Когда закончится декабрь…

– Ой, не смешите, – досадливо отмахнулась Глаша. – Кому это может быть нужно? Просто один человек совершил глупость, а второй эту глупость поддержал, вот и вся случайность.

– Все не так просто, – он задумчиво покачал головой. – Но сейчас убеждать вас бесполезно. Осознание всегда приходит позже, задним числом. Сначала все видится плоско и прямолинейно, а со временем появляются глубина и осмысленность, понимаются значимость и важность.

– Да вы философ, – девушка оглядела его с ног до головы. – А сразу и не скажешь.

– Я не философ, а художник, – Глеб развел руками. – А внешность обманчива.

Они стояли друг напротив друга в смятении, не понимая, что делать дальше. Как быть? Как вести себя? Что сказать?

Мужчина, сдвинув брови, внимательно рассматривал стоящую перед ним девушку. Потом, чувствуя плавающую неловкость, нарушил молчание.

– Вам ведь нужен был собеседник? Это так? И мне нужна собеседница. Давайте попробуем. Не бойтесь, я не сумасшедший. И уж точно не маньяк. Просто иногда в нашей жизни наступает момент, когда ты начинаешь захлебываться обыденностью, барахтаешься между домом, семьей, работой, проблемами и чувствуешь, что тонешь. Тонешь, и все! И нет спасения. И даже нет желания спасаться. Ты опускаешь руки и молча идешь ко дну. Вы понимаете, о чем я говорю?

Глаша молча кивнула, находясь в шоке оттого, что он совершенно точно озвучил ее переживания, мысли и чувства. И вдруг, испугавшись, что он уйдет, схватила мужчину за руку, напугав Глеба своей поспешностью и горячностью.

– Все так и есть! Точно так! Я поэтому и написала… – она проворно выхватила из кармана телефон. – Диктуйте ваш номер. Я позвоню.

День догорал. Октябрьский день короток. Он хмур и бесцветен. Земля, грязная и сырая, пахнет прелью и затхлостью. Подгнившие листья уже потеряли свой золотой оттенок. Октябрь – месяц обложных дождей, поэтому все насквозь пропитано влагой и промозглостью.

Лежа в тот вечер в кровати, Глаша долго смотрела в потолок. Вспоминала и вспоминала Глеба, его наивные глаза, его растерянность, его непонятное бормотание и слова о случайностях в жизни.

Глафира уже не верила в чудеса, но именно сегодня ей отчего-то захотелось, чтобы появление этого человека стало тем самым чудом, которое мы все неосознанно ждем всю жизнь…

Глава 8

Сейчас, вспоминая тот невероятный далекий октябрь, Глаша лишь грустно усмехалась, а тогда… Тогда все казалось возможным. Вероятным и достижимым.

Появившийся ниоткуда Глеб оказался удивительным собеседником. Фантастическим! Он умел слушать так, как никто в целом свете. Казалось, он даже не дышал, чтобы не перебить свою собеседницу, ничего не спрашивал, чтобы не отвлекать. А уж как рассказывал! Взахлеб, увлеченно, образно, с лихорадочной поспешностью и страстностью…

Глафира, в первые дни очень его стесняющаяся, сначала неловко похохатывала, смущенно отворачивалась, боясь его обидеть, не вникала в подробности. Но потом… Потом все переменилось. Они говорили и говорили… Обо всем. Обо всех. Без утайки и стеснения. Без напускной бравады и церемоний. Без ложной скромности и пафосной риторики.

Долго бродили по улицам. Замерзнув, забегали в кафе. Катались на каруселях в парке. Хохоча, лизали мороженое. Пили горячий чай, обжигаясь и проливая огненную жидкость на одежду.

Глеб поражал своей необычностью. Он оказался таким простым и сложным одновременно, что Глаша поначалу даже терялась. Он смотрел на жизнь так, как она просто не умела. Ей и в голову не приходило так принимать происходящее, так вникать в смысл сказанного, так анатомировать каждую знакомую личность.

Глеб, сосредоточенно хмурясь, говорил о переплетении в каждом человеке и плохого, и хорошего. О многообразии, духовной целостности и неприкосновенности личной свободы. Он, художник, видел мир иначе, чем Глаша. И если она привыкла просто радоваться каждому новому дню, то он пытался найти в каждом дне особый знак, старался рассмотреть в рассвете символы пробуждения, а в закате – приметы угасания. Все времена года были поводом для философских размышлений, неожиданная встреча – приметой, внезапный дождь – указанием.

