– Смех и грех, а как вспомню, внутри все вянет и чернеет от злости. Представляете, через пару недель после этой истории мы с ней решили устроить праздник. На Госпремию, полученную за крабов, я купил Лоре новое белье, туфельки на высочайших каблуках, шампанского, естественно. И вот, только мы выпили по бокалу и в постельку легли, она мне говорит, вместо того, чтобы прижаться:

– Ми-и-лый, у меня для тебя сюрприз!

И давит на кнопку пульта… Вы все поняли?

– Нет…

– На наш интимный праздник она купила лицензионную кассету с порнографическим фильмом. Теперь вы поняли?

– Что-то доходит.

– Ну ладно, слушайте по буквам. Этот тип, Грум-Грижимайло, ну, который крабами торговал, никому ничего не сказав, за большие деньги продал кассету Жанны Сергеевны в видеофирму, и эти беспринципные торгаши размножили ее огромным тиражом. И надо же было такому случиться, что Лариса купила именно нас.

– Из-за этого она ушла?!

– Да. Она меня бросила.

– Вот дура…

– Почему дура? Напротив… Увидев себя на экране, она, невзирая на мою принципиальную позицию и моления на коленях, в ту видеофирму работать пошла, порнографическая звезда она теперь по всей Европе и прочей Швеции. Меня приглашали ей в пару, по всей Москве преследовали, многомиллионные контракты предлагали, но я категорически отказался. За деньги задницу показывать? Не-е-т, не то у меня воспитание.

– Мне кажется, вы правы… Я бы тоже не показывал…

Некоторое время они молчали, потом Роман Аркадьевич засобирался:

– Ну ладушки, Евгений, до свидания. Я, пожалуй, пойду, час уже с вами беседуем, жена, наверное, уже сердится…

– Да, да, конечно. И знаете, что я вам скажу на прощанье…

– Что?

– Ваша жена – я это чувствую, – в тысячу раз лучше Жанны Сергеевны. Лучше, потому что у нее есть вы и ваши дети. Любите ее больше, доверяйте, и вас минуют жизненные трагедии. И еще, вы, наверное, поняли, что я несколько привирал… описывая достоинства своих женщин. Они, конечно, были заметными, но прекрасными их сделала моя любовь…

Роман Аркадьевич благодарно заулыбался. Когда Смирнов рассказывал о красоте Жанны Сергеевны и Ларисы, он испытал соблазн и вожделение несупружеской любви, ибо жена его была обычная по наружности женщина. Пожав руку Смирнову, он ушел, ни разу не оглянувшись.

– Счастливый человек, – думал ему вслед Смирнов. – А счастливому не надо ничего выдумывать – у него все есть.

После завтрака Олег поехал к чтимой в Анапе гадалке с вопросом "Как можно обмануть смерть?"

Гадалка, одетая в черное – это была простая женщина с незаконченным техническим образованием из рязанской деревни Выселки – долго рассматривала его бледное лицо, его глаза, смотрящие то внутрь, то наружу, и ничего видящие. Она чувствовала, что этот человек запутался в жизни с самого рождения, а что может ждать человека, запутавшегося в пуповине жизни? Пуповине, тянущейся не только от матери, но и от отца, от его простоты и определенности. Только смерть может его ждать, ожидаемая смерть, смерть, привлеченная ее ожиданием.

– Это легко, сынок, – тепло улыбнулась она, когда Олег изложил свой непростой вопрос.

– А как? Говори, женщина, я хорошо заплачу.

– Чудо, только чудо может тебе помочь…

– Ты издеваешься?!

– Нет, что ты!

Олегу захотелось ее ударить.

– Я не могу надеяться на чудо. Надеяться на чудо, это означает сидеть, сложа руки.

– Ты не прав, сынок. Каждый человек на чуде замешан, и чудом этим живет и спасается. Не может он жить в простой механике, в простой механике он медленно умирает, совсем умирает. А верующий в чудо, чудо, его скрепляющее, живет и на этом свете, и на том будет жить.

– Это все слова! – раздраженно махнул рукой Олег.

– Конечно, милый, конечно! Все – слова, потому что сначала было слово, а из него уже все появилось. Только слово может собрать в живительную капельку растворенное в человеке чудо.

