Вороний Яр 2

– А дальше то, что, Матрёш? – спросил Варан, она вопросительно глянула в ответ, – Ну-у, в смысле, дальше-то как жить будем? – несколько смущённо, подбирая слова, продолжил он, – Мне ж теперь без тебя никак.

– Понравилось никабы? – Она рассмеялась негромко, но весело, слегка толкнула его в плечо, – да так и будем, от чего ж не пожить-то. Вон, сарай видишь? Он снизу доверху свежим сеном набит. Сегодня вечером, после чая, как Тимофей уляжется, туда и приходи.

– Понял, – с готовностью ответил Варан, – А чё ж на сене-то? Может у меня, или, если хочешь, у тебя?

– Не-е, – она, улыбнувшись, мотнула головой, – На сене оно сказочнее. Где ж ты потом ещё так поспишь? Ну, всё, теперь давай по углам.

Она скоро поцеловала его в щёку, повернулась уходить. Он придержал её за руку.

– Подожди минуту, Моть, я до хаты слетаю, вынесу кой-чего.

– Ну, давай, жду. Только недолго.

– Стой здесь, я сейчас, – сказал Варан, исчезая в тумане в направлении своей избушки. Через минуту возник вновь, держа что-то в руке. Он взял Матрёнину ладонь, вложил в неё что-то поблёскивающее, согнул сверху её пальцы. – Это тебе, Мотя, носи, вспоминай.

– Что это? – спросила она, разжимая пальцы, – А-а! – прошептала, разглядывая украшение, удивлённо вскинула брови, – Откуда это у тебя?

– Это мы с братухой Радиатором, когда той ночью с песковского кичмана валили, дежурного мента окучили. Пока он пузом пол давил, я у него по ящикам стола успел прошвырнуться, вот это подобрал. Вещица-то женская, видать с какой-нибудь арестантской жены мзду содрал, ханыга. Как говориться, грабь награбленное.

Матрёна вдруг негромко, но как-то искренне, непритворно, тоненько расхохоталась.

– Ты чего? – удивился Варан.

– Да это я так, не обращай внимания, – сказала она, успокаиваясь, – Дорогая, небось, вещица-то?

– Не дороже денег. Ты только не отказывайся. Обидишь не то.

– Спасибо, Сашка, – она горячо поцеловала его, – Спасибо, родненький! А теперь давай, иди, досыпай. А мне ещё стряпать вам надо. Иди.

– Ухожу. Ухожу, – сказал Варан, помахал ей ладонью и вновь растворился в тумане. Матрёна надела на руку свой браслет-оберег, немного полюбовалась им, и, с улыбкой покачав головой, пошла готовить завтрак.

С того дня так и повелось. Как только небо за окном буфета становилось чёрно-синим, а в кувшине заканчивалась хмельная наливка, Варан, сославшись на недосып (в чём, собственно не было совершенно никакого лукавства), приступал к исполнению колыбельного номера. Таковым обычно являлось “Утро туманное”, или “Белой акации гроздья душистые” или что-нибудь в этом роде. Иногда, пребывая в особом вдохновении, он мог даже исполнить переборами “Вечернюю серенаду” Шуберта или “Лунную сонату” Бетховена. Эти произведения гитарист играл, как умел, но желания стрелять в него у не особо искушённых слушателей вовсе не возникало. Народу нравилось. Затем допивали остатки наливки, Варан брал гитару, и, пожелав всем спокойной ночи, шёл в свою избушку. За ним, устало позёвывая, удалялся Тимофей. Повесив в своей комнате на гвоздь гитару, Варан незамедлительно отправлялся на сеновал, где в скором времени появлялась и Матрёна. Хмелея от запаха луговых и таёжных трав, они сливались в жарких объятиях и, теряя чувство времени, миловались до глубокой ночи. Допьяна напившись друг другом, они забывались недолгим счастливым сном, который вскоре прерывался криком петуха. Тогда, разыскав в темноте свою одежду и вытряхнув из неё сено, они шли досыпать по своим комнатам, чтобы вечером встретиться вновь.

