Времена года

Но то, что мне довелось испытать в тот тоскливый дождливый день, определило выбор, который многие мучительно делают в куда более зрелом возрасте. Мне же только-только исполнилось четыре года. Я помню эту историю, будто она произошла вчера. Мама позже не раз пересказывала её по моей просьбе.

Знакомая по работе пригласила маму на свадьбу сына. Невеста – девушка из Уральской глубинки; гулянье решили устроить в поселковом клубе.

Сначала мы ехали на машине, потом на телеге – ноябрьскую дорогу развезло. Дул сырой промозглый ветер. Хотелось спать. Я капризничала и просилась домой. Мама сердилась и шептала на ухо, что надо вести себя прилично. Что обозначает слово «прилично», я тогда ещё не знала, но догадывалась, что веду себя иначе.

К обеду мы добрались. В просторной комнате на стенах висели воздушные шары. За столом в форме буквы «п» сидели тёти в красивых платьях и дяди в костюмах и галстуках. Я растерялась – все хотели со мной поздороваться за руку, словно я тут самый главный человек. Накопившаяся усталость вылилась в слёзы – я разревелась. Мама выхватила меня из рук подвыпившего дядечки, усадила к себе на колени и налила компот.

Я жевала приторно-сладкие размякшие ягоды сливы, хлюпала носом и рассматривала невесту. Белое платье на ней было очень похоже на платье моей любимой куклы – мама сшила его из старого тюля, когда меняла занавески на кухне.

Гости шумели. Смеялись. Неприятно пахло едой, перегаром и куревом. И вдруг среди всего этого запела скрипка. Объемно, гулко, сразу до краёв наполнив комнату. Все повернули головы к входной двери. Я тянула шею, стараясь разглядеть исполнителя. Им оказался щуплый мужичок в потрёпанном коротковатом костюме. Музыкант шёл, слегка покачивая лысой головой с бакенбардами. Глаза его были закрыты.

Я застыла с поднесенным ко рту стаканом компота. Старая ободранная скрипка с оборванной, неловко торчащей струной, звучала надрывным плачем. Скрипач явно фальшивил, но играл так проникновенно, что я потеряла ощущение реальности.

Я видела себя в нарядном платье, с бантом в густых каштановых волосах. Дерево согрелось от тепла моей щеки. Плавно парит, едва касаясь струн, строгий смычок. Я, как сказочная фея, плыву вместе с музыкой, почти отрываясь от крашеного дощатого пола носами туфелек.

Всю обратную дорогу я теребила рукав маминого пальто и слезно упрашивала научить игре на скрипке.

Мама внимательно посмотрела большими карими глазами и произнесла тоном человека, рассуждающего с самим собой:

– Да, это было гениально.

Глава 2

С утра над Доном стояла сухмень. К обеду небо заарканило одинокую кургузую тучу. Дождь враз выплакал мелкие как просо слезы, ненадолго прибив седую пыль на вытоптанном копытами и ногами спуске. И снова степь вскипела от зноя.

От реки пахло тиной и гниющей рыбой. В камышах лениво переругивались казаки, да фыркали кони. Глаша легла на мостки и жадно втянула губами прохладную воду. Напившись, вгляделась в текучую муть – отражение рябилось чешуёй. Встала, потянулась – потная рубаха ненадолго отлипла от мокрой спины, – поправила узел волос под шёлковой шлычкой, подцепила полные ведра коромыслом и осторожно переложила его на шею, привычно занывшую под тяжестью. Медленно побрела меж вызревшего ковыля, подставляя лицо горячему ветру.

Прошла всего неделя, как Игнат подался с хуторскими на базар сторговывать сено – сочное оно нонче уродилось, а Глаше казалось, что муж сгинул навечно. Совсем тошно стало ей в доме свёкра. Нет, нет, да и поймает на себе его насупленный взгляд.

Свекрови Глаша изо всех сил старалась угодить, но Пелагея окромя как «кулёмой» её не называла.