Глаша искала в жизни покоя, а Глеб – ответы. Его мир, полный аллегорий, девизов, аллюзий и формул, поначалу так поразил Глафиру, так ошеломил, что она, порою, проснувшись ночью, долго лежала без сна, заново проживая их разговор и по крупицам переваривая, осмысляя услышанное…

Время многое меняет. Что-то предает забвению, что-то очищает, проясняет, иногда советует и подсказывает.

Глафира, пройдя период недоумения, знакомства и принятия, вдруг поняла и полюбила этого странного мужчину, его необычное мировоззрение, удивительную ментальность и непривычную исповедальность его откровений.

Глеб был открыт миру, как ребенок. Он не умел хитрить. Ничего не таил. Ничего не скрывал. Ничего не пытался приукрасить.

Родившийся в московской профессорской семье, Глеб с детства тянулся к рисованию, и любая поверхность казалась ему холстом. Он выводил только ему понятные зигзаги на запотевшем зеркале, на стекле машины, на замерзшей луже, на папином конспекте, на маминой белой простыне, на обоях… Ребенок рисовал на упаковках, на строительных щитах, на транспарантах и даже на противне.

Родители сердились, наказывали его, топали ногами, но потом знакомый психолог объяснил, что малыш так самовыражается и, если его так тянет рисовать, надо позволить ему погрузиться в это занятие и дать возможность попробовать свои силы в профессиональном заведении.

Родители послушались и отдали сына в лучшую художественную школу столицы. Причем в отборочном конкурсе, который надо было пройти для зачисления, он участия не принимал. Члены комиссии, посмотрев папку с его домашними рисунками, единогласно проголосовали за талантливого мальчишку.

После школы Глеб поступил в Суриковский институт сначала на кафедру живописи и композиции, но потом, неожиданно для родителей, переложил документы на кафедру теории и истории искусств.

Ошарашенный его поступком отец развел руками:

– Причем здесь история искусств? Это ты и так бы знал. Разве для этого надо оставлять живопись? У тебя же талантище!

– Папа, ты не понимаешь, – твердо стоял на своем Глеб. – Чтобы писать картины, недостаточно искусно владеть кистью или карандашом, мало иметь поставленную руку или острый глаз. Надо понимать истоки, знать досконально принципы каждого художника, видеть отличия в их манере, уметь анализировать и классифицировать художественные направления, соизмерять и осмысливать их значимость. Понимаешь? Всему этому меня и научат на кафедре теории и истории искусств.

– Значит, ты больше не будешь писать картины? – недоумевала мама.

– Не знаю, еще не решил…

Не зря говорят, что талантливый человек талантлив во всем… Глеб учился отлично, поражал преподавателей эрудицией, упорством, выдержкой и интенсивностью напряженного труда. Часами сидел над одной картиной, рассматривая ее, кропотливо разбираясь в особенностях художественной манеры определенного художника. В музеях служители уже узнавали его и не удивлялись, что он мог подолгу стоять перед каким-нибудь полотном, разглядывая его и что-то записывая в своей записной книжке.

Ему прочили великое будущее, но никогда ничего нельзя знать заранее. Жизнь ничего авансом не выдает и наперед не раскрывает своих карт.

И случилось совсем другое. После института Глеб поступил в аспирантуру, стал писать кандидатскую. Уехал на стажировку за границу, но, прожив там полтора года, вернулся. И тут бы ему работать да работать в свое удовольствие, но он, в свои двадцать шесть, так влюбился, что голову напрочь снесло.

Хоть говорят, что всякая любовь – благо, однако, Глебу внезапное чувство принесло больше боли и страданий, чем радости. Во-первых, молодой человек полюбил женщину на пять лет старше себя, и, во-вторых, работающую обычной лаборанткой на кафедре.

Родители, узнав об этом, пришли в ужас. Случившийся мезальянс поначалу привел их в ступор, а затем в негодование. Профессорская семья долго не могла прийти в себя: маму чуть удар не хватил, она то плакала, то лежала, тихо постанывая. Папа, с горя хлебнувший коньяка, с сыном вообще не разговаривал, не мог совладать с горечью и обидой.

Однако Глеб у родителей разрешения на брак не спрашивал. Он, влюбившийся впервые, слишком торопился создать собственную семью. Без оглядки на мнение старших, без страхов и опасений, боролся за обретенное счастье.