Дожди закончились, установилась уже не жаркая, но сухая и тёплая ещё погода. Во дворе невысокие северные яблоньки налились спелостью плодов. Приближалась грибная пора. Тимофей с Вараном, проворошив и просушив промокшее после дождей последнее сено, вывезли его с покосов и заполнили до отказа сеновал. Пора было браться за заготовку дров, а вместе с тем – и грибов.

Иван Иванович не часто появлялся в Вороньем Яру. Обычно в это время его неодолимо влекло в лес. “Охота пуще неволи”, – говорил он дворне, уезжая в тайгу на Разбойнике с ружьём за плечами. По нескольку дней не казал он носа на станции, ночуя по своим таёжным заимкам. Летом сам разделывал добычу, выделывал шкуры. Домой привозил кусковое мясо и готовые к сбыту кожи и пушнину. Справлялся у Тимофея о хозяйстве, у Матрёны о продовольствии, самое необходимое доставлял в скором времени и опять исчезал на несколько дней.

Как-то раз, заявившись поздно вечером, и заночевав на станции, Иван Иванович утром вызвал к себе Варана.

– Ну, что, Александр, – сказал он, усадив работника в кресло, на котором некогда сиживал Родион, – Долг, говорят, платежом красен. Вот твоя зарплата за неделю безупречной службы.

Он протянул Варану, с удивлением осматривавшему убранство кабинета, небольшую пачку красных купюр.

– Двести пятьдесят целковых червонцами. Полагаю, не обидел?

– Очень даже приемлемо, дядя Ваня, – Варан пересчитывал купюры, с трудом скрывая восхищение и окружающей его обстановкой, и полученной суммой, – Премного благодарен.

– Уважаю человека труда, особенно перековавшегося из мазурика и дармоеда, – усмехнулся Иван Иванович.

– На счёт дармоеда позвольте не согласиться, гражданин начальник, – улыбнулся в ответ Варан, – Дармоеды, это у кого папа в ЦК, а мама в министерстве торговли. Мне с этим не повезло. А мазурик – тоже своего рода работа. Вот ты, дядя Ваня, шикарно, однако, поживаешь. Это всё, – он окинул взглядом кабинет, – видать, непосильным трудом нажито?

– А то как же. У тебя своя работа, у меня своя. Вот наблюдаю, каким профессиональным взглядом ты здесь всё осматриваешь, видать уже прикинул, какой можно прибыток поиметь, ежели всё это вынести. Неплохой был бы довесок к шмоткам Панасюка? – и, уловив насторожённый взгляд Варана, добродушно рассмеялся, – Шучу, Саня, шучу. Я по натуре человек весёлый.

– Обижаешь, начальник. Я никогда не какаю, там, где ем. Принцип.

– А вот это достойно самой высокой похвалы. Очень хороший принцип, разумный. Свойственный всем неглупым людям. Колодец, он не для того, чтобы в него плевать. Вот Стёпа Панасюк, видать, не знал, да плюнул.

Варан вопросительно поглядел на начальника. Тот, сделав многозначительную паузу, продолжил:

– Жена у него была, Валентина. Умница, красавица, его из грязи вытащила, да в князи произвела. Отец у неё не простой был человечек. А Стёпа, как мошну набил да связями пооброс, так и подружку себе помоложе нашёл, а Валю по боку. Вот ему самому боком сие и вышло, – Иван Иванович с лукавой усмешкой глядел в глаза немного растерянному Варану. – А теперь меня пытает, не слыхал ли чего, не встречал ли кого.

– Я так понял, дядя Ваня, сей Стёпа – знакомец твой давний? – спросил Варан.

– Не то слово. У нас с ним товарооборот круглогодичный, многими тыщами измеряется. Он мне одно поставляет, я ему другое. Случается, услуги оказываю.

– По информационной части? – глядя исподлобья, спросил Варан.

– И по ней тоже. Только напрасно ты, Санька, ежом встопорщился. Кабы угодно было мне тебя сдать, стал бы я на тебя неделю харч переводить? Работников за такую плату найти не мудрёное дело. А ты по сей день не то что на воле, а и под надёжной защитой пребываешь. Делай выводы.

