Изумруды к свадьбе

– Помогла ей? Я?

– Да, потому что вы можете. Если только вы ее простите. Если ничего не расскажете отцу.

– Она боится его. Я это поняла.

Нуну кивнула.

– За обедом граф уделял вам внимание. Но не так, как он обычно делал это в отношении молодой хорошенькой гувернантки. Об этом мне известно со слов Женевьевы.

– Она ненавидит отца?

– Это очень странные отношения, мадемуазель. Он такой равнодушный. Иногда просто не замечает ее, как будто девочки вообще не существует. А иногда, будто нарочно, говорит ей колкости. Если бы он проявлял к ней хотя бы чуточку любви и внимания… – Нуну пожала плечами. – Он такой черствый человек, мадемуазель, а со времени… смерти жены стал еще хуже.

– Может, он не знает, что о нем говорят? Разве кто-нибудь отважится пересказать ему сплетни и слухи?

– Естественно, никто. Но он все знает. Граф, конечно, не монах, мадемуазель, но, кажется, испытывает теперь ко всем женщинам глубокое презрение. Иногда мне кажется, что это самый несчастный мужчина на свете.

Возможно, подумала я, не очень прилично обсуждать хозяина дома с одной из его служанок. Но меня снедало жадное любопытство, и, как бы я того ни хотела, просто не могла остановиться. Я переставала слушаться голоса совести.

– Интересно, почему он не женился снова? – сказала я. – Уверена, что человек такого положения хотел бы иметь сына.

– Не думаю, что он когда-нибудь женится, мадемуазель. Поэтому он и вызвал сюда месье Филиппа.

– Он вызвал сюда Филиппа?

– Да, не так давно. Рискну высказать предположение, что месье Филипп женится, и тогда его сын станет наследником всего состояния.

– В это трудно поверить.

– Да, действия господина графа нелегко понять или объяснить, мадемуазель. Я слышала, что в Париже он ведет очень веселую жизнь. А здесь всегда один, пребывает в меланхолии и, кажется, получает удовольствие от того, что заставляет всех вокруг себя трепетать.

– Какой очаровательный человек! – ехидно заметила я.

– Да, жить в замке не очень-то легко. И труднее всего Женевьеве. – Она положила свою ладонь на мою руку, и в этот момент я почувствовала, как нежно Нуну любит свою подопечную и как беспокоится за нее. – Не волнуйтесь. Все эти вспышки и приступы дурного настроения с возрастом пройдут. С ней все будет также в порядке, как было с ее матерью. Вряд ли существовала на свете более нежная и приветливая девочка, чем Франсуаза.

– Не беспокойтесь, – сказала я. – Ни ее отец, никто другой не узнает о происшествии. Но я думаю, что обязательно должна поговорить с Женевьевой.

Лицо Нуну прямо-таки посветлело.

– Да, поговорите с ней, а если вам случится разговаривать с господином графом, то скажите ему, что его дочь такая умница, добрая и спокойная. – Она вздохнула: – Поскольку полагают, что ее мать лишила себя жизни, многие склонны и ее считать взвинченной и нервной.

Я подумала, что так оно и есть на самом деле, но вслух не сказала. Как смешно: Нуну привела меня сюда, чтобы утешить и успокоить, а получилось так, что это пришлось делать мне.

– Франсуаза была совершенно обычной, нормальной маленькой девочкой.

Няня поставила чашку на стол, прошла в другой угол комнаты и тут же вернулась обратно с небольшой деревянной шкатулкой, инкрустированной перламутром.

– Я храню здесь несколько безделушек в память о ней. Иногда смотрю на них и вспоминаю ее. Она была на редкость прелестным ребенком. Гувернантки были всегда ею очень довольны. И я часто рассказывала о ней Женевьеве.

Она открыла шкатулку и вынула книжечку в красном кожаном переплете.

– Франсуаза засушивала в ней цветы. Она очень любила цветы и часто ходила по лугам, собирая их. А некоторые рвала прямо в саду. Посмотрите на эти незабудки. А этот носовой платочек! Она всегда вышивала что-нибудь для меня к Рождеству или к другим праздникам, а потом прятала, чтобы я не увидела раньше времени. Она была хорошая, спокойная девочка и очень набожная. Франсуаза умела так молиться, что, глядя на нее и слушая ее, у вас защемило бы сердце. И часовню она всегда сама украшала. Такие потом не лишают себя жизни, ибо считают это большим грехом.

