Полная версия
Повелитель и пешка
– Пшел! – рявкнули в самое ухо.
Идти Обр никак не мог. Сил хватило лишь на то, чтобы слегка приподнять голову. В глаза сразу полезли чужие жесткие волосы. Из-под волос сверкнул золотой ободок. Серьга. С серьгой в ухе ходил старший из Свеновичей – Герман. Обр всегда хотел себе такую же. Верно, Герман. Кожаная кольчуга с бляхами, которые сейчас больно впивались Обру в живот. Здоров старший брат, ни одна солдатская кираса на нем не сходится.
Герман, каменно тяжелый, навалился на Обра, почти не давая дышать. Сознание медленно прояснялось. Подробностей Обр так и не вспомнил. Понял только – стряслась большая беда. Попробовал еще немного приподняться. Впереди маячила обтянутая алым камзолом спина возницы. Осторожно скосил глаза. Над высоким бортом повозки навис конский бок и стремя с вдетым в него солдатским сапогом. Красномундирник держал вонючий смоляной факел.
Лежать было тесно. В правое ухо хрипло, болезненно дышал еще кто-то. В повозку их явно побросали как попало, особо не разбираясь, кто живой, кто мертвый, а сейчас, похоже, пытались впихнуть сюда еще одного. Этот был наверняка жив. Под громкие крики и понукания, больно отдававшиеся в Обровой голове, он сам перевалился через дощатый борт, двигаясь неловко оттого, что мешали скрученные за спиной руки, скорчился, сторонясь окровавленных неподвижных тел, забился в угол у передка. Хрипло рявкнул возница, повозку качнуло, и снова началась выматывающая душу тряска. Всадники с факелами тоже двинулись вперед.
Обра замутило от вида шатающихся на фоне неба вершин, он хотел закрыть глаза, но тут новый пленник поднял лицо, красное не то от крови, не то от света факелов, и, поймав взгляд Обра, криво усмехнулся разбитым ртом. Маркушка! Неужто их взяли всех? Нет, наверняка многим удалось уйти… Не может быть, чтобы всех…
– Маркушка, – шепнул Обр.
Маркушка в ответ странно дернул головой, пытаясь избавиться от прилипших к окровавленному лбу седых прядей, а потом вдруг закатил глаза, будто указывал на что-то наверху, и скорчил дурацкую рожу, сложив губы трубочкой. Озадаченный Обр тоже завел глаза, посмотрел наверх. Впереди, над головой возницы вставал облитый лунным светом обрыв, над которым боролась с ветром одинокая сосна. Эту сосну Обр узнал бы из тысячи. Сейчас будет поворот на Большие Соли – место злосчастной засады. Выходит, проклятый Семерик продал их с потрохами. Между тем Маркушка, раздраженный непонятливостью Обра, пробормотал что-то, наверняка ругательство, и снова скорчил страшную рожу. Точь-в-точь пес, воющий на луну.
И тут Обра осенило. Борясь с болью и головокружением, он, сколько мог, приподнялся на связанных за спиной руках, попытался выползти из-под неподвижного тела Германа, набрал в грудь побольше воздуха и завыл.
Это был настоящий волчий вой, глухой, утробный, пробирающий до мозга костей. Зимний вой голодного вожака стаи, от которого становится не по себе даже матерым охотникам, а деревенские собаки, скуля, забиваются под крыльцо.
Лошади, впряженные в повозку, тоже были простые, деревенские, взятые в Малых Солях. Они точно знали, что предвещает такой вой. Возница заорал «Стой!», повис на вожжах, но это не помогло. В следующий миг переднее колесо угодило на корень, разогнавшуюся повозку мотнуло особенно сильно, и красномундирная спина исчезла из виду. Обр еще наддал, добавил взрыкивающих глухих тонов и голодной тоски. Кони охранников завертелись, вскинулись на дыбы, в слепом ужасе борясь с седоками. Повозка стремительно летела вперед, к повороту над обрывом.