«Пропаду зазря», – Глаша вдруг припомнила их первую ночь с Игнатом. Когда всё закончилось, он откинулся на подушки и долго лежал, забросив руки за голову. Дышал тяжело, прерывисто. Глаша забилась в угол кровати, спрятав оголённые ноги под сорочку, и ждала. Чего ждала, не ведала. Страха не было. Стыд, саднивший где-то под ребрами, завертел мысли водоворотом:

«Прогонит чи ни?!19 – глядя на едва заметно дрожавшие мужнины губы, ей вдруг стало пронзительно жаль его. Игнат открыл глаза и пристально посмотрел на Глашу. Она заерзала, потупившись. – Шо угли!»

– Не шугайся, мэтэлить20 не буду, – Игнат встал. Взял со спинки кровати шаровары и рубаху. Оделся. Добавил еле слышно: – Шо было, быльём поросло. Ходи прямо, гляди смело. – И пригнувшись, вышел вон из горницы.

Глаша ещё долго сидела, обхватив руками колени. Сквозь приоткрытую дверь слышался раскатистый мерный храп Демида и тонкий, с присвистом, Пелагеи.

За окном забрезжил розовостью рассвет. Клочковатый снег ударял в окно когтистой лапой.

С тех пор Глаша ни разу не видела улыбки на лице мужа. А к ней – в самое сердце – заползло степной гадюкой беспокойство. Нет-нет, да и шелохнётся оно. Жалит. Пускает свой яд. И сразу же перед взором возникал Прохор. Обветренные губы, выгоревшие на солнце густые кудри, проступавший сквозь загорелую кожу румянец. Тонкие длинные пальцы. И она. Прохорова скрипка…

Глаша виду не подавала, что ревнует голосистую друженьку. И старого цыгана, что выменял подпаску-Прошке скрипку на единственного коня, почитала за чёрта. Явился к Прохору, и продал тот душу!

Когда закрутилась их любовь, засела мысль-заноза в голову Глаше. Исступление, с каким Прохор ласкал её – молодую, ладную, податливую – враз пропадало, когда он брал в руки смычок. Тотчас всё кругом меркло, и она, Глаша, тоже переставала существовать. И в эти минуты Глаша Прохора ненавидела.

Шли дни, недели. Сплетались в грубо скрученную суконную нить. Искусной пряхой время выравнивало её толщину – свыклась Глаша с ролью жинки Игната.

***

Глаша очнулась от громкого лая – брехали соседские псы. Вдруг тугой пружиной задрожало тоскливое предчувствие. Вспомнила, как намедни проснулась посреди ночи, боясь ворохнуться:21 мамка покойница блазнилась.22

«А ить рубаха-то рваная да бельтюки23 что энтот черный омут… – Глаша резко остановилась и задрожала былкой.24 – Зыркают! Пужают! – Она заозиралась. Хутор словно вымер. Сердце дернулось. – Небось быть худому! – И тут же похолодели руки. – Должно с Игнатом шо?!» – Глаша заспешила к дому, проливая воду.

Пока прибиралась, гнетущие мысли поостыли. Наскоро выполоскала тряпку, отжала и расстелила у порога. Подняла ведро, вышла в пахнущие пряными хмелинами сенцы, пнула ногой дверь и ступила на крыльцо. На базу – за плетнём – гомонилась непоседливая стайка курей, доклёвывая овес.

«Ишо катух25 белить, да золы куркам подсыпать, – Глаша вытерла подолом холщового фартука вспотевший лоб: – Абы к вечери управиться!» – Спустилась по скрипучим ступеням и опрокинула ведро в поникшие лопухи. Растрескавшаяся земля тотчас впитала влагу. Под ноги метнулся кудлатый кутёнок.26 Глаша оставила пустое ведро у крыльца, присела и погладила крутой лоб щенка:

– Брехунец, – ласково промолвила она и улыбнулась. Шершавый язык щекотал ладонь.

Из открытого окна с колыхающейся занавеской послышался стон:

– Глашка, куды запропа́стилася?

