Побочный эффект

Положив трубку, Уитмор выругался тоже и, поскольку ничего больше не пришло ему в голову, вызвал звонком Эда Мерфи. Вскоре Мерфи вошел в кабинет, за ним Ник Гальяно – невысокий мускулистый человек сорока с лишним лет с маленькими блестящими глазами, сломанным носом и короткой стрижкой, какую в Америке уже почти никто не носил. На нем были мятый костюм из синтетики и расстегнутая у горла клетчатая спортивная рубашка. Вошел он с усмешкой, но, едва увидел лицо президента, усмешка исчезла. О них говорили: «Порань Уитмора, и Гальяно обольется кровью».

– Тяжелый день, босс? – спросил он.

– Ужасный, Ник. Смешай себе коктейль и садись.

Настроение Уитмора немного улучшилось, когда Гальяно подмигнул и вперевалку зашагал к бару. Джон Кеннеди сказал когда-то, что Белый дом – не то место, где следует заводить новых друзей, поэтому нужно держаться старых. Уитмор считал так же, а Гальяно был очень старым другом.

– И тебе, босс?

Уитмор немного поколебался.

– Да, только некрепкий. – И повернулся к Эду Мерфи, занявшему свое обычное место сбоку стола. – Что делается на той стороне улицы?

– Я только что оттуда, – ответил Мерфи. – Атмосфера напряженная. Могут начаться беспорядки.

– Во что это выльется?

– Смутьянов схватят, едва они сделают первый шаг. Наши люди там. Им хотелось бы арестовать подстрекателей заранее.

Уитмор покачал головой.

– Повременим.

Гальяно подал Уитмору сильно разбавленное виски.

– Это не крепко, босс?

– Спасибо, Ник.

Гальяно отошел, сел на диван возле камина и, мрачно глядя на стену, стал потягивать коктейль.

– Эд, я разговаривал с Донной, – сказал Уитмор. Мерфи промолчал.

– Она заявила: сегодня или никогда. Дела складываются так, что, видимо, никогда.

Уитмор встал и принялся расхаживать по кабинету. Эд Мерфи выжидал. Ник Гальяно на диване уронил голову на грудь, словно собирался вздремнуть.

– Я спросил Донну о ее треклятой рукописи, – сказал Уитмор. – Она говорит, что рукопись у нее при себе, что это ее рукопись и что мне не может быть до нее дела. Черт возьми, Эд, я не знаю, что у Донны на уме. Может, она собралась написать обо мне бестселлер. От женщин можно ждать чего угодно. Они недовольны, когда ты приходишь, недовольны, когда уходишь, и недовольны, когда не двигаешься с места. Черт возьми, как мне быть? Перед входом у меня толпа, экономика на грани развала, готовы начаться шестнадцать войн, где-то до сих пор ходит по рукам досье Гувера, а тут еще Донна пишет книгу! Это уж слишком!

Он перестал ходить и допил коктейль. Гальяно подскочил, взял пустой, бокал и стал наполнять его снова.

– Я ей доверял, а теперь она готова подвести меня, и мы должны что-то предпринять, – продолжал Уитмор. – Не знаю что, но должны! Эта сумасбродка может меня погубить!

Лицо Эда Мерфи было суровым. Ник Гальяно подал президенту второй коктейль, чуть покрепче первого, и Уитмор сел. Руки его дрожали. Через минуту Эд Мерфи поднялся и вышел.

Донна шла куда глаза глядят, радуясь солнцу, цветам, воспоминаниям. И только миновав театр «Биограф», осознала, что идет к Лафайет-сквер. Раньше, когда она работала в Корпусе мира, там был ее парк. Туда выходили окна ее отдела, и в погожие дни она спускалась съесть ленч на своей скамейке, накормить своих белок, посмотреть на своих стариков, играющих в шашки. Но то было в далеком прошлом, и теперь парк стал уже чужим. Толпившиеся там люди выкрикивали: «Работу сейчас?», как когда-то она с подругами выкрикивала «Мир сейчас!», но теперь атмосфера была иной, какой-то зловещей, это испугало ее, и через несколько минут она пошла обратно. Близился вечер, тянуло холодком, и путь в Джорджтаун показался ей более долгим.

На углу Тридцать первой и М-стрит она зашла в винную лавку. В глубине ее на пыльной полке она нашла то, что искала, – бутылку сливовицы. Чак любил этот напиток, бутылка будет ему сюрпризом, если он приедет. Гнев Донны уже утих. При виде демонстрации в парке ей стало жаль Уитмора – у него столько забот, а тут еще она.