– Вожжи! Вожжи подбери! – прохрипел кто-то прямо в ухо Обру. Маркушка, руки которого почему-то оказались свободны, метнулся на передок.
«Уйдем!» – успел подумать Обр, прежде чем его швырнуло на доски борта. Борт затрещал, и тошное чувство падения накрыло его ледяной волной. Он падал, обреченно зажмурившись, не имея возможности прикрыться руками. Острые иглы хлестали по лицу, сучья срывали одежду вместе с кожей, все вокруг трещало и ломалось, где-то кричала обезумевшая лошадь. Он падал и падал, пока всем телом не ударился о тугой песок. Песок просел, поддался и потек, все быстрее и быстрее, унося Обра вниз по крутому склону.
* * *Все было забито песком. Глаза, волосы, ноздри, разинутый в крике рот. Надо было дышать, но не получалось. Извиваясь, как раздавленный червяк, Обр перекатился на живот, подтянул под себя колени, свернулся крючком, выплевывая, выталкивая песок из глотки. Лошадь все еще кричала где-то наверху. Хрипло, пронзительно.
Очень осторожно он разогнулся, приподнял гудящую голову, внутри которой тяжело пересыпались сухие горячие песчинки; болезненно щурясь, посмотрел наверх. Наверху, над кручей с темными косматыми пятнами сосен и смутно белевшими языками осыпей, тянулась редкая цепочка огней. Факелы стражи. Песок в голове клонил ее книзу, жег глаза изнутри. Хотелось упасть лицом вперед – и будь что будет.
А что будет-то? Найдут, подберут, снова бросят в телегу. Свезут куда-нибудь. Скорее всего, в Большие Соли, в княжескую тюрьму. И тут Обр, наконец, испугался. Это был отчаянный звериный страх, ужас лесного жителя перед западней, капканом, ловушкой. Поймают – запрут. Мысль о том, что дело, скорее всего, кончится не тюрьмой, а полем виселиц, в голову ему не пришла. В свою смерть Обр не верил. Зато жизни в каменном мешке боялся смертельно.
Огни зашевелились, медленно двинулись вниз по склону. Обр застонал, разогнулся, выпрямился. Вокруг все закачалось, как на море в бурную погоду. Море… Море шумело справа, в двух шагах, за грядой дюн. Шумело мерно, настойчиво, неторопливо. Или это в ушах шумит? Дюны… Укрытие!
Может, найдут не сразу. Или вообще не найдут. С третьей попытки Обр встал на ноги и потащил побитое, вопящее о пощаде тело по песку в просвет между дюнами к взбаламученному ночным ветром морю. Лучше бы ползти. Тогда дело пошло бы быстрее. На своих двоих он чувствовал себя очень неуверенно. Но жгучий страх гнал вперед, помогал подниматься каждый раз, когда он спотыкался и падал. Наконец он скрылся за дюнами, в очередной раз свалился, мягко съехал с песчаной горки прямо к кромке прибоя и оказался во власти ветра. Разбитое лицо сразу заломило. Набежавшая волна лизнула щеку ледяным языком, следующая окатила с головой. Резкой болью отозвались порезы и раны. Больно было так, будто всю кожу содрали. Обр жадно слизнул холодные капли, но они были соленые. «Воды бы, хоть глоточек…» – подумал он и захлебнулся в темном горячем песке.
Глава 3
Чистая струя, дрожа, играя солнечными искрами, лилась из тонкой, просвечивающей насквозь розовой раковины. Обр жадно потянулся к ней. Плавающий вокруг золотистый туман порвался, рассеялся, и стало видно, как чьи-то пальцы сжимают узкое горло кувшина. Застонав, он рванулся к воде, но струйка исчезла. Зато губы поймали мокрый шершавый край деревянной плошки. Он принялся жадно пить, уверенный, что никогда не напьется, но после нескольких глотков его замутило. Он откинулся назад, чувствуя, как все тело сотрясает противная мелкая дрожь.