– Не верю я тебе… Чудо, чудо… Тридцать первого четыре больших человека собираются выпустить мне кишки. Только случай, только дикий случай может меня спасти…

– А что такое случай? Это ведь тоже чудо. Чудо, которое произошло, потому что его ждали, потому что ожидание чуда напрягало воздух и делало его отзывчивым… Вот на той неделе такое чудо вылечило женщину, безнадежно больную. Я на это и не надеялась, но так получилось, потому что…

Гадалка замолчала, смущенно заулыбалась.

– Как получилось? – убил паузу Олег.

– Да просто получилось. Она сидела, как ты сидишь, я держала ее немощную руку в своей и читала заговор от смертельных болезней. И когда я сказала: "Как солнцу и месяцу помехи нет, так и моему заговору помехи не будет", на кухоньке моей что-то с грохотом упало, и тут же дождь прекратился, и появилось яркое солнце. И знаешь, солнце появилось не только на небе и в окне, но и на ее лице. Вчера она ко мне заходила с богатыми подарками и сказала, что врачи удивлены быстрым отступлением болезни и не знают, как его объяснить. А я могу объяснить, это очень просто – ее чудом было то, что на кухне в ее час упал дуршлаг, в котором я перед ее приходом продувала макароны, – я его, торопясь, плохо повесила, – и то, что погода в этом году меняется, как твое настроение.

– Это все хорошо, – скептически скривился Олег, – но чудо оно тем и чудо, что не с каждым случается.

– С каждым, сынок, с каждым, – ясно улыбнулась гадалка. – Я же тебе говорила, что у каждого свое чудо. Просто некоторые его не замечают, а чудо интерес любит.

– Ну ладно, бог с ним, с чудом. Ты скажи прямо, буду я жив через месяц?

– Не скажу, сынок, не скажу.

– Почему?

– Потому что если я прознаю все в точности, и тебе поведаю, то ты что-нибудь не так поймешь и сделаешь, и получится, что я соврала.

Олег задумался, в его лице проступило что-то детское, и гадалка жалостливо вздохнула:

– Чувствую, сынок, здорово тебя вороги обложили. Сильны, они изворотливы, и удача с ними…

– Так, значит, всё, конец… – почернел Олег

– Нет, не все, – неопределенно глянула женщина. – Я чувствую, появиться в твоем сердце что-то такое, что тебе сейчас не хватает. Сильно не хватает. Очень скоро увидишь ты ниточку, можешь увидеть, и она приведет тебя туда, куда ты хочешь, к особенной жизни приведет, особенной и чудесной. Поезд, в котором ты мчишься, замрет как приколотая бабочка, ты выскочишь из него, выскочишь и окажешься в окружающем мире серединкой. Окажешься и станешь думать, долго думать, и все вокруг уйдет за пелену радостной мысли. Жди, сыночек, свое чудо, жди, и оно непременно придет.

Направляясь к гадалке, Олег намеревался дать ей сто долларов, но дал пятьдесят. И то на всякий случай, чтобы не околдовала.

В двух километрах севернее Бетты случился казус.

В середине дня, в самую жару, ему захотелось чаю. Не обнаружив в береговых скалах родничков, он, донельзя замотанный десятикилометровым переходом, поперся вверх по первой попавшейся щели в расчете набрать воды в ближайшем пансионате. Далеко идти не пришлось – на его счастье в лесочке, примыкавшем к обрыву, обнаружился небольшой бетонный резервуар, полный питьевой воды. Найдя полутора литровую бутылку от "Пепси-колы", Смирнов наполнил ее из краника, питавшего емкость, и спустился к морю. Спустя несколько минут он сидел у костра и нетерпеливо ждал, пока закипит вода в кастрюльке.

Она никак не закипала.

Сухой плавник, щедро добавленный в огонь, сгорел без толку.

– Градусов восемьдесят есть – достаточно, – решил он, сыпля чай. – На Памире она кипит при семидесяти.

Вода, приняв в себя заварку, забурлила и… осталась прозрачной.

– Черт знает что! Что за дрянь я набрал?! – чертыхнулся Смирнов, хлебнул из бутылки и… опрометью помчался к морю.

Оказалось, что из краника в резервуар бежала не вода, а крепкий раствор хлорной извести. Или хлорная вода…

Однако все обошлось. Похрустев известью, образовавшейся в результате реакции раствора со слюной (или хлорной воды с зубами), он напился морской воды, а потом портвейна. На следующее утро немного поболели почки, да пару дней было противно во рту. Противно было и на душе. Из-за собственной глупости.

