Смерть в Сонагачи

– Пожалуйста, идите к себе и успокойтесь, – сказал он. – Это трудный момент, но все мы должны сохранять спокойствие, верно? – У него оказался именно тот тембр голоса, который заставил группу нервных и сбитых с толку женщин выполнить, что им велели.

Хотя Малини свирепо зыркнула на него, Лали потянула ее за руку, и та наконец тоже согласилась уйти.

– Теперь уж ничего не поделаешь, – прошептала Лали ей на ухо.

– Конечно, – негодовала Малини. – Они не оставят ничего, что помогло бы нам принять какие-то меры. Я руковожу Коллективом секс-работников; мне необходимо присутствовать на месте преступления. Мадам Шефали не имеет права брать все в свои руки. Замести убитую девушку под ковер, как какую-нибудь грязь! Вот подожди, увидишь, что я сделаю.

Лали с трудом верилось, что Малини или кто-либо другой может хоть что-то предпринять в ситуации с Майей. Девушка мертва, ей уже ничем нельзя помочь. Со временем умрут другие – возможно, не так, возможно, просто канут в болото забвения, где никто не вспомнит их имен или того, как они выглядели. В любом случае следы их пребывания в этом мире исчезнут. Лали хотела бы обладать несокрушимой верой Малини, ее непокорной яростью и упертым оптимизмом, но она хорошо усвоила урок – надеяться не на что, спасения не будет.

Она расхаживала взад и вперед по узкому коридору, соединяющему их комнаты. Подмечала и впитывала в себя всякие мерзости – пятна облупившейся краски, мерцание паутины, полосы пыли, – как будто находила во всем этом противоядие от смерти, талисман, защищающий от воспоминаний о перерезанных глотках.

Сидя на корточках на красном цементном полу, Нимми кормила двух своих детей.

– Эй, ledki[7]. Что ты делаешь? – крикнула она.

Лали повернулась к ней. Дети таращили глаза, загипнотизированные ее мельтешением по коридору.

– Ты усмирила моих малышей, – сказала Нимми. – Никогда еще мне не удавалось так легко и быстро накормить их.

Лали прислонилась к дверному косяку каморки Нимми. Комнаты в «Голубом лотосе» тесно примыкали друг к другу, каждая представляла собой узкий прямоугольник, достаточный, чтобы вместить кровать и вешалку для одежды. Кровать Нимми, чуть большего размера, была приподнята, покоясь на двух толстых кирпичах. Дети спали под кроватью, когда Нимми обслуживала клиентов. Лали уставилась на женщину. Комната Майи находилась через две двери – и, подумать только, Нимми преспокойно сидела здесь, кормила детей, как будто ничего и не произошло!

– Не принимай это близко к сердцу, – посоветовала Нимми, отрываясь от кормежки.

Лали почувствовала, как вспыхивает гнев. Она отличалась колким нравом и не всегда была приветлива с соседками, но сейчас с ненавистью подумала о том, что Нимми и остальные так легко отмахиваются от ее горя. Она горевала из-за случившегося, но к этому теперь примешивалось и другое чувство: похоже, ничто не могло избавить ее от самолюбия, пусть оно и было не к месту.

– Отдохни – тебе еще понадобятся силы, чтобы выйти на работу после захода солнца, как и в любой другой день, – сказала Нимми, скатывая шарик риса, сдобренный далом[8], и запихивая его в капризный рот своего мальчугана.

Лали направилась в свою комнату. Духота стояла невыносимая. Влажный жар, казалось, поднимался от неровного цементного пола. «Голубой лотос», здание старой постройки, давно требовал реконструкции. Арендная плата росла с каждым годом, но в Сонагачи все были слишком заняты делами поважнее, чем какой-то ремонт. Мадам Шефали однажды сказала ей: «Здешние дома – как те же женщины. Они предназначены для сдачи в аренду, чтобы на них можно было зарабатывать. На починку просто нет времени». Темные коридоры внутри «Голубого лотоса» с годами становились все более узкими и мрачными, в чем Лали убедилась за то время, что проживала здесь. В комнатах было сыро даже в самый разгар лета. Некоторые девушки, коротая время после полудня, смачивали гамчхи[9], расстилали их на полу и спали на них. Вечером все принимались за работу в обычном режиме. Из-за жары и пота макияж расплывался на лицах, но поток клиентов не иссякал, и девушки стояли на улице в любую погоду.

