Над Москвою небо чистое

– Воронов, иди на помощь Красильникову. «Юнкерсов» атакую один.

– Командир, не могу вас оставить, – донеслось неуверенное возражение ведомого.

– Немедленно вверх! – свирепо повторил Боркун.

Самолет Воронова свечой ввинтился в зыбкий осенний воздух. Боркун несколько изменил курс и движением рулей заставил свою машину зарыться в облака. Плотно прижались они к стеклам кабины, серые, набухшие от влаги. Резким боевым разворотом Боркун вышел из их беспросветной мути и, теряя высоту, помчался на восток. В переднем смотровом стекле Василий уже видел звено молочно-белых «юнкерсов». Он сделал небольшой доворот и сблизился с правым из них. Тотчас под животом его истребителя вспыхнула красная дорожка. В гул моторов ворвался частый грохот пулеметов. Его одинокую машину упорно обстреливали все три «юнкерса». Боркун заметил, как в правом крыле возникла рваная дыра с загнутыми краями. Осторожно он попробовал рули – нет, все в порядке. Истребитель так и режет винтом посветлевшее от солнца пространство. Мутная пестрая земля мелькает внизу в разрывах кучевки.

А контуры вражеского бомбардировщика становятся все более и более четкими. Под высоким хвостом с черной свастикой уже хорошо различим прозрачный шар кабины воздушного стрелка-радиста. Оттуда торчит черный ствол, оживающий огненными вспышками. Одна очередь, вторая, третья. Каждый снаряд может обернуться смертью. Но Боркун, сдавив челюсти, все сближается и сближается. Он видит склонившегося над турелью чужого стрелка в легком синем комбинезоне. У того продолговатое бескровное лицо.

Палец нажимает кнопку электроспуска. Нос его истребителя засветился желтовато-красными огоньками. Это пушка дала первую очередь. Снаряды разворотили стеклянный сферический шар на вражеском бомбардировщике. Боркун видит, как в кабине стрелка-радиста появляется огромная дыра. Потоки воздуха хлещут в нее. Голова стрелка-радиста бессильно валится «а вороненую сталь турели. Ветер сорвал с него шлемофон и шевелит белые волосы. Голубые глаза теперь стынут, и бурая полоска крови стекает по щеке.

Молод стрелок-радист с фашистского «юнкерса». Молод и красив. Ему бы учиться в каком-нибудь гамбургском колледже, или работать на цейсовском заводе, или письма штемпелевать на штеттинском, почтамте нежными, почти девичьими руками. А он, наверное, выбрасывал вперед одну из этих рук на собраниях фашистской молодежи, истошно кричал «хайль Гитлер», а потом этими холеными руками жал на гашетки, поливая свинцом колонны наших беженцев где-нибудь под Минском, Витебском, Оршей. Ему небось уже мерещился железный крест за сброшенные на Москву бомбы.

И вот он убит.

Это сделал Боркун, добрый сильный Боркун, не способный на земле обидеть даже котенка. Он еще ни разу за все жестокие месяцы войны не видел убитого им человека, хотя такие, разумеется, были. Они рушились на землю вместе с уничтоженными им «юнкерсами» и «мессершмиттами». Процесс гибели этих самолетов, иногда взрывавшихся в воздухе от попаданий в бензобаки, иногда падавших на землю чадящими метеорами или срывающихся без огня и дыма в штопор, был ему хорошо известен. Но процесс гибели сидевших на них людей – это до сих пор было Боркуну неведомо. И вот впервые он видит смерть, вызванную его руками, такую страшную и такую простую.

«А Валя? Госпожа Боркун!»

Острый комок застрял в горле летчика, и ярость, дремавшая где-то далеко, рванулась наружу, застучала в виски. Нет, теперь не белокурого немецкого подростка, навеки уснувшего на турели, видел Василий. Снова черная свастика и черные ненавистные кресты заполнили ему глаза, так что даже неба за ними не видать. И он нащупал на гашетке кнопку.