– Иду, маманя! – Глаша достала из кармана кусок пирога с мясом и скормила щенку. Вернулась в горницу. Подбежала к печи, выхватила рогачом небольшой чугунок: – Вона, упрел как.

– Чавось? – недовольно отозвалась Пелагея. Перина под ней натужно заскрипела.

– Щас, щас! – Глаша зачерпнула кружкой дымящуюся жидкость и перелила в миску. Метнулась к скрытне, вытащила тряпицу и, обжигая руки, смочила ткань в отваре. Аккуратно перенесла посудину в домушку и поставила на табурет в изголовье свекровиной кровати. – Хмелем-то обложим, как рукой всё сымет.

– Как же, «сымет», – недовольно передразнила Пелагея, – с само́й Троицы, с покосу не пущает хворость: пристала як репей.

Глаша приложила горячую тряпицу к пояснице свекрови.

– А! – заголосила та.

– Надо обыкнуть,27 – Глаша обернула спину свекрови овчиной.

Стукнула входная дверь. Глаша обмерла. Брякнул черпак о кадку с водой. Тяжёлые шаги – в горницу заглянул Демид:

– Шо голосышь, старуха?!

Пелагея запричитала пуще прежнего:

– Извести меня удумала, гадына!

– Маманя!

Демид вприщур глянул на Глашу, ухмыльнулся и задёрнул ситцевую занавеску:

– Исть подай! – раздалось могучее уже из залы.

Глаша приткнула под спину свекрови стёганое одеяло:

– Поспите, маманя.

Та что-то невнятно буркнула.

Глаша суетилась у печи, гремя посудой:

– Вона, кулеш. Шы.28 Картоха. Узвар.29

Свёкор разложил на столе мозолистые ручищи и нетерпеливо постукивал ложкой, наблюдая, как Глаша выставила на стол чугунок и взяла из буфета завёрнутый в льняное полотенце каравай.

– Айда на гумно моло́тить – табя одну дожидаются.

– А маманя как же?

– Чай не дитё малое, – он прижал к груди каравай и одним движением ножа отрезал крупный ломоть. – Как Игнашка уехал, всё по дому телепаешься.30 На баз носу не кажешь.

Глаша смотрела, как перекатывались желваки на скулах свёкра.

– Пойду, шо ли? – осторожно спросила она.

– Пойди-пойди: без табя работнички не управятся, – Демид язвительно хмыкнул, дожевал корку и принялся хлебать щи.

Глаша растерянно глянула в сторону комнаты, где спала свекровь:

«Зараз обернусь», – сняла фартук, повесила на крюк, обмыла лицо в кадушке, подвязала белый платок по-бабьи и вышла во двор.

Гумно стояло на задней части база. Глаша шла неторопливо, привычно подмечая всё хозяйским взглядом. Накормленные куры хохлились в песке, поджав лапы и прикрыв глаза.

«А кочет-то, кочет! Этаким гордецом ходит. Вона пёрышки на солнышке горят, шо энтот перламутр. Того и гляди топтать курей начнёт. Гнедой подрос: чуток и от матки оторвут, в степь пойдёт».

Глаша остановилась у плетня. В тени сарая лежала молодая корова с перевязанной ногой и тихо мычала. Докучливые мухи роились у бурой спины, словно почуяв, что гнать их некому.

– Ишь, болезная, – вздохнула Глаша, – прирежет табя батяня.

У ног снова оказался ласкучий кутёнок. Глаша высоко подняла его, умиляясь не по возрасту длинным широким лапам. Поднесла к лицу, потёрлась о холодный влажный нос:

– Тюня тютюня, – прижала щенка к себе и зашла в гумно.

Пахло нагретой пылью и сеном. Глаша огляделась – никого. На ровном глиняном полу расстелена рогожка. На ней – цепы. Вокруг разбросана стерня.31

Глаша прошла к сквозным воротам и открыла их. Подул тёплый ветерок. Кутёнок вырвался и юркнул под телегу, гружёную пышными снопами.

– Чаво батяня гутарил, что ждут? – Глаша сняла с телеги сноп, развязала его и уложила на рогожку. Растерла загрубевшие ладони, подняла цеп и замахнулась.