Она услышала знакомые смешки за дверью. Маленькая головка в красной бейсболке покачивалась вверх-вниз, руки оживленно жестикулировали, приглашая на выход в мир.

– Эй, Бабуа, – позвала Лали.

Головка дернулась в ее сторону, мальчик подмигнул и улыбнулся. У девятилетнего Бабуа была улыбка взрослого, который разобрался в устройстве этого мира и знал все трещинки, куда можно просунуть лом и, поднажав, взломать его.

– Заходи, – пригласила Лали.

– Ай, Лали-диди[10], дай немного денег, а? Ты так классно выглядишь в последнее время.

Лали шутливо замахнулась на него, как будто хотела сорвать с головы красную бейсболку. Бабуа увернулся, вскидывая руки в защитном жесте.

– Где ты взял эту кепку?

– Турист-иностранец подарил, Лали-диди. Они снимали большими видеокамерами, и все такое. Собираются строить новую школу. – Бабуа рассмеялся.

Истинное дитя Сонагачи. Находчивый паренек, временами дикий, но мудрый не по годам. Молодые мужчины, часто на спор, приезжали в Сонагачи, как некогда отправлялись на сафари. Они не ожидали встретить здесь детей, стариков и женщин, поденщиков или людей, которые просто заняты своими делами и едва замечают идущую полным ходом торговлю телом. Однажды клиент – юноша лет девятнадцати, студент колледжа, судя по тому, что он рассказал Лали, – признался, что был немало удивлен, увидев здесь ребятню и продуктовые магазины. На что Лали ответила: «Так ты же пришел днем. Ночью этого, как правило, не замечают». Она не смогла удержаться и спросила: «А что ты ожидал увидеть там, где женщины занимаются сексом с мужчинами четырнадцать часов в сутки?» Молодой человек покраснел, но Лали не испытала никакого сочувствия к нему – только ноющую злость от его привилегированной невинности.

Бабуа отправился дальше. Обычное для него занятие – ходит по комнатам и заигрывает с женщинами, лестью выманивая у них деньги.

Мигрень опускалась на глаза, словно дождевая туча. Остаток дня Лали провела в постели, но часто вскакивала и расхаживала из угла в угол. Она хотела что-то делать, но не знала, чем себя занять. Ей хотелось кричать, хотелось плакать. Она могла бы пойти к Малини, подговорить ее созвать самити[11], или же побежать в ближайший полицейский участок и рассказать им все – о девушке, убитой прошлой ночью, о том, что к утру в комнате погибшей вообще ничего не осталось, будто ее и не было, даже потрепанный плакат с портретом любимой болливудской звезды, что висел у нее на стене, исчез.

Но Лали не сделала ничего – она сидела взаперти в своей конуре наедине с пульсирующей болью, взрывающейся в темноте глазниц.

Глава 4

Тилу снился сон. Был март 1495 года, и он спускался вниз по реке Хугли. Кумархатта, Канкинара, Пайкпара, Ичхапур, Ришра, Камархати, Коликата – он шептал названия населенных пунктов, которые медленно, словно ледники, проплывали мимо его барки. Темные воды рябили вокруг, изрешеченные тенями высоких кокосовых пальм. Мужчины, женщины и – да, вот они – дети высыпали на берег, напоминая изношенную человеческую нить. Обожженные солнцем черные тела. На руках у полуголых матерей с большими зубами и острыми скулами, возвышающимися, как плато, над голодными лицами, малышня с раздутыми животами и больными конечностями. Все стоят и наблюдают, как его барка медленно движется вниз по реке. Он посмотрел на свои руки – пухлые, с волосатыми костяшками, унизанные золотыми кольцами, врезающимися в кожу. Сидел и попыхивал кальяном, подкручивая пальцами свои роскошные усы. Кальянщик, бардар, скорчившись у его ног, испуганно смотрел на него снизу вверх. Он легонько пнул мужчину ногой – этого хватило, чтобы тот отполз на некоторое расстояние.

Тилу беспокойно ворочался на старой шаткой кровати в своем полуразрушенном родовом гнезде в Шобхабазаре, менее чем в паре километров к северу от дома и комнаты Лали. В ушах звучала сцена из народного эпоса Манасамангал, произносимая гнусавым певучим голосом давно умершей тетки. Вокруг него кружили скулящие москиты. Непредсказуемо разговорчивые гекконы цокали языками, а тараканы почти что летали по комнате, словно радостные бесстрашные птицы. Он не ворочался – метался на кровати, как будто барахтался в открытом море.