Затылок погрузился во что-то мягкое, шуршащее, остро пахнущее. Лба коснулась влажная прохлада. Тоненькие ручейки потекли по вискам, утишая жестокую головную боль.
«Все пройдет, – прошелестело над ухом, – все пройдет. У кошки боли, у собаки боли, у нашего мальчика не боли».
Туман всколыхнулся, исчез окончательно. Оказалось, что над Обром склоняется нечто жуткое. Зверь не зверь, человек не человек. Зеленая шерсть торчала в разные стороны из круглой кудлатой головы. Из-под шерсти внимательно смотрели светлые, вполне человеческие глаза. Влажная тряпица в последний раз коснулась лба, осторожно прошлась по щекам, точно стирая слезы, и зеленое чудище исчезло из виду.
Обр легонько покосился направо. Увидел белый бок печки, на котором лежало размытое пятно света, линялую занавеску над полатями, плетенную из пестрых лоскутов дорожку перед печкой на полу. Сбоку к печке была приткнута короткая лавка. У лавки, склонившись над лоханью, возилась старуха в зеленом мохрастом платке, завязанном крест-накрест через грудь поверх необъятной коричневой кофты. Платок, видать, сделали из старого одеяла. Длинные концы с торчащими нитками болтались сзади, цеплялись за складки бесформенной юбки.
Тетка была приземистая и в этих тряпках больше всего походила на пыльный клубок шерсти. По правде говоря, одежа деревенских баб всегда нагоняла на Обра тоску. Замотаются в платок, один только кончик носа и торчит наружу. Юбка по земле тянется, сверху еще передник какой-нибудь напялят пострашнее и ходят, переваливаются. Да уж, на городских глядеть куда интереснее. Во, и на этой тоже. Не один платок, а целых два, и оба рваные. Ну, этой-то, небось, все равно.
– Нюська! Нюська!
Обр вздрогнул. Вопль впился в голову, прошил ее насквозь каленой стрелой. Казалось, орут прямо в левое ухо. Морщась, он осторожно покосился налево. Слева оказалась стенка, сложенная из шершавого, насквозь просоленного плавника[7]. Прямо над прикрытой тонким лоскутным одеялом грудью тускло светился квадрат окошка, затянутого желтоватым рыбьим пузырем.
– Нюська! – продолжало надрываться за стенкой невидимое дитя.
– Чтоб ты сдох! – с чувством прошептал Обр. Встать бы, надрать уши гаденышу, чтоб знал, как разоряться.
Бабка вскинулась, вытерла руки о передник, покатилась к выходу, перевалилась через порог, но дверь за собой прикрыла плотно.
– Нюська! – завопил неуемный щенок. – Мамка зовет за Кланькой глядеть. Нам в город надо!
Та прошелестела что-то в ответ. К счастью, после этого голосистый ребенок заткнулся и сгинул. Бабка же вернулась, подкатилась к Обру, поставила в головах табуретку, на нее плошку с водой, прошептала едва слышно: «Поспи, я скоро», влезла у порога в громадные разбитые мужские башмаки и ушла. Не стукнула, дверью не хлопнула, за что Обр был ей благодарен. Больше никакой шум его не тревожил. Можно было без помех следить за светлым пятном, медленно переползавшим с печки в дальний, темный угол. Что-то мерно шуршало, гудело в отдалении. Снова море. Куда ж от него в Усолье денешься. Дом-то рыбацкий. Строен из плавника, у двери сеть на крюках развешана, и воняет рыбой. Не, не рыбой. Солью, что ли. В подушке, придавленной тяжелой головой Обра, под застиранной наволочкой шуршала пахучая морская трава. Ага. Море, рыбацкая хижина, рыбацкая деревня. Какие-нибудь Белые Камни или Устье. Осталось вспомнить, как его сюда занесло. Ничего не вспоминалось.