Свист. Удар. Свист. Удар. Привычная работа спорилась. Глаша запыхалась, сняла платок с головы. Жар прилил к щекам. Вспомнился такой же вот урожайный год.

Только схоронили маманю. Глаше шесть – уже прясть умела, за курями приглядывать. Отец с горя запил – шибко любил покойницу Меланью. Глаша была предоставлена сама себе – родни на всём свете не осталось: тётка померла годом раньше от чахотки. Сорняком протянула Глаша то лето. Раным-ранёхонько бежала в степь за хуторским пастухом – у того завсегда припасена была в котомке крынка молока парного да ломоть ржаного хлеба. Пастух, хромой тощий мужичонка из беглых каторжан, искренне жалел сиротку. Он-то и надоумил Глашу:

– Во всю-то жизнь сама свою долю держи крепко, как пойманную в сети рыбёху.

С того дня Глаша всерьез взялась за хозяйство. Спозаранку ходила за немногочисленной скотиной – все-то и богатство их с батькой: старая корова, да пяток курей. Как-то у сердобольной соседки разжилась пшеничкой, за сапетку яиц снесла на мельницу в соседний хутор. Дома затеяла пироги с ботвой.

Отец, осунувшийся, со впалыми щеками да почерневшими глазами, наблюдал за хлопочущей у печи дочкой. Потом слез, окатил голову водой из кадки. Обтёрся. Сел за стол и подозвал Глашу. Усадил на колени:

– Ишь, доча, осиротели мы нонче.

– Энто ничё, батяня, я ужо не малая. Вишь, как управляюся!

Евсей спешно вытер покрасневшие глаза. Засопел и долго смотрел на Глашу, словно впервые увидел. Вздохнул, прижал её к широкой груди:

– Родуня32 ж ты моя.

С того дня снёс Евсей в низы33 бутыли с чихирем, и больше Глаша не видела его пьяным.

***

Она в очередной раз замахнулась, нагнулась, опустила молотилку и получила сильный пинок под зад.

– Спаси Христос! – выронила цеп и стала заваливаться вперед. Крепкие руки больно подхватили под живот и кинули через узкий проход на сено. Глаша перевернулась на спину и увидела перед собой свёкра.

– Батяня, вы шо?!

Кровь застучала в висках.

– «Шо, шо», – передразнил Демид, сдёрнул кушак и стянул порты: – Раздвигай ляжки, Глашка!

– Не губите! – она попыталась отползти назад.

– Мовчи, дура! – Демид скомканным кушаком наспех заткнул Глаше рот. Она замычала. Замотала головой. Свёкор наклонился, схватил обе Глашины юбки и задрал ей на голову. В глазах померкло. Горло сжало удавкой. Демид обозом навалился сверху, больно придавив к земле.

Внезапно тяжесть ушла. Глаша боялась пошевелиться. Она вслушивалась в громкое сопение и обмирала от страха.

– Ну, буде с табя на сегодня, – Демид резко сдернул юбки с головы Глаши и взялся рукой за кушак: – Сболтнёшь кому, башку сверну, как ку́ре.

Он оправил порты, подвязался кушаком и вышёл вон.

Глаша не помнила, сколько времени прошло, прежде чем она встала. В узкие продухи34 заглянуло солнце. Внезапно стало зябко. Затрясло. Вдруг руки́ коснулось что-то тёплое и мягкое. Глаша привстала:

– Тю…ня, – погладила кутёнка. Внутри заскребло. К глазам подступили слезы.

– Гла-а-аша! – издалека раздался голос Игната.

Она медленно поднялась, отряхнула юбки и, едва переставляя ноги, вышла во двор. Не глядя по сторонам, шла к куреню, прислушиваясь к голосам.

У крыльца стоял свёкор:

– Ленивую ты за себя бабу взял: Глашка-то твоя полдня на сеновале нежилася! – раскатисто гаркнул он и ощерился.