Теперь он видел себя антигероем этого народного эпоса, гордым Чандом Саудагаром, следующим вниз по реке Хугли, чтобы поклониться богине Кали. Сон казался ему неправильным от начала и до конца. Во сне он посмотрел на свои туфли: изысканные персидские тапочки пережимали опухшие ступни; крупные жемчужины и золотая вышивка слепили глаза на солнце. Он повернул свое огромное, толстое тело в одну сторону, затем в другую, встревоженный этим анахронизмом. Вероятно, все происходит в 300 году нашей эры, а может, и раньше – интересно, где он мог найти персидские тапочки в Древней Бенгалии?

Во сне Тилу преследовали поэты, которым историки приписывают создание эпоса Манасамангал. Они парили над его баркой, размахивая гигантскими перьями для письма. Один добавлял деталь здесь, другой ставил росчерк там, и все вместе поэты подталкивали его судно к Шри-Ланке, где шла торговля шелками, драгоценными камнями и специями. Но перед началом путешествия он должен был поклониться темной богине. Не Манасе, болотной богине скользящих змей, а обнаженной черной богине Кали из Калигхата (примерно за триста лет до того, как Ост-Индская компания переименовала ее храм в Колегот).

– Колегот, Колегот, – выдохнул Тилу, ворочаясь на кровати, как на богато украшенном корабле.

Он знал, что добром это не кончится. Помнил ведь, как развивалась та самая история. Во власти высокомерия, богатый торговец Чанд Саудагар отказался поклоняться дикой и мстительной болотной богине Манасе. В отместку та послала своих змей, чтобы лишить жизни сына Чанда Саудагара в его брачную ночь.

Тилу плакал во сне из-за сына, которого у него не было. Но сон изменил направление, и с берегов реки Хугли он внезапно перенесся в комнату, где остался наедине с обнаженной женщиной – ее темные волосы развевались нимбом, а змеи ползали по всему телу. Он не мог сказать, была ли это богиня Манаса или все же Кали, но пугающий призрак неумолимо разрастался, пока Тилу не превратился в карлика у женских ног. Он поднял глаза и увидел гигантское лицо Лали, а тело ее было обвито змеями. Она открыла рот, намереваясь проглотить его, и гигантский красный язык заслонил весь мир.

Тилу проснулся в поту, тихо всхлипывая, и, чтобы прогнать сон, тряхнул головой. Закрывая глаза, он все еще видел перед собой чудовищных размеров лицо Лали, ее алый язык, нависающий над ним.

Он хотел забыть Лали. Сонагачи был слишком опасен для него, и, если начистоту, Лали тоже была опасна. А он не способен противостоять опасности.

Как в тумане, Тилу подошел к умывальнику возле своей комнаты. В далеком прошлом все комнаты на этом этаже соединял узкий коридор. Судебное разбирательство между многочисленными претендентами на дом длилось на протяжении по меньшей мере трех поколений и обещало продолжаться еще довольно долго, в результате чего странные нежилые закутки теперь служили кухнями и туалетами. С каждым поколением число претендентов только росло. Первоначально за единоличное владение домом боролись три брата; поскольку у каждого были дети, а у детей появлялись свои дети, спираль споров закручивалась все сильнее, и городские адвокаты получали солидный доход от клана, который по традиции сражался за все меньшие доли наследства.

Отец Тилу был одним из этих бесчисленных истцов. После смерти жены, матери Тилу, он стал единственным обитателем соседней комнаты. Отец и сын не разговаривали друг с другом вот уже много лет. Тилу как сын был большим разочарованием, о чем его родитель громко и охотно рассказывал любому, кто готов был его слушать. После того как он раздал кучу взяток, чтобы сына приняли на курс машиностроения, Тилу старательно провалил карьеру, сосредоточившись после колледжа на гандже и подрывной поэзии. Тогда отец попытался научить его основам семейного бизнеса по продаже автомобильных запчастей. Но муза Тилу ждала его за дверью родного дома, чтобы отвлечь от всего мирского. Он поссорился с отцом и доконал старика разглагольствованиями о председателе Мао, нахватавшись идей за время своего недолгого студенчества. Отец тотчас указал ему на дверь. Ни один из них не знал, как подступиться к примирению, поэтому оно не состоялось, сгинув в пещерной тишине.