Километрах в восьми севернее Криницы он остановился.

Он не смог не остановится – в узкой щели, завершавшейся трехметровым водопадом, и в которую можно было подняться лишь с помощью изжеванного прибоем каната десятиметровой длины, была баня с бассейном.

Она представляла собой капитальную печь-каменку, окруженную на совесть сбитым дощатым каркасом; его облекала хорошо сохранившаяся целлофановая пленка. В бане было все – крепкая скамейка, большое цинковое ведро для нагрева воды, две шайки из половинок пластиковых канистр, березовый веник, ковшик для поддачи, даже туалетное мыло. Над бассейном, представлявшим собой очищенное от наносов естественное углубление в скальном ложе ручья, протягивался врез; на нем в профессиональном нетерпении томились топчаны для отдыха.

Щель была небольшой, всего лишь с тремя неширокими площадками под двухместные палатки. Смирнов расположился поближе к морю, на той из них, которая, укрывшись двумя обожженными пожаром соснами, висела над самым обрывом, устроился, понаблюдал природу, чувствовавшую себя приподнято, и пожалел, что продуктов у него всего лишь на день.

Однако жалел Евгений Евгеньевич недолго. Обследовав площадки, соединенные ступенчатыми переходами и тропками, он обнаружил один погреб и два продуктовых ящика, прикрытых крышками. В них нашлись мятая, но не потерявшая герметичности банка говяжьего паштета, десяток бульонных кубиков, пачка вермишели с запахом курицы, полпачки спагетти, полкило ядрицы и банка томатного соуса. А вино у него было.

Вечером он сидел у огня, попивал из "рыбьей" кружки вкусную "Изабеллу" и сокрушался, что прошлогодние ливни и вызванные ими грязекаменные потоки принудили постоянных обитателей щели остаться дома или искать безопасные места. На Кипре, в Турции, Хургаде. Если бы не ставшие обычными природные катаклизмы, то сидел бы он сейчас в кругу близких по духу, сидел бы и смотрел на костер и, конечно же, на женщин. И непременно высмотрел бы среди их особенную, с искоркой в глазах, такой искренне объединяющей искоркой.

Все следующее утро он собирал по всей щели мусор и топил им печь. Когда мусора не стало, перешел на сосновый хворост и плавник. К обеду камни так накалились, что жара хватило до вечера. Он был счастлив, окропляя их водой и парясь, он был счастлив, отдыхая голышом на топчане и смотря на безмятежно голубеющее море и поскрипывающие от удовольствия сосны.

От гадалки Олег поехал в казино и выиграл в рулетку пятьдесят с лишним тысяч рублей. В полной мере порадоваться знаменательной удаче ему не удалось – когда он рассовывал фишки по карманам, к нему подкрался Георгий Капанадзе.

– Не туда ты их складываешь, не туда, – добродушно сказал он, положив должнику руку на плечо. – Сюда надо складывать, сюда.

И указал ухоженным пальцем на карман своего малинового пиджака.

Олег выполнил приказ, весь покрывшись пятнами от злости и стыда: сцену, забыв о флеш-роялях, шампанском, скачущих костяных шариках, красных и черных полях, наблюдали все присутствующие в зале и, конечно же, лупоглазые телохранители обманутого им человека. Сам Капанадзе смотрел на него, как удав смотрит на кролика, уже потерявшего волю и мечтающего скорее забыться в бесконечной черноте распахнутой змеиной пасти.

***

С Георгием Капанадзе получилось нехорошо, глупо получилось. Олег пришел к нему, заинтригованный деловым предложением некого средне-восточного предпринимателя. Предложение со всех сторон казалось чрезвычайно выгодным и беспроигрышным, и он не сомневался, что один из богатейших людей края примет участие в деле. Однако Капанадзе, терзаемый интуицией, стал отказываться, но тут явился Гога Красный. Тот, начавший карьеру вульгарным рыночным рэкетиром, заверил осторожного грузина, что прикроет дело со своей стороны, а также войдет в долю.

