Вой

Таких льдов, таких зим и, стало быть, таких весен давно не было. Соответственно – и летом уже не та река. Осмотрев берега, заросшие нитчаткой, Грохов решил, что купаться пойдет за плотину, на проточную воду.

Открыв дверь дома, единственное, что сделал, – веником смахнул паутину с дверных проемов. Даже не распаковав сумку, быстро разделся и в одних плавках и вьетнамках направился смывать дорожную пыль.

Солнце горело над далеким изгибом текущей с запада реки. Висело еще высоко, ждало его. А на востоке, за плотиной, была совсем другая река, разлившаяся на три рукава, – с каменными, травянистыми, песчаными, «дикими» пляжами. Она то пряталась в каменные коридоры с гладкими небольшими порогами, то, раздаваясь вширь, огибала маленькие островки, поросшие камышом, и раздваивалась перед островами побольше, одетыми в сирень. Крайним левым рукавом река заворачивала на юг и текла вдоль парка, отрезая городскую суету от тысячелетней зеленой тишины. Второе течение образовало остров, на котором возвышался замок, построенный в стиле барокко еще в 18-м веке, – некогда ухоженный, вовремя подкрашиваемый в цвет неба, а ныне – с грязно-серыми залысинами, с облупившейся штукатуркой краеведческий музей. Третье русло, созданное рукотворно, но не менее живописное – зарождалось под плотиной ГЭС, неслось по каналу, вертело турбины и, успокаиваясь, умиротворенно вливалось в парк.

Плотина – метрах в ста от дома Грохова – вела строго на юг, в тот же парк – нестандартный, не городской, потому что он не кончался на какой-то черте, а переходил в лес. И там, на теплой стороне мира, над темнеющим парком так мощно, так ярко, так волнующе притягательно (это помнилось с детства) всходила вечерами сияющая первородным светом луна – огромная, багровая, словно только что выплавленная, близкая, домашняя…

Свернув за плотину, Сергей спустился по широкой извилистой тропе между общипанной бесцеремонными дачниками сиренью и оказался на гладкокаменном берегу. Камни здесь были коренные, – они росли из глубины земли и, отшлифованные временем, будто стекали причудливыми волнообразными глыбами к реке и уходили в воду. Чуть ниже по течению берег каменный переходил в травянистый, покрытый низкорослым, густым мягким клевером, с изредка маячившими многотонными валунами, напоминающими спины мамонтов из картинок в школьном учебнике истории.

На «лежанке», отделенном одним прыжком от берега плоском каменном островке в несколько квадратных метров, группа загорелых девушек и парней, сидя на видавшей виды подстилке, играла в карты. Под плотиной, с бульканьем и криками резвились в пенном водовороте мальчишки лет десяти-двенадцати, подставляли спины под толстые струи воды, пробивающейся сквозь трещины старого деревянного перекрытия, взбирались, насколько могли, по скользкому бетонному откосу вверх и с визгом прыгали в кипящую прохладу.

Прежде, чем на берегу появился Келя, некогда близкий товарищ, Сергей успел искупаться, побывав сразу после ада (потогонной езды в автобусе) в раю, которым в знойный июль является любой более-менее чистый водоем.

Как только он ступил на «лежанку» – ему захотелось вспомнить молодость. С этого камня много лет назад он лихо крутил сальто – не только заднее, но и переднее, хотя «лежанка» позволяла разбег всего в три шага.

Он повернулся спиной к воде, лицом к играющим в карты, скорее всего, студентам Дыбовского педагогического колледжа. И встретился взглядом с девушкой в зеленом купальнике, миловидной, лет восемнадцати – она сидела, стройно вытянув спину, подчеркивая гладко-тонкую, еще не перегруженную годами талию. Грохов медленно, глядя ей в глаза, поднял вытянутые руки вверх – получилось вроде бы приветствие. Затем опустил руки, снова резко взмахнув ими, оттолкнулся, перевернулся в воздухе и четко, как это было в юности, вошел в воду ногами. Дальше забыл о студентах, поплыл себе к другим камням. А когда уже выбирался на сушу – снова поймал взгляд той девушки. Теперь она смотрела стоя (специально поднялась?), теребя одной рукой темно-русые кудрявые волосы. Может, показалось: в ее глазах был не просто интерес, а настоящее восхищение. Наверное, не показалось, потому что он не стремился произвести впечатление, не играл на зрителя, а просто купался в свое удовольствие. И когда уже подходил к ожидающему его другу, повернулся еще раз: она смотрела на него с таким же явным неравнодушием.