Дрожал самолет от грохота пушки и пулеметов. Трассы вонзались в широкое крыло «юнкерса», в его мотор. Василию казалось, что фашистский бомбардировщик долго не загорается, и он давил на кнопку изо всех сил. Красный пунктир трассы обрывался, наталкиваясь на крыло «юнкерса», это означало, что снаряды ложатся без промаха. Но, не веря себе, Боркун все давил и давил на спуск.

Огонь ручейками бежал по обшивке немецкого бомбардировщика, подкрадывался к пилотской кабине. И вдруг «юнкерс», такой тяжелый и устойчивый в полете, стал медленно валиться на правое крыло. Несколько секунд он даже повисел животом вверх. Потом огонь огромным костром накинулся на кабины и центроплан, и машина, разламываясь на куски, рухнула вниз.

– За Валю! За жизнь мою исковерканную! – выкрикнул Боркун.

Он ожидал, что два других «юнкерса», видевшие гибель третьего экипажа, немедленно повернут назад или, по крайней мере, начнут поспешно сбрасывать бомбы. Но этого не случилось. Форсируя моторы на максимальных оборотах, фашисты упорно рвались на восток. Сличив карту с местностью, Боркун вдруг увидел, что через пять-шесть минут полета под крыльями у них будет штаб фронта, и похолодел от внезапной догадки.

Увеличив скорость, он стал приближаться ко второму ведомому «юнкерсу». По-прежнему воздушные стрелки вели огонь по его машине. Но теперь они стреляли без нервозности, короткими расчетливыми очередями. Гибель «юнкерса» подействовала на них, казалось, только отрезвляюще.

Боркун чутьем понял, что медлить с атакой опасно. Приближаясь, он шептал самому себе:

– Еще, еще, еще!

Он чувствовал на губах и на языке солоноватую горечь. Метров триста, не больше, отделяли его сейчас от белого высокого хвоста второго «юнкерса». Боркун не мог промахнуться и нажал на спуск. Его остроносый «як» продолжал идти по прямой. Он не вздрогнул, как это всегда бывает, когда летчик открывает огонь, в басовитый рев мотора не вклинился дробный грохот пушки и пулеметов. Привычные быстрые огоньки не блеснули из черных стволов. Боркун мгновенно похолодел: боеприпасы!

Да, он остался без них. Увлеченный первой атакой, он слишком нерасчетливо выпустил их по «юнкерсу». Тишина обожгла его нехорошим предчувствием. Уйдут!

Противник тоже, очевидно, понял положение советского летчика, потому что атакованный «юнкерс» дважды издевательски качнулся с крыла на крыло. Боркун почувствовал, что его покидают последние остатки осторожности и сдержанности. На его глазах два тяжело нагруженных вражеских бомбардировщика выходили на цель. Еще минуты – и они лягут на боевой курс, спокойно отбомбятся по штабу! Отчетливым видением встал аэродром, свирепое лицо Демидова, подавленные летчики, встречающие его после посадки.

– Нет, не будет этого! – крикнул Боркун самому себе, как команду, как последний приказ.

Острый киль бомбардировщика мельтешил перед глазами. И еще увидел Василий черный диск вращения винта, окружающий нос его «яка». Он рывком распахнул ремень, привязывающий к сиденью, переместил на лоб очки, толкнул вперед почти до отказа рычажок сектора газа. Хвост вражеского бомбардировщика надвинулся на него. На чужом самолете заметалась за турелью фигура стрелка-радиста. Видно, понял немец, какое страшное решение принял преследующий его русский летчик. Легким аккуратным движением ручки Василий приподнял свою машину на какие-то четыре-пять метров и затем осторожно опустил нос с черным диском от вращающегося винта.