Олег знал, что Красный люто недолюбливает его за аристократичный вид и голубоватую кровь, по семейному преданию доставшиеся от одного из королей Болгарии. Ему бы подумать, посмотреть в глаза тайного недоброжелателя, затеять паузу, но, ломая скептицизм Капанадзе, он увлекся. И Гога погубил потомка незаконнорожденного сына балканского монарха, погубил всего за полмиллиона долларов – не прошло и месяца, как один из самых богатых людей города залетел на десять миллионов, а Напалков и Дементьев, в авральном порядке привлеченные позже, на три каждый.

Для всех четверых, бурно ликовавших тому, что обошлось без объяснений с ФСБ и ЦРУ, это были относительно небольшие деньги. Все бы, наверно, обошлось, если бы перед заключением соглашения нервничавший Капанадзе, пошептавшись с Гогой, не утратил своей обычной интеллигентности и не сказал, что в случае дефолта он "самолично изнасилует Олега при помощи вот этой штуки" и не указал на кактус, торчавший в горшке рядом с его креслом (дело происходило в зимнем саду "Веги", изобиловавшем кактусами любимой Кареном формы).

– Это будет трудно, он колючий и толстый, но друзья мне помогут, – добавил грузин, пытаясь улыбнуться.

А Капанадзе всегда держал слово. Его за это уважали.

Недалеко от Геленджика в середине ночи об него, спящего без задних ног в галечной берлоге, споткнулся человек с рюкзаком за спиной и половинкой дыни в руках. Когда пришелец очистился от кулеша – путник упал на кастрюлю, – они выпили (у Смирнова было) и разговорились.

Мужчина оказался москвичом из Подмосковья и бывшим наркоманом. Он рассказал, что с весны сидит в щели Темной, и что в молодости каждый год ездил в Среднюю Азию за маком, эфедрой и прочей травкой. Когда бутылка стала пустеть, а от дыни ничего не осталось, Афанасий (так звали мужчину) принялся читать свои стихи и читал их да утра. Смирнов, разбиравшийся в поэзии, был потрясен – оказалось, что ночью, в нескольких километрах от Геленджика, об него споткнулся и упал на кастрюлю с остатками кулеша талантливый и самобытный русский поэт.

Афанасий спешил встретить знакомую, приезжавшую утром из Самары, и потому с рассветом ушел в дождь, пообещав, что перенесет, наконец, свои стихи на бумагу и отнесет их в редакцию.

Завтракая куском копченой колбасы и помидорами, Смирнов о нем думал. Обычное мужицкое лицо, ломкая фигура, длинные почерневшие зубы частоколом – и поэт, от бога поэт.

10.

Кролик, потерявший волю, сел в "Мерседес" и, не включив фар, помчался в никуда. Дорога не освещалась, и на выезде из Анапы на полном ходу машина подбросила в воздух полную женщину, переходившую дорогу с сумками в руках. Кленки у нее были бугристо-артритными, лицо, обрамленное клетчатым платком – серым и неприятным.

Олег ощерился бешено – кролик, потерявший волю, почувствовал себя машинистом скорого поезда Смерти.

По лобовому стеклу смачно стекала кровь женщины и кровь помидоров, бывших у нее в сумке. За окнами стояла мертвая ночь, и захотелось убить еще.

Сузив глаза, он прибавил скорость.

Он слышал, как стучат колеса пустых вагонов, пока пустых – та-та-та, та-та-та.

Через пару километров, в поселке Чембурка, в один из них сел велосипедист.

Потом девушка с парнем.

***

Они целовались посереди дороги. На ней была коротенькая малиновая юбчонка. Он был до смешного высок и худ.

***

Кровь их заляпала стекло. Пришлось включить дворники.

Через три километра он услышал сирену.

Посмотрел в зеркало

За ним мчался милицейский "Форд". И еще одна машина. К которой Олег давно привык.

Это было занимательно. "Форд" против "Мерседеса".

Нет, "Форд" против скорого поезда смерти.

Кто кого?!

На вираже "американец" наехал на камень и вылетел в кювет.

Олег, обернувшись, огорчился – в его вагонах пассажиров не прибавилось.

Скорый поезд замер у въезда в Крымск. Его остановил "КАМАЗ", поставленный поперек дороги. И предупредительная очередь в воздух.

Машиниста не били. Наручников не надевали. Усталый милицейский капитан в бронежилете, буркнул в сторону:

– Капанадзе сказал, чтобы ты не нервничал. Там его люди, садись к ним и езжай. Машину завтра найдешь на стоянке "Веги".