«Подморгнуть ей, что ли? – легкой волной плеснулась мысль. – Или поприветствовать рукой? Нет, для романтической игры есть другой, более привлекательный объект». Тут же мелькнуло сомнение: стоит ли в такую игру играть? Разве для этого приехал в Дыбов? Он вновь мысленно вернулся к девушке на автовокзале (еще не был уверен, что это дочь Наташи, а уже назвал ее «Наташа-2»). И сам себе улыбнулся: интересна все-таки мужская логика. Ведь совсем не девушку имел в виду, когда подумал, зачем приехал в Дыбов.

Он более пристально окинул взглядом студентку в зеленом купальнике. В Киеве, а тем более, в Москве таких студенток – как пиявок в этой реке. Но то столицы, там все чужое, и чтобы сделать что-то своим, нужны труды и годы. А здесь все свое, родное, как кровь в собственных жилах. Разве можно пройти мимо этого «своего»? И Грохов окончательно понял: отказаться от уже накатывающейся игры – нельзя, это было бы преступлением против юности. Если эта молоденькая, темно-русая, почти шатенка, встретившаяся случайно на реке, так смотрит, то почему не может так смотреть та светло-русая, почти блондинка, встретившаяся (случайно или по воле судьбы?) на автостанции? Может! Только ею надо заняться.

3

Одарив студентку легкой улыбкой, Сергей расстался с ней навсегда. И еще раз отметил: правильно сделал, что позвонил полчаса назад Келе. Ведь сама жизнь просит, чтобы в нее вошло еще одно маленькое приключение, еще одна игра. Он попросил Келю обязательно и немедленно прийти по делу «одной молодой звезды», так ярко взошедшей вдруг на дыбовском небосклоне.

Странная, непостижима родина детства. Она способна в одно мгновенье одурманить умную, многоопытную голову, превратить зрелого мужчину в пацана, затмить все ценности, которыми жил целые годы, а то и десятилетия. Предполагаемая игра в любовь с молоденькой девушкой (а план уже зарождался) была для Грохова интересной не сама по себе – таких игр отыграно много. А то интересно, что здесь присутствовал запах, и даже дух его юности, его былых надежд, которые были обрезаны на дальних подступах к их осуществлению. Не доиграл он в свое время во все положенные молодости игры, – и батальные, с мальчишками, и лирические. Игра с ней, девушкой, которая возвращала его к главной ценности молодости, первой любви, была несравнима с другими не доигранными, точнее, как выяснилось, отложенными играми, как несравнимо в семнадцать лет одно легкое прикосновение руки любимой девушки с сотнями крепких мужских рукопожатий.

– Ты никак не остепенишься. Почти сорок мужику, а все одни девочки в голове, – шутливым укором поздоровался Келя.

– Добавь: красивые девочки, – уточнил Сергей.

– Вообще… за это тебя и уважаю, – хмуря брови над слегка выпученными пляжно-светлыми глазами, вечно по-собачьи настороженными и внимательными, признался Келя. – Так что ты хотел, конкретно?

– Конкретно, именно. Кон-крет-ну-ю хотел. Я хочу знать, кто она, откуда, и сколько ей лет. Если есть уже восемнадцать, я возблагодарю судьбу и тебя. Будь уверен.

– А-а, боишься малолеток!..

Николай Келинский, которого весь Дыбов уже четверть века знал как Келю, был достаточно влиятельный мужик в теневой экономике Дыбова и очень авторитетный среди деловой и «приблатненной» молодежи города. Уважение снискал не столько за свои собственные заслуги, сколько за незапамятную, непоколебимо стабильную близость к «королю» города Котлу (от фамилии Котельников). Некоторые считали Келю «шестеркой», впрочем, открыто сказать такое никто не осмеливался. А вот Грохов так не думал, поскольку хорошо знал Келю и был уверен, что преданность авторитетному человеку, который превосходит его или по уму, или по силе, – его черта характера. Келя так же искренне был предан и самому Сергею, а уж ему-то никогда не угодничал.

Грохов долго описывал встретившуюся на автостанции девушку, казалось, исчерпывающе нарисовал ее портрет, - Келя понял, о ком речь, лишь тогда, когда Сергей вспомнил о Наташе.

– Ты что, тоже ее помнишь? – удивился он.