– Сделал, не дурак, – сказал Варан, немного помолчав, – Великое тебе на том спасибо, начальник.

– Не стоит благодарностей, Саня, живи, работай. Жалобы, вопросы, предложения есть? В помывке, питании, питье, культурном отдыхе недостатка не ощущается? Ну и ладненько. Лихорадка сенная по ночам не донимает?

– А это о чём? – спросил Варан, про себя подумав: “И про сеновал уже знает?”.

– Да был тут до тебя один, – под усами Ивана Ивановича вновь спряталась усмешка, – как вечером с покоса приедет, так у него всю ночь сопли, слёзы, слюни, – болесть такая, аллергией по науке зовётся. Ну ладно, если вопросов нет, можешь идти.

Варан встал, надел на стриженую голову выданную Матрёной тряпичную кепку с пластиковым козырьком, пошёл к двери.

– Да, кстати, Саня, чуть не забыл, – остановил его Иван Иванович, – Всё хотел тебя спросить. Перстень твой мне приглянулся. Увлечение у меня имеется, цацки разные собираю, предметы старины, произведения искусства. Могу тебе за него вполне достойную сумму назначить.

– Сколько? – поинтересовался Варан.

– Двадцать тысяч хоть прямо сейчас. Это десять его цен. Тебе и за две его не продать. К тому же, что-то мне подсказывает, что оно в розыске. Идти с ним в ломбард стало бы делом несколько неблагоразумным. А сколько тебе за него барыга отщипнёт – не мне тебе объяснять.

Варан немного помолчал, разглядывая кольцо.

– Извини, дядя Ваня, вещь не продаётся. Наследство это от любимой бабушки. Фамильная драгоценность.

– Фами-ильная, – Иван Иванович понимающе вскинул брови, – Ну тогда конечно… А я-то уж грешным делом подумал… Ну, ладно, иди, Саша, иди, – и добавил, когда Варан переступал через порог: – А на счёт цены всё-таки подумай. Цена хорошая.

“Хитрый, однако, старикан, – думал Варан, идя по коридору, – Всё намёками говорил, а на что намекал, ещё предстоит понять. Уж не шантажирует ли, рассказывая про связь с Панасюком? Гайку мою поиметь сильно хочет? Цену, вообще то, некислую озвучил, однако и я не лыком шит. Посмотрим, что станет с ценой по истечении некоторого времени. Нам торопиться некуда”.

С такими мыслями вышел он во двор. Тимофей, развалившись в бортовой телеге для перевозки дров, дымил самокруткой. Привязанная вожжами к заборному столбу Сорока потряхивала головой, отгоняя назойливых мошек. Из хлева вышла Матрёна с полным подойником молока, вопросительно глянула на Варана. Он показал ей зажатую в правой руке недельную зарплату, и выставленный вверх большой палец левой. Матрёна улыбнулась, подошла к уличному столику, на котором стояли несколько перевёрнутых чашек и кружек, подозвала его кивком головы. Он сунул деньги в карман штанов, скоро подскочил к столику.

– Давай-ка на дорожку, – сказала она, зачерпнула из подойника и протянула ему полную кружку парного козьего молока. Варан выпил на одном дыхании, вернул кружку Матрёне.

– Вот так и тебя пил бы всю жизнь, – поэтично выдохнул, нежно глядя ей в глаза.

– Иди уже, – улыбнулась она, – Ночью расскажешь. Вон Тимоха уже волнуется.

Варан вернул ей кружку и бодрым шагом направился к упряжке, где Тимофей уже отвязывал коня.

К полудню, повалив и разделав на чурки с полдюжины стволов, Тимофей с Вараном отобедали Матрёниным кулешом, напились квасу и расположились на расстеленной под берёзой дерюге на роздых. Сохли на ветру повешенные на сучьях, взмокшие рубахи, Тимофей курил, Варан ковырялся в зубах соломиной.