***

В "Веге-плюс" было тихо.

Он выпил водки, понежился в джаккузи, поужинал и лег к Галочке.

На ней была блестящая голубая ночная рубашка.

Сквозь нее было видно все.

Темный треугольник лобка.

Вздыбившиеся соски.

Жаркие бедра.

Она проснулась, прижалась к нему ласковой кошечкой.

Он, выказав недовольство нервным движением плеча, взял пульт, лежавший на малахитовой тумбочке (в номере все было под малахит), включил телевизор.

По местной программе шли ночные новости.

Дикторша взволнованно говорила:

– Этот необычно погожий летний вечер стал для нашего города поистине трагическим. В десять часов тридцать минут десятиклассники Марина Ковалева и Витя Шевченко покончили жизнь самоубийством. Несколько человек видели, как они, взявшись за руки, бросились под проходящую по шоссе машину. Десятью минутами раньше погибла женщина, перебегавшая дорогу в неположенном месте. Ее фамилия устанавливается. Примерно в тоже время на той же дороге был сбит Сапронюк Михаил Константинович, в нетрезвом виде ехавший в левом ряду на неисправном велосипеде. Опрошенные родственники признались, что послали его в магазин за пятой бутылкой водки…

Олег почернел от злости, оттолкнул Галочку, не ко времени предпринявшую несмелую попытку его обнять.

Этот Капанадзе делает все, что хочет!

Он присвоил его, Олега! Он присвоил его будущее, его жизнь, его смерть, он присвоил его поступки!

Что делать, черт побери?!

11.

В Геленджике снять комнату не получилось – как и в Адлере никто не хотел брать на постой одного человека. Или предлагали такое, что воротило душу. Или предлагали такие, что хотелось побыстрее уйти. Можно было, конечно, пройтись по окраинам и найти что-нибудь приличное. Однако Смирнову не захотелось ходить от дома к дому, угодливо заглядывая в оценивающие глаза (чего ему не было по вкусу, так это просить и нравиться), да и тянуло его на берег, привык он ночевать под небом и обычным предутренним дождем.

Город был памятным. После того, как десятилетний непоседа Женя, упав с сосны, десять минут повисел на железных кольях ограды, впившихся в грудь, мама три года подряд отправляла его в местный детский санаторий "Солнце". Конечно же, он не мог уйти, не побывав там, где прошли одни из лучших месяцев его жизни.

Санатория Смирнов не нашел. Люди, к которым он обращался, недоуменно пожимали плечами. Наконец одна старушка сказала, что, собственно, "молодой человек" и находится на том месте, где когда-то было "Солнце".

Смирнов оглянулся. Заросшие бурьяном развалины, обгоревшие стропила, несколько заколоченных домиков, презервативы в траве… Это было все, что осталось от лучших его месяцев.

Поблагодарив старушку, он спустился к берегу и, наконец, узнал заповедник своего детства. Песчаники, бронирующие склон, – теперь эти слова ему были известны, – облупившийся памятник над ним, покрытые изумрудной тиной бетонные быки – остатки пирса, в войну отправлявшего торпедные катера на Малую Землю…

Он разделся, вошел в море, поплыл к дальнему быку. Взобрался, лег и… почувствовал себя десятилетним Женей.

Десятки лет, прожитые там, за горами, соскользнули с плеч струйками соленой воды. Все, что случилось с тех пор, как он впервые взобрался на этот скользкий бетонный куб, растворилось в застывшем воздухе.

Маленький Женя лежал на изумрудной тине, ласкаемой теплым морем, смотрел на памятник, на зеленый хребет, сокрывший горизонт, на молчаливого молдаванина Колю, одиноко сидевшего на берегу в странных своих шароварах.

Он ничего не хотел. Все, что растворилось в воздухе – работа, женщины, навязанные императивы, желание что-то сделать и сделанное – висело в нем невидимым инертным газом.

Детство ушло так же неожиданно, как и явилось – молдаванин Коля в странных шароварах растворился в мареве, и Евгений Евгеньевич увидел, что рядом с его вещами располагается компания из двух мужчин и двух молодых женщин.

Мужчины выглядели сонными. Они, – один пятидесятилетний, внушительный, другой – вдвое моложе и тоньше, – квело разделись и легли на принесенные цветные пористые коврики.

А женщины были полны энергии.

Они захватили внимание Смирнова.