– Я, может, не такой красаве'ц как ты, но красивых девочек всех помню, – с достоинством ответил Келя.

– В таком случае пройдемся. Мне нужен твой авторитет.

И приятели, разувшись, пошли по травке вдоль реки. Пройдя несколько десятков шагов, наслаждаясь прикосновением ступней к нежно щекочущему клеверному ковру и обсуждая план покорения юного женского сердца, Грохов вдруг прервал тему, остановился, резко повернулся к попутчику.

– Слышь, Колек. Давай я теперь ударю тебя в живот. Давай! Изо всей силы! А? – И приготовил кулак.

Келя отступил на шаг, нахмурившись, внимательно окинул взглядом тело Сергея – шею, плечи, бицепсы, пресс, бедра, – сделал задумчивое лицо и доверительно сказал:

– Ты знаешь, вот теперь уже не надо. Теперь – не надо! – предостерегающе повторил, отойдя еще на шаг, и они рассмеялись.

Семь лет назад, на этом же берегу, на такой же травке они так же прохаживались вдвоем. И Келя, шутливо-сожалеющим взглядом посмотрев на обнаженный торс Грохова, заметил:

– Ну ты и худой. Ты что – йог?

Грохову, который тогда плохо спал, скверно ел, безбожно курил и пил, нечего было ответить. А Келя – толстеющий, раздающийся в поясе, дабы показать, в чем должна заключаться сила мужчины в их возрасте, предложил:

– Бей! Бей в кендюх, изо всей силы, бей! – И расставив ноги на ширину плеч, напрягся, подставляя под удар голый, надутый, застывший как металлический шар, живот.

– На фига?.. – буркнул Сергей.

– Бей! – требовал уверенный в твердости живота Келя. – Ну, давай! – кричал он. – Не пробьешь!

Сергей бить не стал, и без того понял, насколько захирел, насколько жизнь его измотала. К тому времени он почти забыл, что есть физкультура, зарядка по утрам и т.д.

Теперь об этом не забывал ни на день, ни даже на час.

– Не хочешь? – снисходительно бросил Грохов. – Ладно, тогда смотри.

И не стал, а прыгнул на руки, вышел в стойку – ровненькую, без прогиба, развел широко вытянутые в струнки ноги, зафиксировал такое положение, затем, согнув колени, соединил ноги в замок и зашагал по траве быстро и уверенно, будто всю жизнь только на руках и ходил.

– Да-а! Ну, ты даешь! Ну, ты даешь!.. – восторженно и звонко, как юноша, выкрикивал Келя.

Потом сказал:

– Если ты и с женщинами такой резвый, то… я тебя понимаю. Я насчет той, юной, понимаешь?

– Понимаю. А насчет той юной леди – ты сделай, о чем договорились.

***

«Зачем, зачем тогда вдоль этой аллеи выкорчевали старые каштаны, которые так уютно укрывали, защищали детство и оттеняли дорогу юности, уводящую в перспективу?» – по привычке подумал Грохов, спускаясь по каштановой аллее (одной из достопримечательностей маленького Дыбова) к реке, за которой начинался парк. Он вспомнил, как много раз и много лет задавал этот вопрос, увидев после первой долгой разлуки с родиной, после армии, вместо тенистой, романтической аллеи, по которой любила прохаживаться молодежь, – голую, усеченную, безрадостную, какую-то бесперспективную дорогу. И то, что вместо старых дедовских каштанов тогда посадили жалкие маленькие каштанчики, было как насмешка над юностью, не только его, а целых поколений.

И вот теперь молодые деревца выросли, и хотя не раздались еще во всю ширь, но стали почти вровень со старыми, исчезнувшими, для кого-то родимыми и такими, как оказалось, ненадежными символами мая, любви, надежд… И опять была тенистая аллея, наверняка что-то значащая для другого поколения. Жизнь совершила оборот – большой, многолетний, законченный цикл.

Как ни странно, и в самом парке он заметил такой же законченный круг жизни. Сосна – редкой породы, единственная в здешних местах, с густой, длинной, не острой хвоей, одинокая, огромная, укрывистая, роскошнейшая, его любимая с детства сосна (тогда хотелось залезть высоко под крону и там остаться, жить там, в уютном холодке) – исчезла. За годы его жизни она теряла сначала маленькие, потом большие ветки, и ствол ее, некогда мощный, постепенно пустел внутри, роняя ржавые, отгрызенные временем куски коры, пока не превратился в сухой, перегнивший столб, которому тоже осталось топыриться недолго.