Обр ослабел, забылся, а когда очнулся, уже стемнело. Бабка была дома, разжигала фителек в плошке с ворванью. Заметив, что Обр открыл глаза, засуетилась, притащила котелок, принялась поить его с ложечки жидкой юшкой.
– Где я? – спросил Обр, после третьего глотка отвернувшись от ложки, потому что мутило страшно.
– У меня, – прошелестело из-под платка.
– А ты кто?
– Анна.
– Это хорошо, – сказал Обр. Все-таки эти простолюдины страшно тупые. Тут нужно терпеливо, снисходительно.
– Как я сюда попал?
– На лодке.
– На какой лодке?
– На моей.
– Дура! – рявкнул Обр, терпение которого было очень коротко. По-настоящему рявкнуть не получилось, вышло какое-то жалкое шипение, да еще сильнее заболела голова. Но бабку в разум привести удалось.
– Я перемет проверяла, – сообщила она, – мы всегда у Сосницкой косы переметы ставим. До света вернуться не успела. Ветер поднялся, я не справилась. Отнесло к самым Откосам. Гляжу, на берегу чернеется что-то. Думала, морем выбросило. Решила проверить, вдруг что-нибудь нужное. А это ты оказался.
– А, – сказал Обр. Что он забыл у Откосов, помнилось слабо. Вроде драка какая-то была, с дерева прыгать пришлось. Наверное, головой треснулся. И вообще все болит.
– Вот я тебя в лодку и забрала. А потом мы с тобой шли. Еле-еле дошли, – закончила бабка.
– Куда шли?
– Домой.
– Точно дура! – снова не удержался Обр. – Да дом-то твой где?
– Вон там, – бабка махнула куда-то в темный угол, за печку, – Соли Малые, а мой дом тута, с краешку, на рыбацком конце.
Соли Малые. Обру это не понравилось. Все же город, не деревня. Народу много. Ходить начнут, вынюхивать. Дознаются – донесут. Бабка, видно, малоумная. Ей и невдомек, кто он, а то сама бы давно донесла. За Хортов хорошую награду дают. Всю ее хижину купить можно и лодку в придачу.
Но никто к бабке не ходил. Кричали-стучались под окном, звали на работу. Бабка нанималась поденно чистить-потрошить свежий улов, чинить сети, стирать белье или глядеть за детьми. Домой возвращалась поздно, уже в сумерках, кормила Обра тем, чем наградили за труды. Расплачивались с ней все больше рыбой. Хорт изо дня в день ел уху или жидкую кашу, заедал хлебом-серячком, но не спорил. В еде он был непривередлив. Покормивши раненого и повозившись с посудой, бабка забиралась на полати, копошилась за занавеской, устраивалась на ночь. Небось, платок свой безразмерный разматывала. А уходила часто засветло, ухитрившись не разбудить Обра. Говорить она с ним почти не говорила. Только и слов что «поешь», да «дайка я тебя умою», да «пойдем, до ветру сведу». Заботилась, в общем. Лекарств у нее никаких не было. Все раны, ушибы и шишки бабка лечила холодной водой. Но Хорта это не тревожило. На нем все заживало как на собаке. А от головной боли холодные примочки, сделанные сморщенными руками, хорошо помогали.
Почему женщина заботится о нем, Обр особо не задумывался. На то и смерды, чтоб служить благородным Хортам. А эта, небось, родилась еще при прадеде. Помнит, наверное, как все тогда было. Стариков Обр не любил. Они вызывали у него брезгливую жалость и чуть-чуть пугали. Жить до тех пор, когда все зубы выпадут, спина согнется и ноги держать перестанут, он не собирался. Из Хортов мало кто доживал до старости. Все гибли в бою, как и надлежит.