Одетые в коротенькие цветастые платьица, длинноволосые, не худые и не полные, они, оживленно переговариваясь и хохоча, расстелили на земле скатерку, побросали на нее разнокалиберные бутылки, снедь, большие зеленые яблоки и арбуз (упав на одну из бутылок, он треснул, развалился на части, яркая его мякоть обнажилась). Порадовавшись этому всплеску жизни, женщины, – рот нашего наблюдателя раскрылся, – мигом скинули платьица – под ними ничего не было! – и пошли в воду.

Обниматься и целоваться они принялись у первого быка. И если и делали это демонстративно, то не для окружающих, а для всех на свете.

Одна из них была особенно хороша. Осиная талия, темные прямые волосы, темные чувственные (и видящие) глаза, родинка совсем как у всемирной красавицы Синди Кроуфорд, упругая, не кормившая еще грудь; она была в пассиве. Другая – крепенькая, голубоглазая, светловолосая в кудряшках – выглядела попроще и, может быть, потому ее влекло к первой.

Влюбленных рыбок они изображали до второго быка. Наткнувшись на него, взобрались с третьей или четвертой попытки и возобновили свои игры уже на нем. Смирнов смотрел, охваченный противоречивыми чувствами.

Женщины, обнаженные и готовые к сексу, были всего в пяти метрах от него.

Красивые женщины.

Чужие женщины.

– Третьим будете?! – почувствовав его внимание (или биополе), закричала голубоглазая.

– Да у вас есть кавалеры… – заинтересованно приподнялся Смирнов.

– Так они на берегу, – засмеялась черноволосая.

– И вряд ли сюда поплывут, – до слез захохотала вторая, – они – сухоплавающие!

– Да нет, спасибо, у меня ординарная ориентация.

– Ординарная это с кем? С женой? – голубоглазая "акала".

– Примерно.

– По-моему, это извращение, – с неприязнью посмотрела черноволосая в сторону берега.

"Мужик с брюхом – ее муж, – подумал Смирнов. – Или любовник. И он – сволочь, если не стал с такой женщиной счастливым".

Голубоглазая соскользнула в воду, поплыла к Смирнову. За ней бросилась черноволосая.

– Мы к… к вам в гости, – сказала первая, устраиваясь на быке Смирнова. – Меня зовут Серафима, а вас как?

От нее густо пахнуло коньяком.

– Женя… – ответил Евгений Евгеньевич, ничего не чувствуя, кроме мягкого бедра девушки. Очаровывающего бедра. Когда с другой стороны тоже пахнуло коньком, и тоже прикоснулась ляжка, такая же мяконькая, но совсем другая по внутреннему содержанию, он растерялся, покраснел (!), закрутил головой, смотря то на берег, то на девушек, то на их все плотнее и плотнее прижимавшиеся бедра.

– А что, муж…чина, вы… так попусту нерв…ничаете? – спросила Серафима, стараясь сладить с разбегающимися глазами.

Смирнов не нашелся с ответом, и девушки, моментально о нем забыв, принялись целоваться за его спиной.

–А вы откуда, Женя? – спросила Валентина, минуты через три положив ему голову на плечо.

– Из Москвы. – Смирнов боялся, что у него встанет.

– О, муж…чина! Как я хо…чу стать москви…чкой! – обняла его Серафима. – Давайте я вас поцелую. У-у-у…

Смирнов подставил щеку.

Серафима поцеловала.

Он включился. Пришлось прикрыть его руками.

– А кем вы работаете? – продолжала спрашивать черненькая, явно отстававшая от подружки на пару стаканов.

– Я – старший научный сотрудник.

Сказав, он вспомнил институт биолингвистики короткохвостых раков и криво улыбнулся.

– Бедня…жка… – едва не прослезилась Серафима.

Она подумала, что собеседник стыдится своей работы.

– А вы знаете, мне кажется, что я вас где-то видела, – отстраняясь, взглянула Валентина. Сочувствие виделось и в ее глазах.

Ответа не последовало. Женщина склонила голову и принялась алым ноготком рисовать что-то на плече Смирнова. Тот, сумев преодолеть его настойчивую попытку отодвинуть ладонь и взглянуть на женщин, пририсовал себе ноль:

<1 2 3 4 >

На страницу:

Перейти

3 из 4

Кол Будды

Другие книги автора