Он не услышал никакого треска. Просто его отбросило назад, больно стукнуло о жесткую бронированную спинку пилотского сиденья. Машина встрепенулась, как живая, когда острые лопасти винта ударили по тонкому килю чужого самолета. Василий успел заметить, как этот киль мгновенно раскололся и обломками упал вниз. Хвостовое оперение «юнкерса» с тягами рулей глубины было обрублено, и теперь ничто не в состояния выровнять смертельно раненную машину. Опрокинувшись на левое крыло, она повернулась своим белым в мелких заклепках животом и провалилась вниз, а Боркуна подбросило вверх. Он почувствовал, что самолет наполнился необычной нервной дрожью. Его часто встряхивало, рули плохо повиновались: «Упаду!» – подумал Боркун. Сквозь плексиглас фонаря он увидел под собой белое крыло третьего бомбардировщика. Тот по-прежнему шел старым курсом. Струйки трассирующих пуль замелькали мимо кабины. Внизу уже обозначилось шоссе и окаймленные лесом светлые здания. «Штаб! – угадал Василий. – Сейчас сбросит бомбы».

И еще раз брызнула трасса из кабины вражеского бомбардировщика. Куски плексигласа посыпались Василию на колени и вместе с ними упал горячий осколок.

Нет, совсем не плохо стрелял этот немец, если сумел новой трассой попасть в фонарь кабины. В разбитый фонарь ворвался поток воздуха, освежающе ударил в лицо. Боркун сманеврировал и снова занял положение, выгодное для открытия огня. Очередная трасса с «юнкерса» сорвала обшивку правого крыла. Василий еще раз попробовал рули – в порядке.

Левое крыло «яка» было на полметра выше правого крыла «юнкерса». Жирный черный крест лез Василию в глаза, расплывчато подрагивал.

– За все… за Родину, за жизнь свою, за Валю! – свирепо зашептал Василий и, нажав на аварийную рукоятку, сбросил с кабины колпак. Ветер остервенело его подхватил, унес назад. Осеннее небо плыло над головой летчика. Боркун с усилием отвел от себя ручку управления…

Ему показалось, что долго и очень медленно снижается истребитель. Во рту пересохло от тягостного ожидания, пот ручьями побежал по лицу. Зачерпнув синеву воздуха, левое крыло «Яковлева» резко накренилось и, словно сабля, ударило по широкой светлой плоскости «юнкерса». Страшный треск хлынул в уши. Истребитель вздрогнул и на какую-то секунду, <как померещилось Василию, остановился в воздухе. Это обманчивое ощущение и спасло Василия. Он быстро поднялся на сиденье, дернул кольцо, высовывающееся из-под брезентовой лямки парашюта. Мгновенный динамический удар вырвал его из кабины. Белый купол полыхнул над головой, и для Василия, не – особенно любившего парашютные прыжки, пришли секунды, когда мысль о собственной гибели отступила прочь.

Темной угрожающей массой промчалась мимо него машина с отломанным крылом. Боркун посмотрел вниз. Огромное тело тараненного им «юнкерса» было уже метров на пятьсот ниже его. «Юнкерс» причудливо переворачивался: то становился на нос стабилизатором вверх, то, попадая в струю вращательного падения, очерчивал вокруг себя полукружия единственным крылом. Под напором встречного потока и оно не выдержало. На глазах у Василия крыло отвалилось, и один только фюзеляж с воем устремился вниз.

Подтягивая стропы, Боркун пытливо рассматривал надвигающуюся землю. Ветер относил его к чахлому низкорослому кустарнику, темневшему в стороне от шоссе. Белые с ажурными колоннами здания штаба фронта оставались у него за спиной. От них по узкой строчке асфальтированного шоссе, к месту его вероятного приземления, мчалась грузовая машина, а за ней – продолговатый легковой «ЗИС».

Скорость, с которой снижался Боркун, оказалась слишком большой. Очевидно, он чересчур быстро стал гасить шелковый купол над головой. Острые вершины сосен мчались навстречу.

– Нога еще поломаю, ч-черт! – пробормотал он.