Тилу сочинял стихи, когда учился в колледже. Люди, с которыми он общался в придорожных чайных за воротами университета, обсуждали поэзию и политику, а сам он тихо и хмуро кивал. Периодически устраивались поэтические чтения. Однажды, чтобы заполнить вынужденную паузу перед выступлением знаменитых поэтов, Тилу пригласили почитать собственные стихи перед беспокойной аудиторией на фестивале «Маленький журнал» в Нандане. Над открытой сценой там были натянуты навесы. Ему не забыть лихорадочного восторга тех мгновений, когда он услышал, как диктор выкрикнул его имя.

В списке зачисленных абитуриентов, вывешенном в колледже, услужливо указывали касту каждого студента. И Тилу всегда знал, что, какой бы демократичной ни казалась атмосфера в чайной, как бы ни похлопывали его по спине во время диспутов всякие там Мукхерджи и Чаттерджи[12], эти ребята всего лишь великодушно прощают ему недостаток эрудиции и отсутствие каких-либо серьезных талантов. В поэзии он видел свое спасение. Как ему казалось, каждый листок бумаги с его именем служит талисманом, подтверждением подлинности. Но потом он бормотал строки и обнаруживал пустоту и скудость каждого слова. И снова и снова твердил себе, что не написал ничего важного или ценного. После долгих бесплодных попыток он бросил это занятие. Но оставался верен своей шайке поэтов, одевался, как они, в выцветшие курты кхади[13] и сандалии, даже отрастил неопрятную бороду. Именно через них он познакомился с Амулиаратаном Чакладаром, владельцем издательства «Ма Тара». Чакладар никогда не публиковал поэтических сборников, но предложил Тилу работу.

Он выдал Тилу пять учебников истории, один на английском языке и четыре на бенгали, и велел написать синопсисы глав своими словами, а точнее, сделать справочник. Оплата была ничтожной, срок составлял неделю. «Язык должен быть понятным, – сказал он Тилу. – Если у студента нет открытого словаря под рукой, на черта ему тогда твой справочник». Тилу начал с простого копирования написанного, а затем, как опытный вокалист, повел собственную партию, бросая вызов фактам и пересыпая текст моральными наставлениями, которые направили бы молодежь верным курсом по тернистому жизненному пути.

Он не был поэтом. Но творческая энергия, как газы в животе, рано или поздно дает о себе знать. От лени и только для того, чтобы себя развлечь, Тилу попробовал свои силы в сочинении легких эротических новелл, которыми частенько зачитывался. Сам того не ожидая, он явился в издательство Чакладара еще до истечения положенных семи дней с готовой рукописью справочника. В другом кармане у него лежал черновик «Непослушной невестки». Обливаясь по́том, он засунул эти листки между главами о династии Нанда и наследии Чандрагупты Маурьи. Чакладар нахмурился, а спустя час выписал гонорар в пятьсот рупий и шепотом передал заказ на следующую новеллу из серии «Невестка».

Хотя от Чакладара не последовало никакой похвалы, Тилу нашел своего первого поклонника в лице помощника издателя. С помощью эротической литературы, самого прибыльного аспекта бизнеса Чакладара, уступающего лишь оживленной торговле свадебными открытками и бланками меню, Тилу заметно расширил свой и без того нехилый словарный запас. Он все еще удивлялся, когда видел экземпляры своей книги в разных уголках, от пригородных электричек до прилавков питейных заведений. Видимо, что-то такое, придуманное им с трепетом и страхом, действительно существовало в мире. И никто не бросал ему вызов, не говорил, что он не вправе выдумывать подобные вещи. Его опусам дозволялось присутствовать в мире, где он сам чувствовал себя лишним. Это ли не чудо!

Для издательства «Ма Тара» он написал четыре новеллы популярной серии – «Непослушная невестка», «Невестка в лунном свете», «После купания» и «Наступление муссона». В свободное время он даже начал перевод на английский «Невестки в лунном свете», по его мнению, самой романтичной и игривой новеллы в тетралогии. Мечтал предложить ее англоязычным издателям, но чем дольше работал над переводом, тем сильнее отчаивался из-за собственной неспособности передать чужими словами магию, которую так искусно создал на стилизованном бенгали.