– А у нее были братья или сестры?

– Нет, она, как и Женевьева, была единственным ребенком. Ее мать не отличалась здоровьем. Уж я-то знаю: нянчила и ее тоже. Она умерла, когда дочери исполнилось девять лет, а когда Франсуаза вышла замуж, ей было девятнадцать.

– И она радовалась тогда, что выходит замуж?

– Я не уверена в том, что она понимала, что такое выйти замуж. Мне хорошо запомнился тот вечер, когда состоялся торжественный обед по случаю заключения брачного контракта. Вы знаете, что это такое, мадемуазель? Наверное, нет. У нас во Франции, когда два человека должны в будущем вступить в брак, готовятся и обсуждаются условия контракта. А когда все обговорено, дается специальный обед в доме невесты, на котором присутствует как ее семья, так и семья жениха. Здесь и происходит подписание контракта. Думаю, она была тогда счастлива. Ведь ей предстояло стать графиней де ла Таль, а де ла Тали – одна из самых известных и богатых семей в стране. Это была очень хорошая партия, просто удача. Затем состоялась гражданская церемония, а далее церемония церковного бракосочетания.

– А потом она стала менее счастливой?

– Да, жизнь никогда не бывает такой ясной и безоблачной, какой видится в мечтах девушкам, мадемуазель.

– Особенно если выйти замуж за графа де ла Таля.

– Вы уже слышали, что она была обыкновенной девочкой, и ее радости и удовольствия тоже были очень простыми. Поэтому для нее стала потрясением жизнь с таким человеком, как граф.

– Потрясение, которое, к сожалению, приходится переживать очень многим девушкам.

– Вы абсолютно правы, мадемуазель. Франсуаза делала записи в маленьких книжечках, как она их называла. Она любила давать оценку произошедшим событиям. А я сохранила их. – Нуну вернулась к буфету, открыла его маленьким ключиком, висевшим на связке у ее пояса, и достала маленькую записную книжку. – Вот эта – первая. Посмотрите, какой хороший почерк.

Я открыла книжку и прочитала:

«7 мая. Молилась с папой и слугами. Я повторила ему краткую молитву, и он сказал, что я делаю успехи. Я пошла на кухню и смотрела, как Мари выпекает хлеб. Она дала мне кусок сладкого пирога и велела никому не говорить об этом, потому что она не должна была печь сладкий пирог…»

– Похоже на дневник, – заметила я.

– Она была еще маленькая. Ей тогда исполнилось не больше семи лет. Ну, возможно ли так хорошо писать в семь лет? Позвольте мне налить вам еще кофе?

Я перелистывала страницы, рассматривая крупный детский почерк.

«Я собираюсь вышить для Нуну салфеточку для подноса. Это займет много времени, но, если я не успею закончить ко дню ее рождения, она получит ее как раз к Рождеству…

Сегодня после молитвы я разговаривала с папой. Он сказал мне, что я всегда должна стараться быть хорошей и думать не только о себе…

Сегодня виделась с мамой. Но она не знает, кто я. Потом со мной разговаривал папа и сказал, что она уже не сможет быть с нами…

Я нашла голубые нитки для салфетки для подноса. Хорошо бы достать еще немного розовых. Нуну чуть было не увидела сегодня салфетку. Я очень волновалась…

Я слышала, как папа вчера молился в своей комнате. Затем он позвал меня и велел молиться вместе с ним. Мне было очень больно стоять на коленях, но папа был так добр, что делал вид, что не замечает этого…

Папа сказал, что в следующий день моего рождения покажет мне свое самое большое сокровище. Мне исполнится восемь лет. Интересно, что бы это могло быть?..

Мне так хотелось бы, чтобы были еще дети, с которыми я могла бы играть. Мари сказала, что в том доме, где она раньше работала, было девять детей. Все эти братья и сестры, наверное, очень милы…

Мари испекла торт ко дню моего рождения. Я ходила на кухню и смотрела, как она его делает. Я думала, что сокровище, о котором говорил папа, это жемчуга и рубины, а оказалось всего лишь старое широкое платье с капюшоном. Оно черное, и, когда он его вытащил, от него пахнуло чем-то затхлым. Папа сказал, что я никогда не должна принимать второстепенное за главное…»

Нуну стояла со мной рядом, немного наклонившись вперед.

– Все это довольно печально, – сказала я. – Этот ребенок был очень одиноким.