– Гляжу я на тебя, Санёк, и думаю: всю жизнь, однако, мужик лес валил, – сказал Тимофей, выпуская густое облако махорочного дыма, – Больно ловок ты в этом деле и силы тебе не занимать. Нешто и впрямь на всех трёх каторгах топора в руки не брал?

– Ну, если по чесноку, – сказал Варан, чуть подумав, – доводилось недолго. В шестидесятом году, на второй ходке, пару месяцев топориком потюкал. Потом забросил, раз и навсегда.

– Так полжизни на нарах в бараке и просидел?

Варан кивнул головой.

– Силён. Я бы, наверное, не смог. С тоски бы помер. Мне работу подавай, лес, волю.

– Да какая ж это воля, Тимоха, не смеши мою кобылу. Хотя в целом ты прав, такая жизнь не для каждого. Мужики, навроде тебя, домой скорее хотят, а, чтобы срок скостить, работать надо. А мне зачем, если там мой дом.

Варан грустно усмехнулся. Помолчали.

– А что, Тимоха, – спросил Варан, – Мотьку-то давно знаешь? Чё об ней сказать можешь?

Тимофей замолчал, задумался, глядя в небо, докуривая свою самокрутку.

– Что тебе сказать, Санька. Мы ж с ней, почитай, всю жисть на этой станции прожили. Любились даже, дело прошлое. Баба она справная, честная. Мужика ей надо, шибко по мужику скучает. Если жениться хошь – женись, не прогадаешь. Только заранее хочу тебя предупредить об одном важном деле. Если уж повяжешься с ней, от других баб держись подальше, мой тебе совет.

Он замолчал, свёртывая новую цигарку. Варан не торопил.

– Была у меня с ей вот така история, – продолжил Тимофей, вновь окутав себя сизым облаком табачного дыма, – Когда меня, беглого, Иваныч в лесу подобрал и на станцию привёз, ей уж лет двадцать было. Сколь ей точно, она и сама не знает, совсем малой сироткой Иваныч её в лесу подобрал. Девка с виду простая, да только оченно даже не глупая, да Иваныч её многому обучил. Ну а я годков на десяток постарше был. В скором времени стали мы с ею жить. Ну-у, как мужик с бабой. Венчать-то нас некому было, Иваныч нам и за попа был, и за родителя, и за свадебного генерала. Три года жили, не тужили, детей вот токмо Бог не послал. А на четвёртом годе случилась ерундовина. Иваныч раньше как в Пески по снабжению ехал, меня с собой брал. Грузчиком, посыльным, прочие мелкие делишки поручал. В кой-то раз сознакомился я там с кладовщицей тамошней, Нюркой. Шалавая бабёха была, но смазливая да стройная, что та берёзка. Ну и соблазнился я. Замечаю: всё ближе ко мне подкатывает, да и я от ей не шарахался, дело молодое. Вот как-то случилось нам с начальником заночевать там. Время позднее, Иваныч пошёл к другану своему, завскладом, на ночлег. А меня оставил повозку гружёную охранять. Я рядом с ней сенца кинул, спать было завалился, а Нюрка уж тут как тут. В общем, согрешил я с ней. Да ладно бы раз, а то ведь каждую поездку по новой бес путал. Так и шло оно, пока Матрёна не проведала. Как уж, я не знаю. Виду особого не подала, только вроде как грустная стала, глаза всё на мокром месте, да прохладцей чуть повеяло в её ко мне отношении. И вот как-то раз, покувыркались мы с Нюркой, пошла она домой, а я как всегда под телегой на соломе заснул. Просыпаюсь рано поутру, чувствую – голова кака-то тяжёлая, а вроде ж не пил с вечеру. Рукою-то по темени помацал: “Мать честна, никабы выросло чего”. Я к луже, глядь в неё, а у меня из головы два рога торчать, как у полугодовалого телка. Перепужался я тогда, голову рубахой обмотал, едва начальника дождался. Ему сказал, дескать, голову вчера напекло, теперь вот берегусь, да коня плёткой, чтоб домой быстрей нёс. Приезжаем, я сейчас до неё. ”Признавайся, – говорю, – Мотька, твоя работа?” А она мне: “Что ты, Тимоша, это оно само так бывает, когда муж жену обманывает, а помочь тебе я смогу. Но только при однем условии: в Пески больше не поедешь, в Яру сидеть будешь, и до меня не подходи”. Я конечно на любые условия согласный был, с Иванычем в командировки более ни ногой. Да он и не приказывал, шляпу соломенную мне дал, ухмылялся ходил, глядя как я её две недели с головы не сымал. А через две недели отвалились те рога. Сами собой отвалились. Только Мотька более меня до себя не допускала, сильно обиделась. Насовсем. А сама с той поры как с цепи сорвалась. Сколько работников к нам ни приезжало, почти всяк ей жених становился. А их, до Родьки, с дюжину-то побывало за тридцать лет. Только ты худо про неё не думай. Они же все подолгу не задерживались. Задача у начальника такая, что никто с неё не верталси. Не силком шли, добровольно, Иваныч за исполнение мзду огромную сулил. Только все, кто уходил её выполнять, более не возвращались. Ни живым, ни мёртвым никого не видали. Вот и выходило, что ни вдова она, ни жена, ни брошенка, а не пойми кто. Вот так и живём.