Глаша вздрогнула, остановилась. Машинально провела рукой по голове – пальцы кольнуло, к ногам посыпались соломинки. Игнат смотрел исподлобья:

– Ступай: маманя кликала.

Днём октябрьское солнце жарило, но чудился в этом обман. Ночи холодили. Поутру по степи тянулся сырой туман, пряча русло Дона под сизой мглою.

На именины у Демида гулял весь хутор. Хотя Пелагея к осени поднялась, Глаша по-прежнему суетилась по дому одна: подносила блюда с блинами-пирогами, подливала чихирю, подавала студень и уху. Сама на еду смотреть не могла: третью неделю от съестных запахов воротило.

Демид восседал во главе длинного стола. Покручивал усы. Тянул ручищу с чаркой к каждому гостю по очереди. В ответ на хвалебные речи изрекал скупое:

– Добре, добре.

Евсей раздухарился, нахваливая дочь, и всё порывался усадить её рядом с собой:

– Ить, какая спорая девка досталася табе, Игнашка! Доня, донюшка,35 подь сюды!

Игнат сидел рядом с отцом, потупившись. Молча раздирал руками варёную курятину. Глаша покосилась на Пелагею. Та зыркала тяжело, недобро:

– Неси поросёнка, да капусты подбавь!

Глаша посмотрела на мужа.

«Неужто прознал?»

– Да сядь ты! Хлопочешь, как заполошная кура! – возмутился Евсей.

Глаше сильнее всего хотелось куда-нибудь сбежать:

– Щас, батяня, самогону принесу, – она взяла штоф и пошла в низы.

Когда вернулась, Демид осоловелым взглядом обводил гостей.

– Цы-ы-ыц! – его голос заглушил чавканье, хохот, перебранку сидящих за столом. Все замолчали.

– Сядь! – велел Демид Глаше. Взял из её рук штоф и наполнил до краев стопку: – Пей!

Глаша опустилась на краешек лавки. Пригубила. Откусила пирог:

«Шо так творог горчит, аж замутило?» Сердце чуяло недоброе. Неотрывно глядела она на суровое лицо свёкра. Евсей слюняво лыбился и поглаживал Глашу по локтю. Демид осклабился:

– Чем Демидка не турецкий султан? А?! Двух жинок имаю, когда хо́чу и как захо́чу!

Глаша встала. Тотчас в ноги ударила тяжесть.

– Ну?! – не унимался свёкор: – Глашка, раздвигай ляжки! – Он грубо шлёпнул её по заду. – Помнишь, небось, как намедни было?!

Вмиг в курене стало тихо. Слышно только, как билась в оконное стекло муха. Глаша вцепилась в край стола. Игнат дёрнулся. Медленно положил на блюдо обглоданную куриную кость:

– Шо ты брешешь, батяня?!

Демид ощерил рот:

– А шо? Я казак – не чета табе! Жинка твоя знает, – он усмехнулся, пьяно зыркнув на Глашу.

Она помертвела. Взглянула на отца. Тот побледнел и сгорбился. Гости зашушукались. Пелагея смахнула со стола миску на пол. Гости замолкли. В нависшей тишине свекровь зашипела:

– Я терпела твоего ублюдка Прохора, когда ты с Таисией спутался, а таперича в собственном дому́ скотинишься?!

Игнат хлопал ресницами:

– Батька, окстись!

Демид взревел на сына:

– Нишкни!36 Я тут хозяин!

Глаша набрала побольше воздуха и завопила, квашней осев на лавку:

– Батяня, за шо?!

Демид не унимался:

– Обрюхатил табя, и радуйся, дура! Игнашка твой – пустой стручок бобовый. Всё одно, что сухое дерево: сучок есть, да плода не даст.

Глаша подняла взгляд на отца. Евсей беззвучно шевелил губами. Кулаки его сжимались и разжимались.

– Добрую «доню» ты в се́мью нашу выдал, дружко, – повернулся к нему всем телом Демид.

Евсей кривил губы. Потом вдруг резко встал и перекинулся через стол. Схватил Демида за ворот рубахи и сильно затряс:

– Ах ты, потаскун! Пошто, пошто дочу мою ославил?!