Это была смерть – пусть только дерева, однако заметная, бросившаяся в глаза и в душу, значит – небезразличная для него, созвучная с тем чувством, которое и привело его в парк, где всегда хорошо думалось. Оно, это чувство, уже несколько месяцев нет-нет да и проскальзывало в сознание, – непрошеное, настойчивое, все более и более расширяющееся, расселяющееся в свободных (или специально освободившихся?) нишах и ложбинках души. Оно напоминало знакомое с юности, изнуряющее желание найти соотношение между своей жизнью и вечностью, найти окончательное пристанище сверляще-неотвязным мыслям о бренности бытия. Потом эта провокационно опасная игра вечности в душе на долгие годы была придавлена, как первая весенняя травка прошлогодней листвой, многослойными проблемами текущей жизни, оттеснена теми общественно-необходимыми играми, в которые обязан играть человек, вступая во взрослую жизнь, и которые очень редкие люди могут превращать в свои собственные, интересные игры.

Однако теперь это чувство как бы повернулось другой стороной, оно уже было не траурное, не гибельное, а какое-то фатально-величественное. Было ощущение перемещенности – на ту, другую плоскость, которая прямо теперь ведет к таинственной последней черте, в отличие от первой, ступенчатой половины пути, которая состояла из ям и бугров, холмов и откосов, вершин и пропастей. И это чувство, которое часто в последнее время, как заклинившийся шлюз, останавливало обычное течение жизни, надлежало окончательно успокоить. Нет, не выбросить из головы, а спокойно, зрело, без сердечной дрожи отвести ему свое место.

«Итак, ты уже, считай, прошел свой маленький, бугристый, колдобистый отрезок мира, вселенной, вечности, делаешь, возможно, последние шаги по участку, именуемому земной твердью, – заговорил Грохов, как бы для объективности вслух. – Ты видишь шлагбаум, за которым непроглядная пустота, но который открыт для всех; и видишь весь тот жизненный ландшафт, по которому прошагал, промчался ли, проковылял или прополз. Как бы там ни было, как ни назови, но эта твердь, в основном, позади. Ты свое пространство преодолел, ты его увидел, узнал, прочувствовал, прощупал и согласился: да, оно пройдено, и возврата нет, и другого участка не будет. Но теперь ты видишь, что главное – не в видимом пространстве, а – во времени, почти невидимом. И никак ты не можешь, не хочешь уразуметь, что время твое – тоже осталось за спиной. Вот с этим согласиться – гораздо труднее…»

Он остановился возле бывшей площадки аттракционов, вместо которых из высокой, дичающей травы вздымались одни бетонные фундаменты, как памятники эпохи. Эпоха «металлистов» накрыла Дыбов около года назад. Тогда, приехав на родину, Сергей пришел в парк и не увидел там ни одного аттракциона – все они, от огромного колеса обзора до почти игрушечных детских качелек, были демонтированы и вывезены в неизвестном направлении. Вывезли все металлическое, до последнего болтика.

К тому времени в стране достигло апогея всенародное движение за превращение сначала цветного металла (меди и алюминия), а затем и черного – в драгоценный, за него в приемных пунктах давали «живые» деньги. В погоне за ним подбиралось, подчищалось, вырезалось и вырывалось все, что плохо лежало. И даже то, что, на чей-то взгляд, плохо висело, – люди влезали на столбы, обрезывали действующие электропровода, и уже никого не удивляла телевизионная картинка с висячим на высокой опоре человеческим телом, пойманным не милицией, а высоким напряжением.

«Итак, я умру, – вернулся он к своим размышлениям. – Я теперь уже точно знаю, что…»

«Нет, не дадут! Не то что умереть, но даже пофилософствовать на эту тему…» Его мысль прервал «Турецкий марш», тонко зазвучавший из заднего кармана брюк. Нельзя было не ответить на этот звонок, хотя бы потому, что звонили по единственной, оставшейся при нем мобилке. У него их было три. Уезжая в краткосрочный отпуск, два телефона отдал своим двум «шефам»: один – депутату Верховного Совета Украины Василию Теневскому, второй – депутату Государственной Думы России Алексею Потылицыну. Звонила Елена Лебедская, тоже народный депутат Украины, которая для Грохова в официальной обстановке была Еленой Сергеевной, а в неофициальной – Леночкой.

– Слушаю, Елена Сергеевна.

– Ты где, Сережа?

