князь Александр Федорович Голицын107 с младшим братом князем Борисом Федоровичем и стал объясняться с чиновниками. Подействовало ли его влияние или работа их кончилась, но нас отпустили, и мы сели на маленький пароход, который нас доставил в Петербург.

Трудно мне описать очарование и трепет, которые овладели мною по мере того, как мы приближались к столице. Золотой купол Исаакиевского собора, стрелка Адмиралтейства выступали из голубого тумана и блестели под солнечными лучами. Мы стояли на палубе и следили, как мало-помалу волшебный город обозначался все яснее и яснее в своих очертаниях. Он мне казался прекрасным, сердце мое билось. Церковные здания, подобия которым я никогда не видала (так как в Париже у нас была только домовая церковь), казались мне почему-то родными. Всей душой я стремилась к моей незнакомой родине, которую я инстинктивно любила недетской, необъяснимой любовью. Бабушка, княгиня Анна Александровна Голицына, встретила нас со слезами радости. Мы узнали, что все в Петербурге страшно беспокоились о нас. Вышедший из Гавра после «Амстердама» пароход «Le Tage»108, исполнявший, попеременно с первым, рейсы до Кронштадта, прибыл накануне, а об «Амстердаме» сведений не было; опасались, что мы потерпели крушение, может быть, даже и погибли, так как никто не знал о нашей задержке льдинами и заезде в Ревель. Нас окружила многочисленная родня. Все нас ласкали, любовались нами и нашим заграничным видом и парижским акцентом, заставляли нас петь французские детские песни; к счастью, в нас слабо был развит микроб тщеславия, а то бы мы могли в сильной мере им заразиться. Со стороны моего отца главным лицом была Татьяна Борисовна Потемкина, сестра его матери княгини Елизаветы Борисовны, урожденной княжны Голицыной. Эта замечательная женщина заслуживает того, чтобы о ней была написана особенная биография. Друг Императоров Александра и Николая Павловичей, она употребляла свое влияние и высокие связи исключительно для пользы страждущих и обездоленных. В одном письме к Государю Николаю Павловичу она так выражается: «Sire, je tremble, en Vous écrivant, mais j’ai encore plus peur de la veuve et de l’orphelin et c’est ce qui me décide à Vous adresser ma requête»109. Государь был так тронут этими словами, что дал ей разрешение прибегать к нему лично во всех случаях и предложил ей приезжать, «когда Он будет ей нужен», во дворец великой княгини Марии Николаевны, куда он сам приезжал каждый день к двум часам во время обеда своих внуков. Татьяна Борисовна широко пользовалась этим разрешением, и в продолжение всего царствования Николая Павловича Государь никогда не отказывал ей в своей всесильной помощи. Он имел доброту и терпение тут же разбирать все приносимые ее прошения и собственноручно писал свои резолюции. Понятно значение и влияние, которые она имела, и сколько запутанных и долго тянущихся дел она, таким образом, привела к справедливому и милостивому окончанию. Дом ее был на Миллионной, когда-то принадлежал он князю Александру Борисовичу Куракину, который давал в нем блестящие балы в присутствии Императрицы Марии Федоровны. При Татьяне Борисовне он был хорошо известен всем иерархам нашей церкви и всем нуждающимся всех концов России. Ее глубокое благочестие и сострадание ко всем видам людского горя привлекало к ней массу лиц. На каждодневные большие обеды съезжались попеременно все обширное родство, друзья, высшие должностные лица и всегда бывало несколько приезжих, которым она давала у себя приют и щедрое гостеприимство, помогая им в устройстве дел, приведших их в столицу. Это разнородное общество встречалось за пышным столом на почве своеобразной христианской простоты. Первоклассный французский повар и многочисленные ливрейные лакеи свидетельствовали о привычке хозяев к широкой барской жизни, преимущества которой они одинаково делили со всеми. С членами царской фамилии Татьяна Борисовна была в коротких и дружеских отношениях, хотя и отказалась со времени первой молодости от участия в придворных церемониях и вечерних выездов. Она нередко принимала их у себя в Петербурге, в Гостилицах, Святых Горах (Харьковской губернии) и в Крыму, во всех этих местах у нее были роскошно обставленные имения. Она была одна из первых красавиц своего времени и сохранила в пожилых годах свои прелестные черты и ласкающее, доброе выражение глаз, в которых светилась ее любвеобильная душа. Она была первой председательницей Петербургского дамского тюремного комитета110, это дело ее глубоко интересовало, и она вложила в него все свое сердце, посвятив ему более тридцати лет. Я счастлива, что мне пришлось продолжать основанное ею дело, вследствие назначения меня Государем Императором Александром III председательницей этого комитета в 1884 году. На нас, детей, она также излила свою ласку и любовь, и мы от души подпали ее обаянию. Мы сблизились еще с семейством дяди моего, князя Александра Борисовича Куракина, брата моего отца, с женой княгиней Марией Александровной, урожденной графиней Гурьевой, и детьми их Лизой и Борисом; Анатолий был еще младенцем. Мы составляли с ними как бы одну семью и впоследствии, живя вместе, мы считали их родными братьями и сестрами. Я сохранила глубокую сердечную благодарность за радушие и теплоту, с которой встретила нас наша далекая незнакомая нам родина. Думаю, что то впечатление способствовало к развитию врожденного в нас патриотизма. Бабушка, у которой мы жили в Павловске, была для нас очень добра, она занималась с нами, рисовала для нас сама фигурки, которые мы раскрашивали, и читала вслух «Les Veillées du Château» M-me de Genlis111. Я страшно любила эти повести, и мне приятно было знать, что Pulchérie, о которой шла речь, была та самая графиня de Valence, которую мы так хорошо знали.