Тилу часами листал пиратские копии последних бестселлеров в книжных ларьках на Парк-стрит, выискивал старые экземпляры в букинистических магазинах на Колледж-стрит. Его одолевали две навязчивые идеи: Лали и литературная слава. Он мечтал создать что-то настолько грандиозное, настолько эпическое, гениальное по масштабу и литературной смелости, что ошеломило бы мир. Он жил ожиданием этого момента. Неистово штудировал в Национальной библиотеке пыльные тома об ушедшей эпохе и стал совершенно одержим дневниками почивших сахибов[14], их анекдотами о дикой новорожденной Калькутте и ее исторических корнях. Конечно, ни для кого не секрет, что Калькутта – британское изобретение, и в течение многих лет он довольствовался тем, что знал ее именно как Калькутту, избегая бенгальского названия «Колката». Но тут он стал взахлеб читать обо всех предшествующих названиях и о том, где пролегали границы города. А ведь раньше ему казалось, что для вселенной совершенно неважно, какие названия мы даем тем или иным местам, будь она проклята, эта политика. Когда-то существовала безвестная деревушка Дихи Коликата, затем она стала «поселением», как называли ее первые колонисты, прежде чем окрестить «Калькуттой». Удивляясь себе, он задрожал от волнения, когда обнаружил, что Чоуринги, самая загруженная и густонаселенная улица современной Калькутты, даже в начале 1800-х годов была джунглями и кишела тиграми. Оказывается, местные, служившие в богатых британских особняках на Чоуринги, каждый вечер после работы снимали свою европейскую униформу и бежали домой через джунгли, рискуя попасть в лапы бандитов и тигров. Как бы ему хотелось стать свидетелем этого захватывающего зрелища. Чоуринги, какой он ее знал, не имела ни малейшего сходства с тем первобытным миром. Огромная магистраль, старинные внушительные здания, автобусные остановки, сотни малых и крупных предприятий, тысячи прохожих конечно же исключали всякую возможность столкнуться с королями джунглей.

Так много имен, думал Тилу, для одного клочка земли. Калькутта, Голгофа, Колегот, Дихи Коликата, Кхалкхатта, или как там ее настоящее имя, выкладывала ему свои истории. Он чувствовал, как улицы шепчут ему. Пускай эти знаменитые писатели из высшей касты, всякие там Мукхерджи и Чаттерджи, оставят себе своего Дерриду[15]. А ему, Тилу, не нужно ничего, кроме этого города. Возможно, он и есть то золотое перо, что выбрала для себя Калькутта.

Раз или два, в самые уязвимые моменты, Тилу пытался рассказать Лали некоторые истории из прошлого, но она не умела слушать и требовала денег за каждую лишнюю минуту, проведенную с ним. Это разбивало ему сердце. Но он верил, что однажды, когда его великая книга выйдет в свет, Лали будет стоять рядом с ним на церемониях награждения и поэтических фестивалях, а дряхлые знаменитости будут с вожделением пялиться на нее и завидовать Тилу Шау. Однажды, напоминал он себе, наступит день признания и мести.

Закрывая глаза, он видел перед собой великаншу Лали с красным языком. Этот образ преследовал его.

Тилу вздохнул, запалил керосинку, снял с полки помятую алюминиевую кастрюлю и подставил ее под кран. Вода медленно сочилась сквозь хлопчатобумажную тряпку, которой заматывали носик, чтобы не летели брызги. В ожидании, пока закипит вода, он разглядывал завитки ржавчины по углам раковины, мечтая о сигарете к чашке чая, но в карманах гулял ветер. Ему предстояло отправиться на Колледж-стрит, чтобы попытаться выбить аванс у Чакладара. От одной этой мысли сердце бешено колотилось. Всякий раз, когда ему приходилось иметь дело со своим издателем, Тилу ругал себя за слабость, жалел, что не родился другим – мужчиной со стальными нервами. Чего он действительно хотел, так это навестить Лали. Но даже здесь ему понадобятся стальные нервы. Лали одним своим присутствием повергала его в дрожь, а после ужасной смерти той девушки район Сонагачи перестал быть безопасным местом.

Чтобы отвлечься от жутких событий прошлой ночи, Тилу с дымящейся кружкой в руке подошел к столу и раздвинул шторы. Взгляд уперся в потрепанный непогодой, выцветший и потерявший форму старый билборд: «Фантастический матрас Дутты, сон вашей мечты». Текст, хотя и на английском языке, был набран бенгальским шрифтом. Изо дня в день палящее солнце и проливные муссонные дожди обрушивались на симпатичную девушку в полупрозрачном сари, сидевшую на краешке гигантского белого матраса с лукавой призывной улыбкой. В каком-то другом мире, подумал Тилу, подобные недвусмысленные приглашения, наверное, уместны. Однажды, когда он станет богатым и знаменитым, на фантастическом белом матрасе его будет поджидать Лали.