Демид высвободился из рук Евсея:

– Неча с больной головы на здоровую перекидывать!

– Изверг! Осрамил пред всем народом! – заголосила Пелагея, – Прокляну, паскудника! И весь твой блудливый род! – она водила по лицам застольников безумным невидящим взором. Остановила его на Глаше: – И ты будь проклята, прелюбодейка!

Глаша застонала. Евсей вскочил на лавку:

– Гад! – вдарил Демиду кулаком в ухо. Потерял равновесие, перевалился через стол и рухнул в ноги Демиду. Тот за грудки поднял свата и отбросил к стене. Евсей рухнул на гостей. Все заголосили и повалили на улицу. Игнат кинулся к отцу и попытался его удержать. Евсей поднялся на ноги и, пошатываясь, приближался к Демиду. Тот отшвырнул Игната в сторону и опустил кулак на голову Евсею.

– Батяня! – Глаша бросилась к отцу. Он лежал на полу без движения.

– Убили! – заголосила Пелагея и накинулась на мужа. Демид отпихнул её. Игнат нагнулся к Евсею и приподнял его за плечи. Тот приоткрыл глаза:

– До-ня… – его дыхание прерывалось, – Замщу, слышь?!

Глаша закусила губы. К горлу подступила тошнота. Раздался глухой удар. Глаша обернулась. Демид лежал на полу, раскинув руки. Пелагея сидела рядом, обхватив простоволосую голову. Глаша встала и на негнущихся ногах вышла на крыльцо.

«Удавиться от позору, – она, не помня себя, пересекла баз и поплелась за ворота. Полная луна освещала пустынный хутор. – Бесстыжая, бесстыжая…» – стучало в голове цепами.

– Гла-ша! – окликнул её знакомый голос. Крепкие руки обхватили за плечи и развернули.

– Игнат, – выдохнула Глаша. Перед глазами резко потемнело. Последнее, что она почувствовала – крепкие объятия мужа.

Глава 3

Обычно Яна оставляла машину на перехватывающей парковке, чтобы не торчать в пробках. Её нравилось метро. Утренняя толчея у касс, плавное скольжение по эскалатору в самые недра земли, гул поездов, монотонные объявления станций – всё это привносило в ежедневную суету чувство причастности к чему-то великому, на время объединявшему совершенно незнакомых людей. Даже традиционные тычки в бока при переходе с Боровицкой на Арбатскую воспринимались исключительно как глубинный массаж внутренних органов: на курсах самореализации – Яна посещала их весь прошлый год – выработалась привычка любую ситуацию видеть только в позитивном ключе. У неё это получалось всегда. Ну, или почти всегда…

Когда ты два часа добираешься до работы – только в один конец, – и, при этом, ненавидишь читать, единственное развлечение в пути – слушание аудио-лекций известных коучей по личностному росту. Яна скачивала их в большом количестве. В вагоне втыкала в уши беспроводную гарнитуру, включала громкость на максимум и поглощала заряжающий энергией контент.

К музыке Яна относилась с прохладцей, хотя, в своё время, учителя утверждали, что с таким феноменальным слухом, как у неё, прямая дорога в консерваторию.

***

В четвёртом классе музыкальной школы она стала лауреатом нескольких конкурсов местного уровня, а в пятом – перевелась в школу-десятилетку. Программа по фортепиано значительно усложнилась – на одних способностях не выедешь, – и преподавательница из миловидной профессорши превратилась в брюзгу, на каждом уроке пеняя новой ученице на лень и отсутствие целеустремлённости.

Родители пробовали увещевать строптивую дочь, взывая к совести и чувству долга:

– Приезжать каждую неделю на ковёр к завучу – удовольствие не из дешёвых, – сетовал отец.

Мама нервно теребила мочку уха:

– Яночка, что с тобой случилось? Ты же всегда любила музицировать. Помнишь, как на праздниках подыгрывала ансамблю «Ягодки»?