– О, я сейчас, Леночка (он понял, что раз она назвала его Сережей, а не Сергеем Владимировичем, значит, ей никто не мешает говорить), в таком месте…

– В каком это ты месте? Ну-ка, выкладывай.

– Я сейчас наедине с… – он нарочито растянул «с».

– Наедине с кем? – строго спросила депутат.

– С природой, – выдохнул Грохов. – Только с природой, которая глубоко сожалеет, что нет сейчас тебя здесь.

– Природа сожалеет?

– И я вместе с ней.

– Ты, правда, один, Сережа? – уже непритворно искренне спросила Лебедская.

– Правда, Леночка, святая правда. Я один. Нужно кое над чем подумать. А ты по какому-то делу?

– Просто давно тебя не видела…

– Скоро увидимся.

– Когда?

– Через несколько дней.

– Ну ладно… Думай, отдыхай. Набирайся сил, – сказала она не без намека.

– Обязательно наберусь. В нужный момент я всегда в силе, ты же знаешь. Рад был тебя слышать, твой голос лучше, чем пенье самой певчей птицы.

– Теперь я верю, что ты наедине с природой, раз такие сравнения находишь…

– И все же ты что-то хотела сообщить?

– Да, есть информация по твоему вопросу.

– Хорошо. Тогда постараюсь приехать пораньше!

– До встречи, Сереженька, скорой-скорой.

– Пока, Леночка…

– Ну вот как теперь думать о вечном? – спросил уже сам себя.

Закончив разговор с Лебедской, на всякий случай отключил телефон. Хотя этого номера не должны знать ни Теневский, ни Потылицын, но – не дураки ведь, могли как-то и узнать. Впрочем, если бы узнали, уже позвонили бы, поскольку те сюрпризы, которые он им оставил, и тому и другому трудно переварить без своего незаменимого советника. Конечно, интересно, что чувствует сейчас Слепцов с Потылицыным в Москве, а еще интереснее, как ведет себя Теневский и вся их братия во главе с Коренчуком в Киеве.

Грохов улыбнулся, представив испуганные глаза Теневского, когда его вызовет Коренчук и расскажет о небывалой подставе, о возобновляющейся войне с кланом «Щегла». Тогда ему, как воздух, потребуется совет своего помощника-консультанта Сергея Грохова («Что делать? Как спасаться в этой войне?»). А советника нет! Теневский – да, не дурак, хитрый, крученный, но он даже в кошмарных снах не может допустить, что эта дерзкая подстава, грозящая кровавой межклановой войной, – дело рук его скромного помощника-консультанта.

Да, интересно, что они сейчас там предпринимают, но надо потерпеть, он узнает все через несколько дней. А сейчас Киев и Москва должны быть дальше, чем Венера с Марсом. Ибо он, Сергей Грохов, добрался, наконец, домой, добрался до СЕБЯ! Дыбов сейчас – больше, чем Москва и Киев вместе взятые!

– Как теперь думать о вечном? – вслух переспросил он сам себя и ответил: – А очень просто. На то ты и Грохов, чтобы уметь быстро переключаться, управлять своей мозговой работой…

«Итак, я – умру. Согласен. Уже согласен. Но как это будет? Как это МОЖЕТ быть?.. Тело бренное исчезнет, иссохнет, иссякнет, тут все ясно. Но как может исчезнуть то, что в душе? Ведь оно – твое, даже шум воды – твой и только твой. Ведь в голове – не та река, в которой купают свои телеса тысячи людей, не те камни, на которых греют бока все, не те тропинки, по которым прошли многие твои друзья, нет! Это твоя собственная, цельная, живая картина, произведение искусства, созданное тобой! – картина, которую ты перенес в себя. И там, в своей душе, ты ее улучшил, ты ее очистил, ты ее возвысил до уровня космоса, вечности, ты сам создал свой уникальный мир и в нем живешь. И не взять его с собой невозможно. Как же можно оставить то единственное, что тебе всецело принадлежит и не может принадлежать никаким наследникам?.. Если бы человек мог свой мир взять с собой (ну кто против? – он ведь не материальный, не вещественный!), вопрос жизни и смерти был бы решен. Но он не может! С другой стороны – не может же быть, чтобы нечто, некая ценность, никуда не исчезала и никому не оставалась…»

– Нет, – произнес он вслух. – Не уеду отсюда, пока с этим не разберусь. Потому что – пора. Могу! Могу, черт возьми, наконец, нечто понять и успокоиться… А пока – вернемся к нашим девушкам, – решительно выговорил Грохов и уже почти весело добавил: – Жизнь-игра продолжается.