Молодые поженились через два месяца, а еще через шесть с половиной месяцев у них родилась девочка. И тут нечаянное счастье, прощально махнув рукой, скоропостижно покинуло их дом…

Дочь, появившаяся ранним летним утром, оказалась больной. Список удручающих диагнозов венчал самый страшный – детский церебральный паралич. И это в один момент сломало цветущую женщину, ставшую женой Глеба всего восемь месяцев назад.

Женщина честно старалась не потерять в постоянной борьбе за здоровье дочери свою любовь, упорно крепилась, но не выдержала. Бессонные ночи, врачи, больницы, консилиумы, массажи, процедуры – все это изматывало, высасывало силы и жизненные соки, отнимало энергию, лишало сна.

Глеб не мог работать просто потому, что не хватало времени. А если он не работал, не было денег на врачей, лекарства, оплату няни, питание. Родители, не одобряющие выбор сына, поначалу не реагировали на печальные события, но потом их родительское сердце не выдержало, и они включились в эту вечную круговерть проблем, связанных с появлением больного ребенка.

Три года постоянной борьбы сделали свое дело…

Девочка не сидела, не говорила, не ходила. Жена замкнулась, ожесточилась, перестала за собой следить, плакала, требовала от Глеба помощи, денег, жалости и сочувствия. Ей отчего-то казалось, что муж ее больше не любит, избегает близости и тяготится семьей.

Все рушилось. Они почти не разговаривали.

Глебу хотелось, чтобы жена подошла, обняла, приласкала, послушала. Но ей, выжатой как лимон, было совсем не до него. Она занималась дочерью, валилась с ног от усталости и отчаяния. Дочь, которой уже исполнилось три с половиной, сильно отставала в развитии, отца почти не узнавала, льнула к матери и часто болела.

Раздражение, холодное молчание и отчуждение поселились в их доме.

В тот день, когда Глеб увидел объявление Глаши, ему едва исполнилось тридцать. И он, абсолютно измученный, недолго думая, сорвал крошечный лист, обещающий собеседника.

Глаша, узнав его историю, долго плакала. Сердобольная и милосердная по характеру, она сначала хотела искать врача для дочери Глеба, потом – помогать его жене, затем – найти ему психотерапевта. Ее сердце рвалось на помощь неизвестной женщине, маленькой больной девочке…

– Нет, не надо, – покачал головой Глеб. – Ты просто со мной поговори. Послушай меня. Помолчи со мной вместе. Подержи меня за руку. Больше ничего не нужно.

Целый год они, встречаясь, разговаривали. Обо всем, но чаще всего о нем, его семье, их проблемах. Глаша, держа его за руку, слушала и слушала мужчину, который все никак не мог выговориться. Накопилось так много несказанного, непроизнесенного, что теперь, обретя собеседницу, он словно глотнул кислорода, без которого уже начал задыхаться.

Они чувствовали удивительное родство, но ничего лишнего и недозволенного между ними не происходило. Глаша видела, что мужчина тянется к ней, делится новостями, мечтами, планами и все больше привязывается. Она и сама уже скучала без него, но не спешила откровенничать об этом. Первое время никто, кроме Агнии, не знал о Глебе.

Но однажды Глаша, привыкшая всем делиться с подругой, все же не стерпела…

– Женек, у меня новость. Ты только не нервничай.

После такого предисловия подруга всегда и начинала нервничать, но сегодня, не чувствуя опасности, лишь удивленно приподняла брови.

– А что? Есть повод?

Глаша пожала плечами и туманно улыбнулась, отчего прозорливая подруга сразу напряглась.

– А вот я и смотрю, что нас долго почему-то не штормит. И так подозрительно мне было это спокойствие. Целых две недели! Ну? Во что опять вляпалась?

Глафира уже пожалела, что начала разговор, но отступать оказалось поздно. Она, покраснев от волнения, рассказала Женьке о Глебе.

– Мы же с тобой обсудили это объявление, – обреченно покачала головой подруга. – Что, все-таки появился желающий?

Глаша потупилась и упрямо молчала. Это еще больше раззадорило Женьку.

– Значит, появился, – вздохнула Евгения. – Ну? Он женат?

– Угу…

Подруга схватилась за голову.

– Значит, с женатым любовь крутишь?

– Да какую любовь? – завопила оскорбленная в лучших чувствах Глафира. – Что ты выдумала?

– А как это теперь называется? Собеседованием? И что? О чем вы две недели беседуете? Ты с ним спишь?