Продавцом в лавке был нескладный прыщавый парень с липким взглядом; отсчитывая сдачу, он краснел и заикался.

– Вы дали мне слишком много денег, – сказала ему Донна.

– Что? – Парень побледнел, руки его задрожали, словно она обвинила его в каком-то ужасном преступлении. – Хорошо, леди, я пересчитаю еще раз. У меня и в мыслях не было ничего дурного.

– Нельзя быть таким щедрым, – сказала она. Во взгляде парня мелькнул страх, и, чтобы успокоить его, она коснулась его руки и улыбнулась.

– Славная вы, – сказал парень. – И красивая. Донна улыбнулась снова, чуть печально, взяла сдачу и торопливо вышла. Этот разговор почему-то причинил ей боль. Она устала от того, что мужчины в нее влюбляются, устала отдавать, отдавать, отдавать и так мало получать взамен. Она твердила себе, что, если хочешь выжить в этом мире, нужно быть эгоистичной, твердой, как железо. И все равно продолжала отдавать.

Пройдя шагов десять, она посмотрела на другую сторону М-стрит и увидела человека, которого меньше всего хотела видеть.

Из бара Натана вышел Бен Нортон. Все такой же, каким она его помнила, – рослый, крепко сбитый, с торчащими во все стороны светлыми волосами, он шел неторопливо, с загадочной улыбкой на лице, держа руки в карманах. «У него все сразу же бросается в глаза, – подумала Донна, – любезность, юмор, порядочность – все, кроме ума и твердости, которые обнаруживаются не сразу». Он показался ей очень одиноким, и ей захотелось, чтобы с ним была девушка, какая-нибудь птичка, как он называл их, но птички редко ценили Бена. «Правда, я и сама не ценила», – с горечью подумала Донна. У нее возникло желание перебежать улицу, обнять его и перенестись на два года назад, когда в ее жизни еще не было всех этих невероятных осложнений. Но пути назад не существовало. Они прошли через слезы, ссоры, извинения и теперь могли идти только каждый своим путем. Бен и она были самыми близкими друг другу людьми, но теперь уже не перейти улицу, не заговорить с ним. Поздно. Донна со слезами на глазах провожала его взглядом, пока он не скрылся из виду, а потом торопливо пошла к дому на Вольтаплейс ждать звонка от Чака Уитмора.

По американским понятиям это был вовсе не бунт; волнение, очевидно, более уместное слово. С обеих сторон раздавались гневные выкрики, вспыхивали стычки, мелькали полицейские дубинки, несколько голов было окровавлено, несколько человек арестовано, демонстранты, отступая, разбили несколько окон – и только. Почти в любой другой части мира эти события прошли бы незамеченными. Но напротив Белого дома они имели политическое значение. Наутро, читая за завтраком газетные отчеты, люди возмущенно затрясут головами. Окровавленный полицейский крупным планом на экранах телевизоров будет выглядеть зловеще, как сотня раненых. Чарлз Уитмор вел игру и проиграл, сам он сознавал это лучше всех остальных.

– Вспышка была не стихийной! – кричал он Эду Мерфи. – Кто-то подстрекал демонстрантов. Это заговор, и мы должны узнать, кто его направлял.

– Вряд ли заговор, – возразил Эд Мерфи. – Секретная служба и ФБР устроили организаторам проверку, у них все чисто. Они хотели провести мирную демонстрацию. Взрыв мог произойти и сам собой.

– Какой там черт сам собой! – выкрикнул Уитмор. – Кто-то спровоцировал бунт, и мы должны узнать, кто. Если секретная служба и ФБР не смогут докопаться, найди того, кто сможет.

– Докопаемся, – пообещал Мерфи.

Уитмор налил себе еще виски. Он, как выразился бы сам, расслаблялся после демонстрации. Эд Мерфи не пил и, насколько всем было известно, никогда не расслаблялся.

– Черт возьми, дело не так уж скверно, – сказал, помолчав, Уитмор. – Даже если бы я заранее знал, чем это кончится, то все равно допустил бы их в парк. Что такое несколько разбитых голов? Я видел драки в барах, где пострадавших было больше, чем сегодня. Все хорошо, Эд. Безупречным быть нельзя. Если ты безупречен, тебя все ненавидят. Поэтому время от времени мы спотыкаемся. Даем работу профессиональным критиканам. Теперь «Пост», «Тайме», Крафт, Ивенс, Новак и прочие гении от политики примутся строчить статейки о том, как Большой Чак проиграл битву на Лафайетсквер. Одни писаки найдут, что я был слишком мягок, что не нужно было допускать в парк эту толпу, возглавляемую красными. Другие – что я был слишком неуступчив, что мне нужно было пойти туда, обнять и расцеловать своих безработных братьев и сестер. Конечно, мне могли бы снести там голову, но зато все эти гении много месяцев писали бы о том, как был прекрасен мой труп и каким многообещающим был новый президент.