Он сел за стол, перевернул страницу в своей тетради, взял старую авторучку и начал писать. Ему пригрезился Джоб Чарнок[16]. Сам он был бесконечно далек от героя-великана новорожденной Калькутты. Но разве не живет Джоб Чарнок в каждом мужчине из плоти и крови? – размышлял Тилу в минуты праздности. Он воображал себя Левиафаном, который прокладывает путь через мир, требующий, чтобы его взяли силой, открыли и пробудили. Образец отваги и решимости, с легкостью укрощающий дикую землю и страсти диких женщин, – таким человеком мог бы стать Тилу, но пока что не стал.

Пока он корпел над построением предложений, его герой Джоб сражался с дюжиной злодеев в джунглях Чоуринги. Лет сто пятьдесят назад Джоб демонстрировал чудеса храбрости, гоняясь за бриллиантом в сорок карат, украденным бандитами из дворца местного короля. Он пробрался в глубь вражеской территории, вооруженный лишь охотничьим посохом. Смертельно опасными головорезами выступали разбойники-цыгане – набрасывая петлю на шею, они душили жертву. Тилу не зря просиживал в Национальной библиотеке: теперь он знал, что, хотя одни исторические источники называют бандитами организованную группу племен, кочевавших по Южной Азии в период между XIII и XIX веками, другие рисуют их бесправными крестьянами под британским правлением. Оставшись без земли и средств к существованию, эти несчастные грабили и убивали, используя в качестве оружия лишь головной платок. Изможденные люди прятались в зарослях джунглей, поджидая одинокого путника, порой ради всего лишь нескольких пайс[17]. Сердцем Тилу, может, и тянулся к ним, но для целей своей леденящей душу приключенческой серии предпочитал первую версию.

Поутру работа шла не так хорошо, как он надеялся. События прошлой ночи и проклятый образ Лали заполонили его разум. Несмотря на великие опасности, подстерегавшие Джоба, мысли то и дело уносились в маленькую комнату в Сонагачи. Подлый главарь разбойников набросил на Джоба смертельную удавку – а Тилу думал о губах Лали, между которыми была зажата белая сигарета. Джоб перехватил петлю – тут Лали обернулась и заглянула Тилу в глаза. Джоб с такой силой потянул за веревку, что главарь упал плашмя на землю, – Лали стелилась под ним, Тилу, изысканным шелковым ковром, закрывая глаза от удовольствия. Джоб тяжело приземлился на бандита и одним ударом сломал ему челюсть – кто-то закричал, и Лали бросилась бежать. Джоб вытер кровь с костяшек пальцев – спина Лали заслонила ему обзор, и тонкая красная струйка змеей скользнула к ее ступням. Даже в своей комнате в Совабазаре Тилу чувствовал запах кислоты и крови, запах одновременно острый и сладкий. Он положил голову на стол.

Тилу ничего не мог с собой поделать. Он испытывал непреодолимое желание увидеть Лали. Что, если она попала в беду? Что произошло той ночью? Что, если то же самое случится и с Лали? Эта женщина и сама не знала, что ей нужно. Тилу должен быть рядом с ней, защищать ее от любых невзгод. Все это звучало разумно в его голове, но стоило Лали появиться у него перед глазами, как он терял нить. Он больше не мог обманывать себя. В Сонагачи полно других девушек, однако странная алхимия толкала его к единственной двери. Вознаградит ли женщина такую преданность? Нет. Какой же он дурак, что полюбил именно Лали.

Он пофантазировал о том, чтобы навестить ее, но что, если после убийства девушки Сонагачи и правда стал небезопасен? Что, если на него нападут какие-нибудь бандиты, изобьют и ограбят?

Чем больше он думал об этом, тем больше безымянных опасностей приходило на ум и тем менее привлекательным казался Сонагачи. Он заглянул в бумажник – одна банкнота в сто рупий, десятка и двадцатка. Из кармана выпало несколько монет. Он покосился на затененную часть балкона, где электрический обогреватель и шаткая стойка служили кухней. Припасы были на исходе. Тилу вздохнул. Потом энергично сбросил с себя вчерашнюю одежду, как будто агрессия могла избавить его от зловония пота и призрачного запаха крови и смерти. Жаль, что скудость гардероба не позволяла ему раз и навсегда избавиться от этих вещей. Он сунул бумажник в передний карман и вышел на улицу, чтобы сесть на автобус до Колледж-стрит.