– Нет, конечно, – Глаша обиженно всхлипнула. – Мы просто разговариваем.

– Поверь, это вопрос времени, – недоверчиво поджала губы Женька. – Какой бы ты ни была собеседницей, у дружбы с мужчиной один конец – постель!

– Глупости, – отчаянно сопротивлялась Глафира. – Чушь!

– Да ты что? – прищурилась раздраженная подруга. – Все очень просто, милая! Мужик от домашних проблем сбежал, а ты от своего одиночества ему компанию составила. Тебе мужик нужен, а ему – баба, вот и все ваши разговоры.

– Тьфу, какая ты циничная, – поморщилась Глаша.

– Не я циничная, а жизнь такая! – Женька сердито отвернулась от подруги, но, не выдержав, нервно выдохнула. – Попадись мне сейчас Агния твоя, задушила бы собственными руками! Толкает тебя черт знает куда и втихомолку радуется, старая мымра!

Женька, выйдя из берегов спокойствия, еще долго бушевала и пузырилась гневом. Но дня через два вдруг приехала вечером к Глаше.

– Ладно, что сделано, то сделано, – она обняла Глафиру, прижала ее к себе. – Я ж за тебя, дуреху, переживаю. Страшно мне, вдруг его жена мстить тебе возьмется, кислоту, например, в лицо плеснет. У этих психов всякое бывает. Ладно, рассказывай по порядку…

Привыкшая держать руку на пульсе, Евгения время от времени возвращалась к обсуждению странной дружбы между Глебом и Глафирой, но, не заметив признаков сексуального влечения, успокоилась и расслабилась.

Но, как оказалось, этот самый год, полный открытия и познания, обманул-таки доверие Евгении, и самые дурные ее предчувствия все-таки сбылись.

За эти двенадцать месяцев Глеб так освоился, что уже ничуть не стеснялся и чувствовал себя совершенно спокойно даже в квартире Глаши.

Как-то вечером, зайдя к ней на чай, Глеб засиделся допоздна. Вера Павловна, поужинав с ними, уехала за город к заболевшей подруге, а они вдвоем переместились в гостиную, где почему-то долго говорили об Ахматовой, о ее вечном одиночестве, вспоминали любовь к Гумилеву.

Потом их разговор незаметно переключился на художников, в связи с Ахматовой коснулись удивительного Амадео Модильяни, потом вернулись к известным портретам Николая Тырса, позже стали по очереди читать потрясающие стихи раннего Гумилева.

На душе стало спокойно и тихо. Глеб, поймав настроение, начал вспоминать детство, долго и интересно говорил о молодых родителях, потом вызвался помогать Глафире мыть посуду, разбил чашку, извинялся, шутил, смеялся над своей неловкостью…

Он словно искал повод еще задержаться. Предложил посмотреть новый фильм. Они сели на диван, но телевизор включить не успели. Вдруг Глеб, резко обернувшись к Глаше, стал целовать ее плечи, шею, руки… Обомлевшая от неожиданности, Глаша растерянно молчала. Не отталкивала мужчину, но и не обнимала. Не сопротивлялась, но и не прижималась.

Чувствуя его призывные горячие ласки, сначала будто обмерла, но через мгновение стала таять и плавиться в его требовательных горячих руках. Глаша запрокинула голову и, чуть постанывая от его властной чувственности, забирающей ее в свои сети, прижалась к нему, подалась вперед и стала лихорадочно расстегивать его рубашку…

Их губы, влажные и чувственные, слились в бешеном порыве, и она, уже теряя над собой контроль, откинулась на подушку и погрузилась в горячую истому его яростной безудержной страсти…

Очнулись они уже под утро. Светало. За окном еще стояла та тишина, которая бывает в городе только перед рассветом. Как только сумерки отступают, и первые лучи солнца ласково поцелуют горизонт, тотчас просыпается городской транспорт, начинают оживать улицы и переулки, появляются дворники и исчезает удивительная предрассветная тишина.

Глеб, спустив ноги на пол, сладко потянулся.

– Как жаль, что ночь закончилась, – он ласково глянул на раскрасневшуюся Глашу, сладострастно подмигнул. – Я бы хотел продолжения…

Глафира, позабыв обо всем на свете, смущенно кивнула.

– Оставайся. Мама уехала. Мы одни.

Но он, грустно вздохнув, заторопился.