Однако эта Анна была еще бодрой. По дому каталась шустрым шариком. Когда работы не было, она только и делала, что скребла чистым песком то пол, то посуду, лавки, вытряхивала лоскутные половички, стирала какие-то тряпки, и все это тишком-молчком, чтоб не тревожить валявшегося на лавке Обра. Частенько она уставала, усаживалась отдыхать прямо на полу, растирая натруженную спину. Хорт сроду не жил в такой чистоте. Иногда ему казалось, что здесь все такое ветхое, вытертое и линялое от бесконечной стирки-уборки.
Прибравшись, бабка не унималась. Садилась чинить чьи-то чужие сетки, вязать крючки на переметы. Когда забывалась, начинала тонким девчачьим голосом петь протяжные песни про бурь-погодушку и распроклятое злое море. Но стоило кашлянуть или пошевелиться – тут же замолкала. Он часами ничего не видел, кроме сгорбленной над работой спины, мохнатого платка и оттопыренных локтей, таких острых, что оставалось только диву даваться, как они до сих пор не проткнули бабкину кофту.
Но чаще Обр оставался один. Сначала лежал, привычно следя взглядом за медленно ползущим по стенам световым пятном, слушая шум моря, которое то шуршало почти неслышно, то ревело и грохотало. Потом понемногу начал подниматься, путешествовать от лавки до печки. От скуки исследовал избу. В углу за печкой оказалась полка, украшенная бумажными кружевцами. На полке три плошки, три стертых по краям ложки и невесть откуда взявшаяся неописуемой красоты фаянсовая кружка, разрисованная яркими павлиньими хвостами. Из кружки сиротливо торчала жалкая розочка из красного шелка. Другие кружки, простые, оловянные, скромно висели на гвоздиках.
В противоположном углу оказалась божница. Икона была одна, такая тусклая, что, гляди не гляди, не разберешь, что ж на ней такое изображено, но зато в веночке из тряпичных розочек, в тех же жалких бумажных кружевцах. Рядом висел неумело сделанный деревянный кораблик. Обр качнул кораблик пальцем, тяжело вздохнул. Моление о тех, кто в море. Такими корабликами были увешаны все усольские церкви. Под иконой к стене приткнулись высокие пяльцы на подставке. На пяльцах – пыльное вышивание, к которому давным-давно никто не притрагивался. Поверх вышивания сидела тряпичная кукла в лоскутном платье с удивленным, слегка полинявшим лицом. Обр хмыкнул. Деревенские у кукол лиц не рисовали. Считалось – дурная примета. И вышивка сделана по-городскому. Не крестом и красной шерстью, а разными цветами, красивая, как картина. Девичья работа. Бабке – не по глазам.
Поразмыслив, Хорт решил, что раньше здесь, кроме бабки, жили еще двое. Девка, которой принадлежали кукла и рукоделье, и мужчина, рыбак, чьи штаны и рубаха нынче достались Обру. Ну, ясное дело, были у бабки муж и дочка. Муж, как водится, пропал в море, и никакой кораблик ему не помог. Дочка либо померла, либо замуж вышла. Вот бабка одна и мыкается. Хорту эта мысль показалась очень складной.
По привычке он пошарил за иконой. Именно там местные прятали все самое ценное. Кое-что нашлось и у бабки. Рука сразу наткнулась на мягкий сверток. В чистенькой белой тряпице оказался завернут медальончик-сердечко на тоненькой цепочке, серебряный, но из самых дешевых. Такие в городских семьях дарили дочерям к совершеннолетию. Кроме медальончика в тряпочке оказалась маленькая, с ноготок, стеклянная фигурка. Забавная кошка. Уши торчком, носик пупочкой, хвост трубой. Обр поглядел на кошку, ухмыльнулся, сложил все как было и запихнул обратно. Бабкины сокровища ему были без надобности.