– Но хорошим. И это помогало ей жить. У нее был очень покладистый характер. Вы сами видите, не так ли? Она принимает вещи такими, какие они есть. Вы понимаете, о чем я говорю?

– Думаю, да.

– Как видите, ничего такого, что могло бы заставить ее потом лишить себя жизни. Ничего истеричного. И Женевьева очень похожа на нее… по своей сути.

Я молча пила свой кофе, испытывая к старой женщине все большее и большее расположение из-за ее глубокой преданности матери и дочери. Мне казалось, что Нуну пытается завоевать меня, привлечь на свою сторону. В таком случае я должна была быть с ней предельно откровенна.

– Думаю, что обязана сказать вам, – произнесла я, – что в самый первый день моего пребывания здесь Женевьева водила меня на могилу матери.

– Она часто туда ходит, – поспешила вставить Нуну, и я видела промелькнувший в ее глазах страх.

– Но она сделала это очень своеобразно: сказала, что ведет меня повидаться с мамой… И я думала, что увижу перед собой живую женщину.

Нуну кивнула, пряча от меня глаза.

– Потом Женевьева сказала, что отец убил ее мать.

Старушка вся сжалась от страха и снова накрыла своими ладонями мои руки.

– Ну, вы же понимаете, правда? Этот шок, который она испытала, найдя свою мать мертвой… собственную мать. А потом еще слухи, сплетни. Ведь это так естественно, разве нет?

– Я бы не сказала, что это естественно, когда ребенок обвиняет собственного отца в убийстве своей матери.

– Но это шок… – снова повторила Нуну. – Она так нуждается в помощи, мадемуазель. Вы только подумайте об этом доме. Смерть… шепот и слухи в замке… шепот и слухи по всей округе. Я знаю, что вы все понимаете. И я знаю, что вы хотели бы сделать все, что в ваших силах.

Ее руки сжали мой локоть. Губы двигались, как будто хотели сказать что-то, но она никак не могла решиться. Нуну казалась очень испуганной и взглядом молила меня, только что перенесшую такие волнения от рук ее подопечной, о помощи.

– Конечно, я понимаю, какой это был для нее шок, – осторожно начала я. – С ней надо обращаться с большой заботой и вниманием, но ее отец этого, видимо, не понимает.

Лицо Нуну исказилось гримасой боли и отчаяния. Она его ненавидит, подумала я. Ненавидит за то, что он делает со своей дочерью… и за то, что сделал со своей женой.

– Но мы-то это понимаем, – прошептала Нуну.

Я была очень тронута ее словами и, накрыв своими ладонями ее руки, крепко сжала их. Этим самым мы как бы заключили между собой союз. Ее лицо просветлело, и она сказала:

– Кофе совсем остыл. Я приготовлю новый.

Тут я почувствовала, что здесь, в этой маленькой комнате, я вошла в жизнь замка Гайяр.

4

Я сказала себе, что не мое дело решать, является ли хозяин дома убийцей или нет. Мое дело – оценить состояние картин и выяснить, какие методы реставрации могли бы дать наилучшие результаты. В течение нескольких недель я полностью отдавалась работе.

В замок прибыли гости, а это означало, что меня больше не будут приглашать обедать с семьей. Не могу сказать, что меня это огорчило, ибо гораздо большее беспокойство вызывало отношение графа. Похоже, он надеялся на то, что у меня ничего не получится. Я боялась, как бы он не подорвал мою уверенность в собственных силах. Когда занимаешься таким тонким и деликатным делом, как реставрация памятников искусства, совершенно необходимо верить в полный успех.

После того как граф в прошлый раз оставил меня в галерее, прошло несколько дней. И вот однажды утром он снова пришел как раз в тот момент, когда я работала.

– О, дорогая мадемуазель Лоусон! – воскликнул он, взглянув на стоявшую передо мной картину. – Что вы делаете?

Картина, над которой я работала, очень хорошо поддавалась реставрации, и я почувствовала, как вспыхнули мои щеки. Я уже собралась гневно отреагировать на его слова, как он вдруг произнес:

– Вы собираетесь восстанавливать те самые краски, которые снова напомнят нам о злополучных изумрудах?

Он улыбнулся при моем вздохе облегчения, который вырвался у меня, когда стало ясно, что граф вовсе не собирается критиковать мою работу.

Чтобы скрыть замешательство, я сердито буркнула:

– Так вы, значит, начинаете склоняться к мнению, что женщина тоже кое на что способна?