– У меня десять неотвеченных вызовов от жены. И чего ей не спится. Надо идти…

Проводив его, Глаша, не думая о времени, схватила трубку телефона. Женька долго не отвечала, но когда, наконец, соизволила проснуться, Глаша, не здороваясь, тихо прошептала:

– Женька, вот и все…

Подруга спросонья сердито заворчала:

– Ты на время смотрела? Пять пятнадцать. С ума сошла?

– Женек, я так счастлива, – Глаша торопилась, будто боялась растерять живущее в ней ощущение счастья.

Подруга, погруженная в объятия Морфея, недовольно пробубнила:

– А твое счастье не могло подождать часов до девяти утра? Что такое?

Глаша, чувствуя, что Женька не понимает ее, громко крикнула:

– Да проснись же ты!

Евгения, тут же пришедшая в себя, лихорадочно вскинулась.

– Не ори! Людей разбудишь! Чего тебе?

– Чтоб ты меня услышала!

– Ну, слушаю. Что?

Глаша, устав шептать, произнесла громко, по слогам:

– Я его люб-лю. Люб-лю! Слышишь?

– Ты переспала с ним? – окончательно проснулась Женька.

– Да. И ни о чем не жалею, – Глаша блаженно закатила глаза.

– Ну, все. Теперь точно все. Считай, ваш роман закончен, – горестно выдохнула мудрая Евгения.

– Почему это? – недоверчиво прошептала Глаша.

– Потому что все, что ему было нужно, он получил сполна. – Все, чего хотел: собеседование, приют, ласку и секс. Крепись, это правда жизни!

Глеб приходил еще несколько раз. Оставался до утра у Глаши. Страстно целовал, погружаясь в пучину страсти. Шептал на ухо что-то горячее и неразборчивое. Забывался на ее груди и нежно перебирал рыжие волосы. Уже не разговаривал, не просил понимания, не читал стихи, не шутил. А потом исчез. Просто перестал отвечать на телефонные звонки.

Глаша, порыдав у Женьки на плече, решительно отправилась к его дому, чтобы узнать причину столь поспешного бегства. Целый вечер простояла недалеко от подъезда, карауля Глеба. На следующий день, оскорбленная в лучших чувствах, Глаша вернулась на свою позицию.

На третий день Женька, сильно переживающая за нее, отправилась вместе с подругой. Они остановились под раскидистым кленом напротив дома Глеба. Смотрели на подъезд, переминаясь с ноги на ногу, разглядывали жителей дома. Простояв еще часа два, замерзшая Женька исподлобья глянула на Глашу.

– Ты можешь объяснить, чего мы ждем? Вот скажи мне спокойно, для чего мы здесь.

– Не знаю, – Глафира даже побледнела. – Хочу его видеть. Он не мог меня так долго обманывать. Целый год! Он хороший человек.

– Конечно, хороший. Никто не спорит. Но и хорошему человеку надо иногда менять обстановку, отдыхать, отвлекаться. Он просто устал от тягот семейной жизни и искал отдушину. Ты помогла ему, дала возможность выговориться, передохнуть, глотнуть кислорода, воспрянуть духом, переосмыслить происходящее. И он, набравшись сил, ушел жить дальше. Вернулся в свою трудную жизнь с новыми силами. Отпусти его, Глаша, у него полно проблем: дочь больная, у жены нервный срыв… Это трудный шаг, но самый верный в нынешней ситуации. На чужом несчастье счастья не построишь.

Глаша тихо заплакала. Мудрая Женька подала ей платок.

– Держи. Вытри слезы. Все нормально. Все идет своим чередом. Мы ошибаемся, потом собираемся с силами и двигаемся дальше. Ты потом поймешь, что иного выхода нет. Пойдем домой, Глашенька, я устала тут дежурить. Пойдем, посидим в тепле, чаю заварим, пирожных тебе, так и быть, купим…

Тогда Глаше было двадцать девять с половиной. А теперь ей тридцать пять. И у нее никого нет, кроме мамы, Женьки и собаки Федора.

Глава 9

Второе декабря удивило горожан, привыкших к пасмурной, серой декабрьской погоде. Яркое солнце, оживившее давно утратившее свою высоту небо, слепило глаза, легкий морозец пощипывал щеки, ледяной воздух холодил легкие. Первый крепкий мороз сковал землю, накрыл лужи тонким льдом, который под ногами сразу расходился мелкими трещинами.