Уитмор откинулся на спинку кресла и громко захохотал.

– Эд, нагородил же я вздору, а? – сказал он. – Слышал ты когда-нибудь подобную ахинею?

Эд Мерфи улыбнулся, и оба немного успокоились. Уитмор обладал талантом, создав напряженную атмосферу, разрядить ее смехом или шуткой. Многие политические деятели умели только создавать напряжение, а помощники их отличались лишь распутством и пьянством, но Уитмор умел посмеяться, и в этом крылась одна из причин того, что он был окружен людьми, готовыми за него умереть.

– Вы примете экономистов? – спросил Мерфи.

– О господи, – застонал Уитмор. – Они до сих пор здесь?

– Да, сэр.

– Пусть едут по домам. Сегодня я не могу слушать их болтовню.

Эд Мерфи поднял трубку телефона, и несколько минут спустя пять ведущих экономистов страны, несколько часов игравших в кункен[1], понуро вышли в сумерки.

Когда Мерфи положил трубку, настроение у президента упало снова. Он мрачно мотрел в окно на тени в Розовом саду.

– Я звонил ей, Эд, – сказал он минуту спустя. – Но ее не было. Никто не ответил.

– Может, это и к лучшему.

– Нет, не к лучшему. Нам нужно уладить много дел, не только вопрос с книгой. Нужно решить, как быть дальше, либо так, либо иначе. А мне и без того нет покоя.

– Позвоните еще.

– По телефону ничего не решишь. Я должен видеть ее. Это единственный выход. Слушай, Эд, ведь можно как-то вырваться. Скажем, поехать туда в твоей машине.

– Слишком рискованно, – сказал Мерфи. – Клэр у себя, а город после бунта кишит репортерами и полицией. Кто-нибудь может увидеть вас, а мы не сможем объяснить, куда вы направляетесь.

– Черт возьми, осточертело выслушивать, что можно и чего нельзя! – загремел Уитмор. – Раз мне нужно увидеть ее, я ее увижу!

Но остался в своем большом кожаном кресле, удерживаемый нерешительностью, словно Гулливер нитями, злобно размышляя о том, что можно и чего нельзя могущественнейшему человеку на свете, а Эд Мерфи молча смотрел на него и ждал.

2

– Она мертва, сержант, не сомневайтесь, – взволнованно сказал молодой полицейский в неглаженых брюках. – Я это увидел сразу, как только вошел.

Кравиц не ответил. Он стоял на коленях возле трупа женщины, пытаясь разглядеть все сразу: синяки на лице, положение тела, украшения, одежду, ногти, под которыми могли оказаться волосы или лоскутки содранной кожи, тысячу и одну деталь, на которые научился обращать внимание.

– Может, ее изнасиловали? – сказал молодой полицейский. – Девочка симпатичная.

Кравиц обернулся и поглядел на него. Полицейский был невысоким – опять понизили требования к росту, скоро начнут брать в полицию карликов, – невзрачный, говорил с западновиргинским акцентом. На его опознавательной табличке было написано «Уотсон».

– Сомневаюсь, Уотсон, – сказал Кравиц. – Она полностью одета, так что вряд ли. Может, выйдешь, поговоришь с мальчишкой? Только, ради бога, ни к чему не притрагивайся.

– Слушаюсь, сержант, – ответил полицейский и, глубоко засунув руки в карманы неглаженых брюк, вышел через застекленную дверь на веранду, где оцепенело сидел на стуле разносчик газет.

Кравиц снова повернулся к трупу. Еще несколько минут, пока не приедут дактилоскопист, врач и прочие эксперты, дело будет полностью в его руках. Сознавать это было приятно. Мертвая не вызывала у него особых эмоций. Он повидал немало убитых женщин. Смерть Кравиц не воспринимал как трагедию. Для него покойница представляла собой задачу, требующую решения, и еще возможность продвижения по службе. Он встал, закурил сигарету и стал осматривать дом.