Налетевший порыв ветра пронес его над опушкой леса. Впереди открылась поляна с мелким редким кустарником. Толкнувшись ногами о землю, Боркун упал на бок. Парашют проволок его несколько метров по земле. Сильными руками он быстро подтащил к себе угасающий шелковый купол, выдернул рычажок замка, освобождаясь от лямок. Парашют, сникший и покорный, обессиленно лег на сыроватую землю.

Боркун вскочил, испытывая боль в ступнях от толчка о землю. От шоссе с автоматами наперевес к нему бежали красноармейцы.

Он достал платок, отер с лица обильный пот и, размахивая руками, пошел им навстречу. Ноги ныли после этого напряженного боя, но осенний воздух показался необыкновенно чистым и почему-то слегка солоноватым.

Красноармейцы приблизились, он уже отчетливо различал их лица.

– Стой, руки вверх! – закричал один из них, вырываясь вперед.

Боркун насмешливо скользнул глазами по его худощавому лицу, с острыми, туго обтянутыми кожей скулами:

– Погодь, не шуми-ка, резвый. Я все-таки свой.

Красноармеец остановился, поднял автомат дулом кверху, успокоенным голосом крикнул своим товарищам:

– Ребята! Это наш. С «ястребка».

Они окружили его, и Боркун, увидев разгоряченные от бега «волнения юношеские лица, только теперь почувствовал, что он на земле, что он выстоял, остался живым после тяжелого, много раз сулившего смерть боя. И это ощущение жизни, победившей смерть, одарило его огромной радостью. Улыбка пробилась на посеревшем от усталости лице.

Василий чувствовал на себе восторженные взгляды.

– Воды бы, – попросил он хрипло.

И сейчас же отыскалась алюминиевая фляга. Вода звонко булькала внутри. Василий припал сухими жаркими губами к горловине. Жадно глотая холодную с привкусом хлора воду, он не заметил, как отскочили от него в стороны и враз подобрались красноармейцы.

– Эй, хлопцы, кто там, заберите посудину! Спасибо, – сказал он повеселевшим голосом и внезапно осекся.

Прямо перед ним стоял крепко сбитый человек, с зелеными глазами. Из-под лакированного козырька фуражки с витым золоченым шнуром выбивались на лоб курчавые волосы. Боркун увидел на бархатных петлицах генеральские звездочки, и рука с флягой оторопело упала. Он узнал командующего авиацией фронта Комарова.

– Ты дрался? – тяжело дыша от быстрой ходьбы, выпалил генерал.

Боркун улыбнулся, и подброшенная порывистым движением ладонь застыла у его правого виска. Он возбужденно отрапортовал:

– Товарищ командующий! Командир второй эскадрильи девяносто пятого истребительного полка майор Боркун вел бой со звеном «юнкерсов». Одного сбил, второго таранил винтом, третьего плоскостью. В бою потерял самолет, сам жив.

– Из девяносто пятого! Демидовец! – громко выкрикнул генерал. – Сто лет будешь жить, раз из такого переплета выкрутился.

Крепкими руками генерал обхватил его, широкого и мешковатого, прижал к себе. Пахнущие одеколоном губы Комарова трижды коснулись его лица.

– Спасибо, майор. Ты герой, майор. Настоящий Герой Советского Союза!

Майор Стукалов сидел в большом светлом кабинете начальника отдела фронта, положив ладони на острые коленки. На его носу, оседланном роговыми очками, блестели мелкие капельки пота. Стукалов давно уже доложил все свои соображения по поводу командира эскадрильи Боркуна, а генерал-майор Булатников продолжал молчать и, тяжело дыша, в четвертый не то в пятый раз перечитывал его докладную.

Грубые короткие пальцы Булатникова, поросшие рыжими волосками, вдруг напомнили Стукалову чьи-то знакомые пальцы, и он мучительно долго ворошил свою память, стараясь уточнить чьи. «Вспомнил, – сказал он себе наконец. – Совсем как у старшины Лаврухина».