Яна надула щеки:

– Вы ещё вспомните, как я хороводы водила и песенки пела чисто-чисто, аки ангел, – она скорчила умильную гримасу, передразнивая музыкального работника детского сада «Берёзка».

– И водила! И пела! – не выдержал отец и принялся расхаживать по комнате отдыха. – А Ольге Ефимовне мы всегда будем благодарны: первой распознала твой талант и посоветовала отдать в музыкальную школу.

Яна сжала кулаки:

– Всё равно пианисткой не буду!

Мама подошла вплотную, присела на корточки, взяла Яну за руки и заглянула ей в глаза:

– Почему, доченька? Это же такая прекрасная профессия.

Яна пыхтела:

– Ничего и не прекрасная: я слышала, как в учительской Калоша жаловалась на маленькую зарплату, больную спину и отсутствие личной жизни.

Мама ахнула и резко встала:

– Яна, сколько раз я просила тебя не называть Клавдию Сергеевну «Калошей»?

– Её все так называют, а мне что, нельзя? – Яна сдула с глаз длинную косую чёлку и стиснула зубы.

– И подслушивать нехорошо, – встрял отец.

– Я не виновата, что у меня абсолютный слух. Сами такую родили! И вообще, я бизнесменом буду; хочу в большом доме жить, на дорогой машине ездить, как папа, и шубу длинную носить, как ты.

Теперь ахнули оба родителя:

– Не в деньгах счастье…

– А в их количестве, – перебила Яна.

Мама сморщила нос:

– Где ты нахваталась этой пошлости?

Дверь отворилась, и в комнату заглянула Клавдия Сергеевна:

– Всё хорошо?

– Конечно, – дуэтом ответили родители.

Калоша кинула на Яну цепкий взгляд:

– Через полчаса ужин, потом – самоподготовка. Завтра у нас в зале прогон перед экзаменом. Важно показать себя. – Сдержанным тоном пояснила она маме и снова окатила Яну холодом: – Пожалуйста, не опаздывай.

– Да, да! Вовремя придёт, Клавдия Сергеевна, – мама виновато закивала, но дверь уже закрылась.

Отец сел на стул возле книжной полки:

– Дочь, ты пойми, мы же о твоём будущем заботимся. Учись, высшее образование получай: школа при Московской консерватории имени Чайковского – завидная площадка для старта. Перед тобой откроются все дороги.

– Как откроются, так и закроются, – буркнула Яна себе под нос.

– Что?

– Ничего.

– У нас отёл в самом разгаре, – неожиданно произнёс отец, – а мы тут… – он замялся, поглядывая на маму. Та, видимо, поняв, что муж ляпнул не к месту, зачастила:

– Зорька твоя скоро телёночка принесет. Маленького такого. Помнишь, как выхаживали её прошлой зимой?

Яна подошла к окну и начала обрывать герань:

– Вам ваша ферма дороже родной дочери.

– Яночка, цветочки-то в чём виноваты? – посетовала мама.

– Ага! У вас всегда самая виноватая – я! – Яна со злостью швырнула мятые пахучие листики на пол: – Сказала не буду пианисткой, значит не буду. Сначала сдали в этот дурацкий интернат, а потом приезжаете воспитывать.

Мама запричитала:

– Яночка, как «сдали?» Ты же сама в сентябре согласилась сюда поступать после прослушивания, помнишь?

Яна обернулась:

– Я тогда маленькая была. Глупая.

Отец вскочил со стула:

– А теперь, значит, большая стала и поумнела?!

– Валера, тише! – мама прижала руки к груди.

– Как мы с мамой скажем, – сурово произнёс отец, – так и будет. Точка.

Яна почувствовала слабость в коленях, но сдаваться не собиралась:

– Это, папочка, всего лишь запятая: не заберёте отсюда – сбегу!

Глаза родителей округлились.

***

Яна улыбнулась: вспоминать себя в детстве было одновременно смешно и стыдно. Бедные родители… Они тогда уехали, заверив завуча и Калошу, что дочь возьмётся за ум, не предполагая, каких дел она может натворить.