На первый взгляд это был более или менее типичный джорджтаунский особняк, добротно выстроенный, с крохотной «дамской туалетной» у передней двери и крохотным садиком сзади, комнаты были набиты книгами, картинами, дорогой мебелью, однако Кравицу показалось, что здесь что-то не так, чего-то недостает, а потом понял – дом выглядит нежилым. Мебель полированная, безликая, картины современные и, во всяком случае для Кравица, загадочные. В углу новенький, как на журнальной фотографии, переносной бар. В нем – обычный набор бутылок. «Джин энд Би», шотландские виски, джин «Бифетер», довольно нетрадиционно выглядела лишь непочатая бутылка сливовицы.

Кравиц обратил внимание на книги, располагавшиеся вдоль стены гостиной. В основном это были популярные романы и книги о политике – серия «Как становятся президентами», «Лучший и ярчайший», «Как продают президентов», «Вся президентская рать». Большинство этих книг Кравиц читал. Козни президентов и кандидатов в президенты захватывали его. Президентом Кравиц быть не собирался, но очень хотел стать начальником сыскной полиции и уже думал о том, как это расследование отразится на политических интригах вокруг его назначения. Дело будет серьезным – в воображении он уже видел газетные заголовки. И они помогут ему получить желанную должность. В начале службы Кравиц презирал политиканов, но со временем понял, что политика – не просто пожимание рук и погоня за властью, политикой было все. Даже расследование убийства могло оказаться политикой.

На других полках были книги кинокритиков, фамилии их – Кейл, Саймон, Саррис, Эйджи – ничего не говорили Кравицу, и сценарии фильмов, которых Кравиц не видел, хотя и слышал о них: «Полдень», «Африканская королева», «Голубой ангел», «Место под солнцем», «Гражданин Кейн», «Последний фильм».

Кравиц задумался. Возможно, покойная была актрисой. Красавица. Он снова поглядел на лежащую между софой и кофейным столиком женщину, подумал, куда же запропастился врач-эксперт, и поднялся по крутым ступеням на второй этаж.

Ночевала женщина в передней спальне. Большая кровать с пологом была аккуратно застелена, но туалетный столик завален косметикой, на ночном столике размещались электрический будильник, поставленный на семь часов, желтый кнопочный телефон, чистый блокнот и книга «Дневник Анаис Нин», в бумажной обложке. Кравиц полистал книгу, ища подчеркнутые места, но там их не оказалось. Потом порылся в комоде, надеясь отыскать документы, письма или дневники, но там были только мягкие дорогие свитеры, яркие блузки, аккуратные стопки белья и шкатулка с драгоценностями. На дне стенного шкафа Кравиц обнаружил то, что искал, – сумочку, в ней был обычный набор бумажных носовых платков, косметика, шариковая авторучка и тому подобное, но ни бумажника, ни документов. Кравиц выругался и осмотрел платья в шкафу. Они были шестого размера и подходили лежащей внизу женщине, покупали их в Нью-Йорке, Вашингтоне и Биверли-Хиллз. Записав названия магазинов, он вышел из спальни и по узкому коридору направился к задней двери второго этажа. Комната напоминала кабинет. У окна, выходящего на дворик, стоял антикварный стол с электрической пишущей машинкой. Кравиц выглянул в окно и увидел полицейского и мальчишку-газетчика, греющихся на утреннем солнце. Кроме машинки, на столе находились белая кофейная кружка со свежеочиненными карандашами, стопка белой писчей бумаги и словарь. Но ни одной исписанной или отпечатанной страницы, указывающей, что за столом работали, не было. Кравиц вспомнил о сценариях внизу и подумал, что покойная, наверное, была не актрисой, а сценаристкой.

На третьем этаже не удалось обнаружить ничего. Обе ванные оказались безупречно чистыми, обе спальни прибранными, но ими явно никто не пользовался.

Кравиц услышал, как у входа хлопнула дверца машины. Он спустился и поздоровался с Крейном, врачом-экспертом, полным, угрюмым стариком в очках, который свое участие в расследовании убийств именовал «вызовами на дом».

Крейн буркнул приветствие и присел возле покойной.

– Кто она?

– Пока не установлено.

– Странно, – сказал Крейн и стал ощупывать короткими пальцами голову покойной.

– Я буду на веранде, – сказал Кравиц. Они с Крейном недолюбливали друг друга вот уже десять лет, с тех пор, как громкий процесс об убийстве завершился оправданием, потому что, как считал Кравиц, врач-эксперт в самой ответственной части своих показаний нес что-то непонятное.