И он испытал спокойную радость оттого, что может теперь так просто перейти от сложных мыслей к легкой жизни.

4

Назавтра в полдень он сидел на центральном дыбовском пляже, под старой ивой, выросшей между камнями, на ее выпростанных наружу корнях, отшлифованных тысячами туго натянутых плавок. Здесь, под густой, слишком прохладной тенью никого не было, зато отсюда был виден весь пляж, как на ладони. Правда, такое сравнение сейчас было бы неуместным – Грохов знал, что значит «как на ладони». Часто во времена солнечной юности они с друзьями усаживались здесь, и в большой морской бинокль (в то время еще не пропитый) Толика Идрисова, однокашника, бредящего морем, рассматривали весь пляжный контингент, прежде всего, конечно, женский. И девушки, со всеми их достоинствами, которые попадали под увеличительные линзы, были действительно как на ладони.

«Наташа-2» и ее вчерашняя подружка – симпатичная, большеглазая, коротко стриженая брюнетка (наверное, крашенная), с красивым, до блеска отполированным солнцем телом, – сидели в самом людном месте, на одном из камней, преградивших быстрое течение и образовавших шумный, пенящийся залив для купания.

Какой-то парень лет двадцати плескался возле девушек, то и дело обрызгивая их, – явно не случайно. Он дурачился: то погружался с головой в воду, то выпрыгивал, как дрессированный дельфин, почти всем телом, и, падая, сильными хлопками рук взрывал брызги. Девушки отворачивались, прикрывали глаза руками.

Грохов подошел к воде метрах в трех от них, присел, с улыбкой посмотрел на нее. И, получив в ответ вопросительную полуулыбку, набрал пригоршню воды и брызнул на голову слишком раскупавшемуся парню.

– Слышь, приятель, остынь. Нырни минут на двадцать, – по-деловому предложил ретивому купальщику и снова повернулся к ней, улыбнулся.

Девушка невольно ответила теперь уже полной улыбкой.

– Что-о? Дядя, исче-езни, – презрительно растягивая слова, набычился парень, вылезая из воды, подтягивая модные, длиною до колен желто-цветастые трусы. Демонстративно поигрывал плечами и мышцами груди.

Сергей не вставал. Поплескивал руками по воде и не отводил глаз от объекта своего более чем пляжного интереса, вроде бы и не замечал надвигающуюся угрозу.

Молодой человек подошел почти вплотную к его плечу, остановился.

– Встань, дядя! – потребовал.

А Грохов снизу вверх все глядел на девушку. Увидел на ее лице тревогу. Ему было интересно, как его поступок и вся эта ситуация отражается в ее глазах – таким образом он изучал, узнавал ее.

– Ты что, не слышал? – наступал задетый за живое молодой, мускулистый дыбовчанин. – Встать! – коротко гаркнул он.

– Ну, если просят, – развел руками Грохов, и очень просто ей – только ей! – объяснил: – Если просят, надо встать.

Медленно поднимаясь, все с такой же приветливой улыбкой смотрел на нее. Наконец выпрямился в полный рост, с тем же добродушием на лице обернулся к противнику. Тот процедил:

– Быстро чухни отсюда, чтобы тебя долго искали. Ты понял?

– Конечно, понял. А ты меня не тронешь? – бесхитростно спросил Сергей и добавил: – Если тронешь – утонешь.

– Что-о? Что ты сказал? – напыжился парень и ладонью, легонько – видно было, не очень-то хотел доводить дело до физического выяснения отношений – артистически небрежно толкнул Грохова в грудь. И в следующую секунду, словно сбитый сильным течением, столбом повалился в воду от молниеносной оплеухи. Это действительно был не удар, а хлесткий хлопок открытой ладонью по уху. Настолько резкий и неожиданный, что далеко не все зрители, а их было немало, поняли, почему один из спорщиков упал в воду.

Парень не собирался тонуть, потому что глубина была ему по плечи, и, видимо, тоже не успев понять, что произошло, рывками поворачивал пучеглазо-недоуменную физиономию то в одну, то в другую сторону.

Но Грохов смотрел не на него, а на нее. «Вот то, чего я ждал. Вот! То же восхищение, точно такое же, как в глазах той студентки за плотиной. То же самое! Как все женщины похожи…»