Прищуренными подслеповатыми глазами Стукалов продолжал смотреть на начальника, настороженно ждал. А Булатников медлил. Лист бумаги, исписанный каллиграфическим почерком, дрожал в его руке. Простое грубовато-красное лицо было непроницаемым; крупные губы медленно шевелились. Щеки со склеротическими прожилками и гладко выбритый, будто отполированный, череп придавали Булатникову выражение строгости.

Все в генерале было массивно. И огромные тяжелые руки, «плечи, и некрасивый хрящеватый нос. Со слов своих коллег Стукалов знал, что генерал прожил суровую молодость. В девятьсот пятом году мальчишкой дрался на питерских баррикадах, а с семнадцатого бессменно служил в органах госбезопасности. У него за плечами были и годы военного коммунизма, и погоня за бандами басмачей, и опасные поиски маститых бандитов в годы нэпа, и расследования темных кулацких дел во время коллективизации. Говорили, будто Булатников работал у самого Дзержинского. Но от него самого, немного сурового и замкнутого, мало кто слышал об этом.

Стукалов молчал, и Булатников медлил. Большие кабинетные часы, стоявшие в полутемном углу, гулко отбили полчаса. Генерал из-под очков посмотрел на них, будто только и ждал, когда они это сделают. Лист бумаги упал из его руки на полированную поверхность письменного стола.

– Я прочитал ваш рапорт, товарищ майор, – сказал он громко.

– Да, товарищ генерал, – откликнулся Стукалов и снял с коленок мокрые от пота ладони.

– У меня разные по своей подготовке и опыту подчиненные, и выполняют они разные задания, – продолжал генерал уже тише, голосом чуть хрипловатым и ровным. – Вот на прошлой неделе капитан Крупенников, это наш молодой оперативный работник, из морской пехоты пришел, так он прямехонько ко мне в кабинет приволок этакого тщедушного вида гражданина. С крыши снял, когда тот фашистским самолетам сигналы из ракетницы подавал. «Познакомились», и оказался этот тип гитлеровским шпионом с десятилетним стажем. К ордену я капитана Крупенникова представил. А позавчера два наших лейтенанта прилетели на самолете из-за линии фронта. Весьма опасного предателя в партизанском отряде обезвредили. Долго за ним охотились. И спасибо: если бы не они, целый партизанский отряд был бы выдан гитлеровцам. А еще есть такие работники у меня, – генерал снял очки и повертел их в руке. – Служат они в батальонах и полках, едят с бойцами и командирами один и тот же солдатский хлеб, в атаку на врага, бывает, вместе с ними ходят. И, позволю себе заметить, командиры и политработники всегда у них первые друзья и советчики.

– У меня тоже так, – поспешил вставить Стукалов, – но крайние обстоятельства…

– Что «крайние обстоятельства»? – неожиданно грубо и требовательно остановил его Булатников. – Крайние обстоятельства заставили написать вот этот рапорт?

– Да, товарищ генерал.

– Взять под сомнение советского командира, лично сбившего свыше десяти вражеских самолетов?

– Но исключительные обстоятельства, товарищ генерал.

– Какие? Сформулируйте их.

Стукалов привскочил и тотчас схватился руками за подлокотники, словно силясь удержать себя в кресле.

– Жена за линией фронта, товарищ генерал. Выступала по фашистскому радио в концерте так называемой «местной интеллигенции». Сам видел, как майор Боркун, случайно поймав передачу, запретил летчикам выключать приемник, чем нарушил известный вам закон. А потом убежал и плакал. Понимаете: плакал!

– Что же ему, танцевать надо было, что ли? – хмыкнул Булатников. – Значит, любил ее, если плакал.

– Да, но плакал по женщине, продавшейся фашистам.

Булатников тряхнул большой лысой головой, будто хотел боднуть кого-то. Лоб его взбугрился от складок. Решительно, но негромко он хлопнул ладонью по столу.

– Хорошо. Предположим, что это так. Но значит ли это, что и майор Бор кун предатель?

– Я этого не утверждаю, товарищ генерал, – поспешно закивал головой Стукалов и даже улыбнулся сдавленной напряженной улыбкой, – никак нет, товарищ генерал. Но осторожность… безопасность… Разве они нам не диктуют решение?