Кравиц вышел на веранду, где сидели мальчишка и полицейский-неряха. Симпатичному, с правильными чертами лица мальчишке было лет пятнадцать. Он сказал, что зовут его Джим Дентон и что отец его врач.

– Она мертвая? – спросил он, когда Кравиц сел напротив. Кравиц кивнул, и мальчишка заплакал. Кравиц сидел молча, с наслаждением подставляя лицо солнцу, пока плач не прекратился.

– Джим, ты поможешь нам, если расскажешь все, что знаешь о ней.

Мальчишка заморгал и кивнул.

– Постараюсь. Только знаю я очень мало.

– Фамилию знаешь?

– Нет, сэр.

– Разве ты не знаешь людей на своем участке?

– Знаю, сэр. Только в этом доме обычно никто не живет. Но иногда люди останавливаются здесь, и если я вижу машину или свет в окнах, то стучу в дверь и спрашиваю, не нужна ли газета «Пост». Обычно они не отказываются, а уезжая, дают хорошие чаевые.

– Что это за люди?

– Трудно сказать. Один мужчина, кажется, снимается в кино. Как-то он дал мне десять долларов, чтобы я съездил в центр и купил ему журнал «Вэйрайети». Несколько раз, когда я обходил участок, здесь еще продолжались вечеринки. И я видел машины с номерами конгресса. Но большую часть времени здесь никого не бывает. Кажется, раз в неделю приходит уборщица – я видел, как однажды днем отсюда выходила негритянка.

Кравиц задумался о машинах с номерами конгресса. Возможно, покойная была проституткой. Если да, то очень дорогой, раз позволяла себе снимать такой дом.

– Не помнишь, когда она приходила? Я говорю об уборщице.

– Нет, сэр.

– А что знаешь об этой женщине?

– Впервые я увидел ее примерно неделю назад. Я ходил по домам, увидел свет, постучал, и вышла она.

– Опиши ее.

– Невысокая, пониже меня. Каштановые волосы, большие карие глаза. Такая… добрая, любезно держится, разговаривает. Я спросил, нужна ли газета, она ответила, что да. Пригласила войти, угостила кока-колой. Сказала, что давно, еще в школе, встречалась с парнем, который разносил газеты, вылезала еще затемно из окна и ходила с ним по участку, а потом опять влезала в окно и ни разу не попалась родителям.

– Не говорила, где? В каком городе?

– Нет, сэр, кажется, нет. В общем, я с неделю приносил ей газету, а вчера днем, когда собирал деньги, она сказала, что хочет расплатиться со мной, потому что утром уезжает. То есть хотела уехать сегодня. Только наличных у нее не оказалось, и она попросила зайти сегодня утром, сказала, что сходит в город и получит деньги по чеку.

– Ну и ты зашел?

– Да, сэр, по пути в школу. Она сказала, что можно, потому что встает рано. Я постучал, она не ответила, я решил, что, может, она во дворе, подошел к забору и заглянул. Увидел сразу же, что дверь на веранду открыта. Крикнул, но никто не ответил. Вряд ли она могла уйти, бросив дверь открытой, в этом-то районе. Я перелез через забор и заглянул в дверь. Смотрю – кто-то лежит на полу. Я закричал, перелез обратно через забор и бежал по улице, пока не увидел вот этого полицейского в соседнем квартале, он выписывал штраф, и вернулся вместе с ним.

– Ты не входил в комнату?

– Нет, сэр.

– Эту дверь не трогал?

– Кажется, нет. Хотя, может, и дотронулся. Кравиц услышал, как перед домом хлопнула дверца машины, и поднялся.

– Джим, нам нужно будет побеседовать еще.

– Я уже опоздал в школу.

– На сегодня о школе забудь. Этот полицейский отвезет тебя домой. Во второй половине дня я или другой сотрудник заглянем к тебе. Идет?

– Раз так нужно.

– Молодчина.

Он пожал руку рослому подростку и проводил его взглядом. Мальчишка производил хорошее впечатление. Но он был достаточно взрослым, чтобы увлечься приветливой красивой женщиной на своем участке, и вполне мог начать неуклюжие ухаживания, затем схватиться с ней, сбить с ног и убежать, а потом сделать попытку обелить себя, «обнаружив» ее наутро. Нужно будет его проверить. Есть ли приводы? Не подглядывает ли в окна? Из числа подозреваемых Кравиц не исключал никого.

Крейн закончил осмотр.