Варан всё время, пока Тимофей рассказывал, с усмешкой глядел на него, пытаясь уловить на его лице или в голосе хоть малейшую тень улыбки. Но нет, рассказчик говорил совершенно серьёзно, словно учитель, доводящий до учеников трудную тему, не оставляя слушателю ни единого шанса усомниться в правдивости его истории.

– А спилить-то ты их не пробовал? – спросил Варан с деланной серьёзностью на лице.

– Пробовал. Больно было, оставил.

– Ну надо же, – покачал головой Варан, – А что за задание такое старик пацанам давал?

– Об ентом мне говорить не велено. Тут не обессудь. Коли интересно, у него самого и спроси. Может и тебе то задание предложит, хотя и навряд ли. Ну, пойдём, Санька, залежались что-то мы с тобой.

Весь день, наваливаясь на тяжёлую советскую бензопилу “Дружба”, Варан думал о рассказанной Тимофеем истории. Одной половиной головы он понимал, что всё, что он услышал – не более чем на ходу придуманная байка. Однако другая половина назойливо шептала: “А ты проверял? Во всякой сказке есть доля сказки”.

“Для чего ему сочинять с такой серьёзной рожей? – думал он, – Пошутить любит? Ну-ну. Хотя, если разобраться, станция эта – довольно странное место. Тут, похоже, всякое может состояться. Да и хозяин – дедок не простой, это я ещё там, на пасеке, почуял. Он или ворует вагонами, вон как деньгами раскидывается, или, в натуре, с чертями знается. А если так, то и Матрёна могла от него ведьмацким подхватцам натаскаться. Тьфу, чёрт, о чём я думаю. Детский сад, штаны на лямках”.

И всё же ему очень хотелось поспрашивать Тимофея о деталях и подробностях рогатой истории. Однако он останавливал себя мыслью: “Да ведь натуральное фуфло прогнал рыжебородый, на дурь меня проверяет. Начну дознаваться, сразу подумает: эк я тебя развёл, простодырого”. И молча вгрызался бензопилой в сосновые и берёзовые стволы, весь день, краем глаза поглядывая на всклокоченную Тимохину голову: не осталось ли каких следов. Вечером в бане планировали дела на ближайшие дни: вывоз заготовленных дров, походы за грибами, рыбалку. Ни Варан, ни сам Тимофей, ни словом не обмолвились о рассказанном им на послеобеденном роздыхе. А после стопки самогона за ужином и вечерних посиделок с наливкой Варан и вовсе позабыл о Тимохиных россказнях.