– Я всегда подозревал, что у вас большие способности. Кто, кроме женщины с таким характером и такой решимостью, рискнул бы приехать сюда, преисполненный желания защитить – хотя для этого нет никаких оснований – то, что называют слабым полом?

– Мое единственное желание – сделать хорошо свою работу.

– Если бы женщины в прошлом имели такой же здравый смысл, как вы, смею вас уверить, людям удалось бы избежать массы сложностей и несчастий!

– Надеюсь, что мне удастся помочь вам избежать некоторых проблем, поскольку, если бы эти картины оставались в таком же заброшенном виде и дальше…

– Я в этом уверен. Вот почему решил пригласить сюда вашего отца. К несчастью, он не смог приехать, но вместо него приехала дочь. Как нам повезло!

Я повернулась к картине, но боялась прикоснуться к ней. Вернее, мне не хотелось сделать какое-нибудь неловкое или лишнее движение. Ведь работа, подобная этой, требует абсолютной точности и полной сосредоточенности.

Граф подошел ко мне поближе и остановился рядом. Хотя он и делал вид, что рассматривает картину, я была уверена, что он следит за мной.

– Это кажется таким захватывающим и интересным, – сказал граф. – Вы должны открыть мне тайны своего ремесла.

– Я сделала одну-две пробы, чтобы убедиться в том, что собираюсь предпринять правильные действия и что именно такое решение является в данном случае наиболее целесообразным и эффективным.

– А что такое наиболее эффективное решение? – Его глаза остановились на моем лице, и я, почувствовав, как зарделись мои щеки, снова испытала ощущение внутреннего беспокойства.

– Я применяю слабый раствор спирта. Он был бы почти бесполезным на затвердевшем слое масляной краски, но в данном случае художник смешивал краски с мягкой камедью.

– Какая вы умница!

– Это моя работа.

– В которой вы, несомненно, являетесь специалистом.

– Вы в этом убеждены? – Мой голос прозвучал чуть более взволнованно, чем следовало, и я поняла, что мои губы уже готовы скривиться в гримасе неудовольствия в ответ на его реакцию, которую могли бы вызвать мои слова.

– Вы все больше и больше убеждаете меня в этом. Вам нравится эта картина, мадемуазель Лоусон?

– Это одна из ваших лучших картин. Ее, конечно, нельзя сравнить с Фрагонаром или Буше, но мне кажется, что художник мастерски владел цветом. Мазки немного резковатые, но… – Я замолчала, поняв, что он смеется надо мной. – Мне кажется, что когда я начинаю говорить о живописи, то становлюсь скучной и надоедливой.

– Вы слишком самокритичны, мадемуазель Лоусон.

Я? Самокритична? Такое я слышала впервые в жизни. И, тем не менее, это была правда. Я знала, что напоминаю настоящего дикобраза, который ощетинивает для самообороны все свои иглы. Так, значит, я выдала себя?!

– Вы, вероятно, скоро закончите реставрацию этой картины? – спросил он.

– Тогда я наконец узнаю, решитесь ли вы поручить мне продолжать работу?

– Думаю, вы уже знаете, каково будет мое решение. – И, улыбнувшись мне, вышел из галереи.

Через несколько дней я закончила работу с картиной, и граф пришел принять работу. Он несколько мгновений созерцал портрет, а я тем временем стояла и умирала от страха, хотя перед его приходом была уверена в успехе. Краски сияли во всем своем великолепии, а ткань на платье и манера художника передавать цвет очень напоминала Гейнсборо. Когда я начинала работать над картиной, все это было скрыто под слоем грязи и пыли, а теперь вновь ожило.

– Итак, – обратилась я к графу, не в силах больше ждать, – вам не нравится?

Он молча покачал головой.

– Господин граф, не знаю, чего вы ожидали, но смею вас уверить, что каждый, кто понимает в живописи…

Он оторвал взгляд от картины и посмотрел на меня, немного поднял брови, его рот скривился в слабой улыбке, которой он пытался скрыть застывшее в глазах изумление.

– … Так же, как вы, – закончил он мою фразу.

– О да, мне следовало бы воскликнуть: «Чудо. Все, что было скрыто от нас, предстало теперь во всем великолепии! « Да, это так, это правда. Но я опять думаю об изумрудах. Вы не представляете себе, сколько они принесли нам несчастья. А теперь, благодаря вам, мадемуазель Лоусон, мы устроим еще одни поиски сокровищ. Возникнут новые идеи и предположения.