Небосвод, вдруг окрасившийся в позабытый ярко-голубой, радовал высотой и невероятной чистотой. Снег, шедший всю ночь, лежал праздничным белым покрывалом. Погода точно соответствовала пушкинскому «мороз и солнце – день чудесный…», и горожане, уставшие от мрачного сырого ноября, радостно улыбались, глядя на предновогоднюю красоту.

Павел очень торопился. Сегодня с самого утра он занимался неотложными домашними делами, которых накопилось великое множество, о чем ему вчера напомнил отец.

Павел знал, что отец слов на ветер не бросает. Волевой, довольно молчаливый и своенравный, он, по сути, добрый человек, приходил в бешенство от разгильдяйства и безалаберности. Прожив сложную жизнь, искореженную вдоль и поперек, исчерченную черно-белыми линиями судьбы, намотав тысячи километров дорог, досыта хлебнув горечи и боли, отец, Семен Николаевич Громов, требовал порядка во всем. В личной жизни, в делах, в бизнесе и в любви…

Павел, вспомнив об отце, усмехнулся. Суров, конечно, родитель, но другого и не нужно. Кто так, как он, может отругать, не подбирая слов и выражений, а потом пожалеть и не спать ночами?

Матери у Павла не было. Единственная выгоревшая фотография в старом семейном альбоме – все, что от нее осталось. Павел ее не помнил, а отец вспоминать о ней не хотел. И уж если приходилось, то говорил скупо, немногословно, с трудом подбирая слова. Будто воспоминания не только не доставляли ему удовольствия, а вызывали душевную боль.

Павел, видя, что отец, говоря о маме, темнеет лицом и сразу закрывается, старался эти разговоры не провоцировать. Придерживался принципа: не хочет – и не надо.

Так они и жили до некоторых пор. А потом Бог послал им отраду – мальчишку Матвея. Сын Павла стал для них обоих настоящим подарком, новогодним чудом, потому что как раз под новый год Павел и принес сына домой.

Пять лет пролетели как один день. И вот уже по их дому ходит взрослый пятилетний мужчина. Человек со своими суждениями, со своим характером, пристрастиями, интересами и вкусом.

Павел сыном гордился. Матвей рос некапризным, нежадным, неизбалованным, но чрезмерно любознательным и очень подвижным. Доставалось в доме всем: и домработнице Тосе, и поварихе Нине, но больше всего перепадало няням. Наверное, поэтому ни одна из них не задерживалась в семье надолго. За пять лет жизни Матвея сменилось уже семь женщин, претендующих на должность няни.

Получая в очередной раз ультиматум и заявление об уходе, Павел неподдельно изумлялся:

– Да чем же он вам не угодил?

Женщины пожимали плечами, молчали или вываливали ворох протестов и изливали море негодования. Кому-то не нравилось, что мальчишка не по возрасту смел, умеет постоять за себя, отвечает взрослым без стеснения, других напрягала его самостоятельность, третьих мучила его несговорчивость…

Дед, Семен Николаевич, человек суровый и прямолинейный, сердился.

– Чего ж они хотят? Он – пятилетний ребенок, а они – дипломированные специалисты! Уж можно было справиться с малышом! Ничего. Пусть проваливают. На нет и суда нет. Разберемся.

Но Павел, постоянно отлучающийся то в командировку, то на спецзадание, за сына переживал. И вчера вечером, беседуя с отцом, дал ему слово, что обязательно найдет новую няню до нового года.

И вот сегодня, когда выдался свободный день, Павел с утра кинулся выполнять то, что отложить на завтра уже не получалось. Съездив в поликлинику за выпиской для отца, в аптеку за лекарствами для Тоси, в управляющую компанию за счетами, он, наконец, направился за подарками.

Так уж повелось в их семье издавна, что подарки к новому году они покупали сильно заранее, не надеясь на последние дни, когда и к прилавкам не протолкнуться из-за спохватившейся толпы, и на работе начнется аврал, случающийся, как обычно, под конец года.

Павел любил делать все обстоятельно, вдумчиво и тщательно, спешка и суматоха его раздражали. Поэтому, покупая заранее новогодние подарки, он избавлял себя и от обезумевшей толпы, рвущейся к прилавкам в диком желании всех опередить и все скупить, и от случайных спонтанных покупок.

Сейчас же, неторопливо посетив все отделы, Павел выбрал самое, на его мужской взгляд, необходимое и приятное, накупил кучу мелочей, захватив, на всякий случай, даже то, чего заранее не планировал. Помня обо всех обитателях их большого дома, он все же больше всего времени провел в отделе игрушек.