Ночью на сеновале, проснувшись от петушиного крика, и от предутренней свежести, он натянул на обнажившееся плечо Матрёны покрывавшую их ватную телогрейку, осторожно, стараясь не разбудить, приобнял. Она, видимо, немного продрогшая от августовской ночи, слегка дрожа и не открывая глаз, прижалась к нему всем телом, уткнулась лицом под мышку. “Ну какая она тебе ведьма, дурак, – сказал сам себе Варан, – Развесил уши. А если даже и ведьма, что с того? Рога то ещё заслужить надо. А с кем я их здесь заслужу? Разве с кобылой”. Он глянул на щель над воротами сарая. “Темно ещё”. Он уткнулся носом в Матрёнины волосы и закрыл глаза.

Ещё два дня Варан с Тимофеем плотно работали на заготовке дров. После обеда третьего дня отправились за последними поленьями. Тимофей положил в телегу два ружья, два заплечных короба, выдал Варану небольшой нож.

– Грибы нас заждались, Санёк, прогуляемся по тайге, пока погода, – сказал он, слегка тронув кнутом лошадь и присвистнул псу: – Волчок, давай за нами, пёсья харя!

Прибыв на место, загрузили в телегу остатки дров. Тимофей распряг лошадь, спутал передние ноги.

– Не опасно лошадь-то в тайге одну бросать, – спросил Варан, – Волки не подрежут?

– Ни-и, – махнул рукой Тимофей, – Они сейчас по одиночке шастають, а от одного она отобьется. Чай не впервой, бывалая. Он и сам не полезет, ему теперь проще найти, что по зубам. Да и Волчок в подмогу.

Он кинул собаке взятые на кухне мясные объедки, велел лежать. Пёс послушно улёгся в тени телеги с костью в зубах.

– Вот тут и сиди, за нами не ходи. Пошли, Санька, туды нам.

Углубились в тайгу. Стали всё чаще попадаться плотные, только что вылезшие после недавних дождей, моховики, подберёзовики да подосиновики.

– Вот енти бери, да те, что помоложе, – учил Тимофей, – Груздями пока не отвлекайся, мало их тут. А чтоб Матрёна за них взялась, вёдер пять надо накосить, никак не меньше. За ними потом в другое место сходим. Вот тебе котомка, собирай сперва в неё, после в короб пересыпай. Ну, давай, ты – туда, я – туда, – он взмахами рук указал направления, – Ружьё пулей заряжено, ведмедя навылет прошибёт. Вот тебе ещё, – он вынул из кармана пять патронов, протянул Варану, – Поди, не заблудишься? За солнцем гляди, шибко далеко не забредай. Если что – стреляй. Гильзы – в карман. Ну, с Богом.

Через пять минут грибники уже не видели друг друга. Варан шёл не спеша, но бодро, наслаждаясь красотами летней тайги. Тихо поскрипывал за плечом карабин ружейного ремня, со звонким сухим эхом доносились из глубины леса барабанные дроби дятлов. Когда набредал на грибную поляну, по нескольку минут не разгибался. Душа пела, огромный семиведёрный, сплетённый из лыка короб быстро наполнялся отборными грибами, однако ж не давил широкие плечи Варана. Какая-то детская радость наполняла его грудь. И от грибного изобилия, и от таёжного терпкого, припахивающего хвойным озоном воздуха и от предвкушения очередной ночи на сеновале. Вскоре короб был наполнен доверху, Варан поглядел на солнце. “Так, мне туда, – сказал сам себе и направился в сторону, где предположительно находилась лошадь с телегой, – Хорошо, что денёк ясный”. Минут через двадцать пути, не выйдя к месту, остановился, скинул короб, присел на пень передохнуть. “Тьфу ты, ёлы-палы, – вдруг осенило его, – Солнце-то тоже на месте не стоит. Мне ж левее надо было брать. Значит наша вырубка там”. Он бодро закинул за плечи короб, зашагал по вновь выбранному направлению. Но время шло, а выйти на вырубку всё никак не удавалось. Два раза пробовал стрелять вверх, однако ответа не было – видимо сильно далеко разошлись с Тимофеем. Наконец, проплутав по тайге часа два, он прилёг под сосну передохнуть. “И не расстреляешься особо, – озадаченно думал он, патроны поберечь надо бы, вон уж и солнце на спуск пошло”.