Я знала, что граф поддразнивает меня, но в душе пыталась убедить себя, что он надеялся на то, что я не справлюсь с работой. Но теперь был вынужден признать, что ошибся, и поэтому перевел разговор на изумруды.

Весьма типично для мужчины, подумала я. А потом быстро напомнила себе, что, каким бы он ни был и что бы ни совершил, – это не мое дело. Меня интересовали только картины.

– У вас есть какие-нибудь претензии к моей работе? – холодно поинтересовалась я.

– Вы вполне оправдали данные вам рекомендации.

– Так, значит, вы доверите мне работу над остальными картинами?

На его лице промелькнуло непонятное мне выражение.

– Я был бы очень разочарован, если бы этого не произошло.

Я вся сияла, чувствуя себя победительницей в нелегкой схватке. Однако мой триумф был неполным, ибо граф стоял и улыбался, давая понять, что догадывается, какие страхи и неуверенность снедали меня.

Никто из нас двоих не заметил, как в галерею вошла Женевьева. А девочка, очевидно, в течение нескольких минут наблюдала за нами. Первым увидел ее граф.

– Что вы хотите, Женевьева? – спросил он.

– Я… я пришла посмотреть, как работает мадемуазель Лоусон.

– Тогда подойдите и посмотрите.

Женевьева приблизилась к нам, угрюмая и насупленная, как это часто бывало, когда она находилась в чьем-либо обществе.

– Взгляните! – сказал он. – Разве это не прекрасно?

Она не ответила.

– Мадемуазель Лоусон жаждет услышать комплименты по поводу успешного окончания своей работы. Неужели вы не помните, как выглядела эта картина раньше?

– Нет, не помню.

– Боже, какое отсутствие художественного восприятия! Вы должны попросить мадемуазель Лоусон научить вас понимать живопись.

– А она… останется здесь и дальше?

– Надеюсь, – сказал граф, – что надолго. – Его голос неожиданно изменился: теперь он звучал почти убаюкивающе нежно: – Разве вы не видите, как многое в замке нуждается в ее внимании?

Женевьева метнула на меня быстрый взгляд – жесткий и неприветливый. Затем повернулась к картине и сказала:

– Может быть, если она такая умная, то найдет и наши изумруды?

– Да, они действительно великолепны, – сказала я.

– Несомненно, это благодаря художнику… его владению красками…

Я решила не обращать внимания ни на его подковырки, ни на явное неудовольствие Женевьевы. Только картины, одни картины волновали меня, а тот факт, что они пребывали в течение долгого времени в забвении и небрежении, еще больше усиливал мое желание привести их в порядок.

Даже в этот момент граф наверняка знал бродившие в моей голове мысли, ибо поклонился и сказал:

– Всего доброго, мадемуазель Лоусон. Я вижу, вам не терпится остаться наедине с картинами.

Он сделал знак Женевьеве следовать за ним. И, когда они направились к выходу, я проводила их взглядом, сосредоточенно глядя сначала на одного, потом на другого. Едва ли когда-либо в своей жизни я испытывала столь невероятное волнение.

Итак, я осталась в замке, чтобы выполнить необходимые реставрационные работы. Я решила воспользоваться сделанным графом предложением относительно прогулок верхом, ибо они давали мне возможность более подробно ознакомиться с окрестностями замка.

Я уже изучила соседний городок и зашла там в кондитерскую, где выпила чашечку кофе и поболтала с очень любезной хозяйкой, которая была рада встретить и услужить гостье из замка. Она говорила со мной с почтением. Однако не преминула намекнуть, что знает о господине графе слишком многое. О Филиппе де ла Тале хозяйка отзывалась с большим уважением, а о Женевьеве – с жалостью. «Ах, мадемуазель будет реставрировать картины! Так-так, очень интересно, но я надеюсь, что мадемуазель еще не раз заглянет в кондитерскую, и в следующий раз, возможно, не откажется отведать домашних пирожных, которые высоко ценятся в Гайяре!»

Я прошлась по рынку, все время ловя устремленные на меня любопытные взгляды. Потом побывала в церкви и ратуше.

Перспектива ознакомиться с новыми местами казалась очень заманчивой, поэтому я обрадовалась, когда обнаружила, что в конюшне ждали моего прихода.