Скоро избушка опостылела ему так, что, цепляясь за что попало и тихо шипя от опоясывающей боли под ребрами, два из которых как пить дать были сломаны, он выбрался на крыльцо, сполз вдоль дверного косяка, уселся на ступеньку и изо всех сил вцепился в кривую, прогнившую доску. В трех шагах от крыльца земля обрывалась, точно срезанная ножом. От этого тут же закружилась голова. Не сразу Обр сообразил, что обрыв не такой уж высокий и тропиночка с него сбегает вниз, к морю, наверное к причалу. Море подступало к обрыву со всех сторон. Бабкина избушка плыла в туманном просторе. Далеко-далеко в светящейся дымке виднелись шпили и башни Больших Солей. Домишки Малых Солей тянулись вдоль берега по правую руку. Но видеть оттуда Обра не могли. Слишком далеко. Хорошо. Просторно. И вечная головная боль унялась, чуть-чуть отступила.
Все же на крыльцо Хорт выходил нечасто. Опасался нарваться на соседей. Память вернулась к нему довольно быстро. Лучше бы не возвращалась. Проклятый Семерик. Шкура продажная. А ведь как ему верили. Почти что родней считали. Как же, папаша Германовой жены! Жена, конечно, была ненастоящая. Хорту на дочери корчмаря, пусть и богатого, жениться не пристало. Но Герман все ж возился с ней вот уже четыре года, на других девок не глядел, дочку свою признал, носил ей гостинцы, а жене подарки.
А ведь Герман наверняка убит. Кто еще убит и что сталось с остальными, Обр старался пока не думать. Ладно, Семерик, я к тебе приду погостить, племянницу проведать. Я тебе припомню и разговор, якобы тобой у пьяных офицеров подслушанный, и засаду на повороте, и повозку с грузом пороха. Да… Повозка. О своей вине Хорт тоже старался пока не думать. Сам-то хорош. Своими руками привез красномундирников в Укрывище. Хотел ведь проверить, что там, под полотном. Хотя, если рассуждать трезво, ничего хорошего такая проверка ему не сулила. Зарубили бы, как пить дать. Или, того хуже, попытались бы заставить везти в Укрывище. Может, и заставили бы.
Но трезво Обр рассуждать не мог. Веками твердыню Хортов не могли взять, и вот нашелся лопух развесистый, Обр, седьмой сын Свена, сдал крепость без боя. Ну, положим, не совсем без боя. Одного-то точно уложил. От этого Обру становилось легче, но не намного.
Время шло. Злой северный ветер, полуночник, сменился южным, обедником, сырым и теплым. Отбушевали весенние бури. Подошло лето и, как всегда, долго медлило на пороге, прежде чем шагнуть в холодное Усолье.
Голова больше не кружилась, грудь почти не болела, синяки сошли, царапины поджили, оставив после себя длинные рваные шрамы. Но к шрамам Обру было не привыкать. Теперь его глодали голод и злость. Злость на себя, на Семерика, князя, его проклятых красномундирников и весь белый свет.
Впрочем, голод был даже сильнее злости. Обр до крошки выскребал горшок каши, заглатывал опостылевшую рыбу вместе с мелкими косточками и, кажется, год жизни отдал бы за кусок мяса. Но мяса у бабки не водилось.
Он понимал, что пора уходить, но все почему-то тянул, откладывал, благо малахольная старуха и не думала его гнать.
Однажды, когда он со скуки взялся ладить очередной перемет, под окном снова заорали.
– Нюська-подуруша, Нюська-подуруша, – выводили гнусавые голоса полувзрослых отроков. Бабка будто и не слыхала ничего. Острые локти все так же ходили под кофтой, худые пальцы мерно вязали узлы.
– Чего им надо? – угрюмо спросил Обр.
– Ничего, – прошелестела в ответ бабка, – пусть их.
– Они и раньше приходили, – сообщил Хорт, – когда я без сил валялся, встать не мог.
– Да пусть их. Они все верно говорят. Уж если кого люди подурушей зовут, значит, так оно и есть.
– Нюська-подуруша, выползи наружу!
Дальше из невинных детских уст посыпалось такое, что Обр, черных слов не любивший, хотя рядом всегда был великий ругатель Маркушка, озлился окончательно.