Варан собрался было вставать, как вдруг услышал неподалеку хруст. Затих, осторожно выглядывая из-за толстого ствола. По лесному стланику небыстрыми, по-кошачьему мягкими шагами шёл человек. Он проходил шагах в десяти от Варана, так, что тот смог хорошо его разглядеть. Одет он был в серые грубые штаны, такого же цвета простую плотную рубаху. На ногах оленьи унты с короткими голенищами, за плечами ружьё, на поясе патронташ. С одного боку висела плечевая сумка, с другого – пара добытых зверьков и армейская фляжка. Он шёл почти бесшумной поступью, лишь изредка под его ногой чуть похрустывала ветка. “Охотник, из аборигенов, – догадался Варан, – Сам Бог мне в помощь, эти на сотню вёрст вокруг каждый пень знают”. Подождав, пока охотник пройдёт мимо, он встал, подхватил короб и ружьё, и, стараясь не ступать на ветки, скоро пошёл вслед за ним.

– Гутен морген, уважаемый! – громко поприветствовал Варан, когда до охотника оставалось шагов семь. Тот вздрогнул, резко обернулся, схватился за ремень ружья, но скидывать не стал, видимо потому, что Варан держал своё в руках.

– Ты не волнуйся, друг, – с добродушной улыбкой продолжил Варан, медленно подходя к охотнику. Тот замер с ружейным ремнём в руке, внимательно изучая азиатскими глазами приближающегося незнакомца.

– Мы с тобой одной крови, ты и я, – сказал Варан первое, что пришло на ум, не зная, как успокаивать дикарей, положил правую ладонь на сердце, – Меня Саней зовут, работаю я тут недалеко, на станции. За грибами вышел, да блуданул малость, я тут недавно.

Варан подошёл к охотнику на расстояние двух шагов, остановился, скинул короб. Абориген по-прежнему молча смотрел на него, только убрал руку с ремня. Лицо смуглое, глаза раскосые, тоненькие усы, чёрные, короткие, неухоженные волосы. На вид лет тридцать. Варан, чтобы разрядить обстановку, закинул ружьё за плечо.

– Меня Атилька звать, – сказал, наконец, охотник. Варан тут же протянул ему руку, тот, чуть помедлив, подал свою. Варан заметил, как азиат быстро, но цепко скользнул взглядом по перстню.

– Ну и порядок, Атилька, – улыбнулся Варан, крепко сжав сухощавую ладонь аборигена, – Будем, значит, корешами. Так я о чём: ты мне на станцию выбраться помоги, а я уж в долгу не останусь.

– Совсем твоя не думает, – сказал Атилька, – Нет здесь никакой станция. Раньше был, да много зим прошло, теперь там только рельса ржавый.

– Как же нету, браток, – удивился Варан, – С утра вроде была. Может, мы про разные станции толкуем?

– Другой станция совсем никогда не был. Другой станция два сотня вёрст на солнце.

– Ну, добре, – согласился Варан, – тогда веди меня туда, где ржавая рельса, там разберёмся. Далеко идти?

– Вёрст десять будет, – ответил Атилька, для наглядности показав Варану по пять растопыренных пальцев на обеих руках, – До темнота ходить.

– Десять вёрст? – обрадовался Варан, – Вот это примерно, то, что мне надо. Слушай, друг, ты меня проводи туда, там сочтёмся. Денег дам от души, ведра три огненной воды купишь, – и, подумав вдруг, что абориген может обидеться, добавил: – Шутка. Двести рублей, уважаемый, двадцать червонцев.

Он, для наглядности, дважды показал ему свои десять растопыренных пальцев. Охотник замолчал, задумавшись. “Торговаться начнёт”, – подумал Варан.

– Проклятое там место, – сказал Атилька, – близко не пойду. На рельса выйдем, дальше сам ходи.

– Да кто ж его проклял-то? – усмехнулся Варан, – Ну, давай хоть до железки. А как я тебя отблагодарю? Деньги то на станции.