– Пока что, – сказал он сержанту Кравицу, – могу сделать вывод, что кто-то ударил ее кулаком справа, она упала навзничь и стукнулась головой об угол кофейного столика. Когда? Двенадцать часов назад плюс-минус час. Примерно между десятью и полуночью. Изнасилована? Сомнительно. Есть ли что-нибудь под ногтями? Кажется, нет, точно установим в лаборатории. Позвоните завтра, мы приготовим полный отчет.

– Благодарю, – сказал Кравиц, и старый врач поплелся к черному «меркьюри», поставленному напротив пожарного гидранта. Когда он отъехал, появились дактилоскопист и фотограф. Кравиц постоял с ними на крыльце, выкурил сигарету и объяснил, что от них требуется. В соседних домах пока все было тихо, спокойно, никто ни о чем не догадывался. Когда приедут репортеры с кинооператорами и санитарная машина, все преобразится. Соседи столпятся на другой стороне улицы, станут глазеть, сплетничать, обмениваться слухами. И при этом Кравиц будет наблюдать за ними из верхнего окна, потому что среди них вполне может оказаться убийца, и в любом случае он вскоре начнет допрашивать всех этих людей. Но пока что в чопорных, богатых домах все было тихо. Кравиц пожал плечами и снова вошел в дом.

После того как дактилоскопист осмотрел телефон, Кравиц позвонил в управление молодому сотруднику, который наводил для него справки.

– Кажется, этот дом принадлежит женщине по фамилии Колдуэлл, но мы не можем найти ее, – сказал молодой сотрудник, переведенный на кабинетную должность, потому что его вырвало при осмотре багажника машины, где обнаружили двух задушенных медсестер.

– Свяжись с жилищными агентами Джорджтауна, – сказал Кравиц. – Узнай, кто платит налоги. А что говорят в телефонной компании?

– Тут странное дело. Документы исчезли.

– Как это, черт возьми, исчезли?

– Этот тип проверил и сказал, что их нет на месте. Он ничего не может понять.

– Поезжай туда, заставь его объяснить, – повысил голос Кравиц. – Живо!

Он бросил трубку, вздохнул и услышал на улице голоса. Выглянув, он увидел двух знакомых репортеров уголовной хроники, они спорили с полицейским, которого он поставил охранять вход.

Через минуту полицейский вошел.

– Сержант, репортеры говорят, что предельный срок уже кончился.

– Скажи, что сейчас выйду.

Кравиц хотел подождать, пока подъедут остальные репортеры, чтобы не повторять одно и то же дважды или трижды. Кроме того, ему требовалось подумать – от того, что он скажет, зависело многое. Загадочное убийство в Джорджтауне – газеты набросятся на него, и, когда Кравиц найдет убийцу, болваны из муниципалитета должны будут сделать его начальником сыскной полиции.

Им это было бы совсем нетрудно, мешало только, что начальником сыскной полиции никогда не был негр, а черные в муниципалитете отчаянно требовали своего, у них даже был кандидат, лодырь по фамилии Колмен, будь он белым, его давно турнули бы из полиции за некомпетентность. Но Кравиц все же считал, что если поведет дело как надо, то может получить эту должность. Молодой репортер уголовной хроники из газеты «Пост» обещал поместить в воскресном приложении материал о Кравице, если только найдет для этого повод. Ну так вот, это дело будет поводом для его статьи и еще многих статей. А подобная реклама производит впечатление в Вашингтоне, подобная реклама делает конгрессменов сенаторами, сенаторов – президентами и может сделать Джо Кравица начальником сыскной полиции.

Перед домом хлопнули дверцы еще нескольких автомобилей, и наконец Джо Кравиц, специалист по расследованию убийств и знаток политических интриг, погасил сигарету, смахнул нитку с рукава, поправил галстук и уверенно вышел на встречу с прессой.

3

Бен Нортон проснулся в девять с тяжелой головой. Накануне вечером он вернулся домой рано, но просидел до глубокой ночи, потягивая бурбонское виски и ломая голову над рассказом Фила Росса о Донне с Эдом Мерфи. Скорее всего Донна решила вернуться в Вашингтон и работать в администрации. Если так, он скоро об этом узнает. Однако у него были более неотложные заботы, например доложить в фирму «Коггинс, Копленд и Стоун» о своем возвращении. Он поднялся, сварил кофе и позвонил секретарше Уита Стоуна, женщине такой же грозной, как и ее босс, взявшей себе за правило каждые несколько лет сживать со свету какого-нибудь молодого юриста, чтобы уцелевшие лебезили перед ней. Что они и делали.