– Зато сейчас я могу встать, – с угрозой сказал он и поднялся, уронив с колен перемет. Накостылять поганцам так, чтоб вечно помнили, или просто надрать уши, он еще не решил, но надеялся, что, пообщавшись с ним, они долго здесь не появятся.
Он уже хотел толкнуть дверь, когда в запястье вцепилась маленькая шершавая рука.
– Не ходи.
– Это почему? – удивился Обр. – Дам им раза, чтоб долго помнили. Да не боись, до смерти убивать не стану.
– Увидят тебя. Худо будет.
Обр вздрогнул, отбросил бабкину руку.
– Ты знаешь, кто я?
– Ну, кто… Разбойник.
– Чего?! Я Хорт, прямой потомок самого Оберона Сигурда Храброго.
– Так я же и говорю, – безмятежно согласилась бабка, – Хорт. Разбойник.
Обр медленно завел руки назад и отступил к стене, чтобы не укокошить ненароком полоумную старуху. Почти сто лет Хорты сражались и умирали за этих смердов, за то, чтобы защитить их от князя, выкинуть из Усолья проклятую стражу, и вот она, благодарность.
– Так чего ж ты меня не выдала? – выговорил он, давясь словами. – В цене не сошлись?
Бабка глянула на него из-под махров дурацкого платка и вновь вернулась к своему перемету.
– Боишься меня?
– Боюсь, – сказано это было так, будто дырявая сетка занимала ее куда больше, чем обозленный Обр.
– Как есть подуруша. Увидела, мужик валяется, весь в крови, да еще связанный, и подумала: дай-ка подберу, может, в хозяйстве пригодится? Стражу надо было звать, а не в лодку меня тащить.
Бабка тяжело вздохнула.
– Ты плакал.
Хорт аж задохнулся от такого оскорбления.
– Врешь.
– Скулил так жалобно. Будто котенок брошенный.
– Дура! – Обр плюхнулся на лавку, поискал, чего бы такое сломать. Ничего не нашел. Пришлось просто двинуть кулаком в стену. Стена задрожала, но выдержала.
Минут через пять он немного успокоился и понял, что теперь можно задать вопрос, который терзал его все это время.
– Эй, – стараясь, чтоб голос поменьше хрипел, позвал он, – ты не слыхала… ну, про наших… может, в городе говорят… или деревенские на торгу болтают?
Бабка съежилась внутри своей кофты, подняла плечи, помолчала немного.
– Не, ниче не слыхала.
Хорт скривился. Где уж ей услыхать. Подуруша, она и есть подуруша.
* * *Утром, дождавшись ее ухода, Обр стал собираться в дорогу. Сборы были короткие. Штаны он натянул свои, тщательно отстиранные, в десяти местах заштопанные, с аккуратными заплатами на коленях. Рыбацкие порты из грубого полотна всем были хороши, да уж очень широки в талии. Зато рубаху Хорт решил оставить на себе. Его старая куртка была так располосована, что даже упорная бабка с ней поделать ничего не смогла. Наплевать. Лето началось, можно и без куртки. Пошарил на полке, заглянул в горшки, но еды никакой не нашел. Подумал-подумал и полез за икону. Тряпочку свернул и положил на прежнее место, а цепочку и смешную кошку затолкал в пояс старых штанов, куда всегда прятал все самое ценное, хотя, правду сказать, что-то ценное у него водилось редко. Штаны поддернул, веревочную опояску затянул покрепче. Бабке эти цацки ни к чему. Не молоденькая уже. Много за цепочку, конечно, не дадут, но, если придется перебиваться в городе, на первое время хватит. Зачем ему сдалась еще и кошка, Обр и сам не знал. Так, под руку подвернулась.
Ну, вот и все. Он помедлил, постоял немного, вдыхая запах чистоты, морской соли и полевой полыни, пучочки которой бабка недавно развесила по всем углам. Тихо тут. Тихо. Покойно. Может, остаться?