Мне предложили лошадь по кличке Боном, с которой у нас с первой же минуты возникло полное взаимопонимание. Я была очень удивлена и обрадована, когда утром Женевьева спросила меня, не могла бы она составить мне компанию. Девочка пребывала в спокойно-сдержанном настроении, и, пока мы ехали медленным шагом, я спросила, почему она позволила себе такой глупый поступок и заперла меня в камере забвения.

– Да, но вы же сами сказали, что не боитесь привидений. Вот я и думала, что это не доставит вам неприятных ощущений.

– А если бы Нуну не поняла, что вы натворили?

– Сама бы выпустила вас через некоторое время.

– Через некоторое время?! А вам известно, что человек может от страха умереть!

– Умереть? – испугалась она. – Только потому, что тебя заперли?!

– Нет, потому что тебя заперли в таком страшном месте, как камера забвения.

– Но вам это не грозит! – И она внимательно посмотрела мне в лицо. – Вы не рассказали о моем поступке отцу. Хотя могли бы… поскольку у вас с ним такие дружеские отношения…

Когда мы вернулись в конюшню, она как бы мимоходом заметила:

– Отец не разрешает мне ездить одной. Я всегда должна брать с собой кого-нибудь из конюхов. А сегодня утром никого не было. Так что, если бы не вы, я бы лишилась прогулки.

– Очень рада, что оказалась вам полезной, – сдержанно ответила я.

Я встретилась с Филиппом, когда гуляла в саду, и мне подумалось, что он, должно быть, специально пришел сюда, чтобы поговорить со мной.

– Мои поздравления, – сказал он. – Я видел картину. Какая огромная разница. Ее едва можно узнать!

Я вся засветилась от удовольствия. Он действительно был рад за меня.

– Мне очень приятно, что вы так считаете.

– Кто бы мог подумать! Это просто чудо. Я в восторге – не только от того, что вы так успешно справились с работой, но и от того, что вам удалось доказать, на что вы способны.

– Вы очень любезны.

– Боюсь, что я был не слишком любезен в нашу первую встречу. Но меня настолько удивил ваш неожиданный приезд, да к тому же я не был уверен в том, какие шаги могу предпринять в сложившихся обстоятельствах.

– Не стоит винить себя. Я вполне понимаю ваше состояние.

– Всеми делами в замке ведает мой кузен, и я, естественно, не хотел, чтобы он остался мной недоволен.

– Конечно. И спасибо, что вы проявили ко мне такой интерес.

Он вскинул брови.

– Скорее чувство ответственности… Надеюсь, вы не сожалеете о том, что приехали сюда.

– Конечно нет. Работа обещает быть на редкость интересной.

– О да-да… работа.

Филипп вдруг торопливо заговорил о садах и стал настаивать на том, чтобы показать мне скульптуры, которые были выполнены Шарлем Лебреном вскоре после того, как он завершил работу над фресками в Зеркальном зале Версаля.

– К счастью, в дни Революции они не пострадали, – объяснил он.

Я чувствовала его благоговение перед всем, что было связано с замком. И этим он мне очень нравился. Я также испытывала к нему признательность за то, в какой деликатной форме он принес мне свои извинения за все сказанное им во время нашей первой встречи. Искренние радость и удовольствие, которые доставила ему моя победа, тоже не могли оставить меня равнодушной…

Моя жизнь в замке вошла в свою колею. Рано утром я приходила в галерею и работала до второго завтрака. Потом выходила погулять, возвращалась, когда начинало уже смеркаться, а в это время года – приблизительно после четырех часов. Потом я готовилась к следующему рабочему дню, смешивала различные растворы, перечитывала сделанные ранее заметки – так проходило время до обеда.

Обычно я ела у себя в комнате. Но несколько раз мадемуазель Дюбуа приглашала меня составить ей компанию. Я не могла отказаться, хотя каждый раз испытывала большое искушение придумать какой-нибудь предлог и остаться в своей комнате. Мне приходилось раз за разом выслушивать историю ее жизни. Она была дочерью юриста. Ее никогда не воспитывали в расчете на то, что ей придется самой зарабатывать на жизнь. Поэтому, когда отец умер от сердечного приступа, она, оставшись без единого пенни, вынуждена была пойти в гувернантки. Рассказывая, она уж слишком жалела себя. Ее история выглядела такой серой и скучной, что я решила не нагонять на нее ответную скуку рассказом о собственной жизни. После обеда я читала одну из книг, взятую в библиотеке.