– Какое именно?

– Отстранить на время майора Боркуна от летной работы. – Стукалов вновь положил ладони на свои острые коленки я сощурился. – Сами понимаете, товарищ генерал, а вдруг он, как это у них, летчиков, принято говорить, «заложит вираж» да и окажется за линией фронта. Вот и подавай тогда Ляпкина-Тяпкина. Разве можно полностью доверять человеку, если его жена за линией фронта служит у гитлеровцев…

– Человеку, сбившему одиннадцать вражеских самолетов, рисковавшему жизнью за Родину, – насмешливо подсказал Булатников и тоже прищурился.

– Человеку, у которого жена за линией фронта, – упрямо повторил Стукалов.

Генерал повернул к окну голову и к чему-то прислушался. Чуткое ухо его уловило клекот пулеметных очередей и размеренное гудение моторов. В этот тяжелый, медлительного ритма гул вплетался голос другого мотора, звонкий, временами даже пронзительный.

– Идут два-три «юнкерса», а между ними один «як», – уверенно сказал генерал, – как бы по штабу не отбомбились. – И спокойно провел рукой по выбритой голове.

В пул моторов внезапно диссонансом ворвался угрюмый, нарастающий звук, переходящий в вопль.

Кого-то подбили, – проговорил Булатников. – Похоже, «юнкерса».

Он встал из-за широкого письменного стола и, неторопливо ступая по паркету легкими хромовыми сапогами, прошелся от двери до окна. Посредине комнаты остановился, круто с хрустом повернулся на каблуках.

– Стало быть, вы, майор, полагаете, что нужно брать под сомнение каждого человека, у которого кто-то попал на временно оккупированную противником территорию? Нет, не согласен. Ваша доктрина опасная и неверная. Настолько же неверная, насколько и опасная. Я редко об этом говорю, но сейчас должен сказать: ваш покорный слуга много лет назад работал у Феликса Эдмундовича. Лучшего чекиста у нас не было и нет. А время тогда было ой какое горячее. Говоря словами Маяковского, «с пулей встань, с винтовкой ложись». Недобитые буржуи, жулики, бандиты, иностранные шпионы. Полный ассортимент преступников. Но и тогда учил нас Дзержинский мудрому правилу: доверяй и проверяй. И проверка не должна иметь ничего общего с подозрительностью. Кто видит в каждом гражданине молодой Советской республики потенциального преступника, того надо жестоко карать. А какой метод предложили вы? По-вашему, мы должны взять под сомнение всех советских людей, у которых за линией фронта мужья, братья, жены и сестры? Да вы подумали, к какому чудовищному выводу можно этак прийти!

Булатников сцепил большие жилистые ладони, горько вздохнул и продолжал, глядя не на Стукалова, а куда-то поверх его головы:

– Вы еще сравнительно молодой человек, майор. Когда вы, что называется, под стол пешком ходили, я уже работал в Ч К. Голодные мы были, раздетые, да что греха таить, и малограмотные к тому же. А сердца горели великим пламенем. Вы не подумайте, что это из передовицы какой. Именно великим пламенем. За революцию каждый готов был любой океан перейти. А врагов сколько было вокруг! Ой как трудно порой друга от врага отличить, Стукалов! Но и тогда мы умели это делать. Ясно? А вы сейчас, на двадцать четвертом году существования нашей Советской страны, готовы подозревать каждого, у кого кто-то из родственников оказался в городе, временно захваченном фашистами… Вы еще анкету на каждого из них, чего доброго, заведете.

Стукалов нерешительно поднял на генерала глаза:

– А разве… разве это нецелесообразно?

Булатников снова тряхнул бритой головой, усмехнулся.

– Сколько лет вы работаете в военной прокуратуре?

– С тысяча девятьсот тридцать седьмого года.

– И все время гак относитесь к людям?

– Я вас не понимаю, товарищ генерал.

– Вот так, с подозрением?

Стукалов сжал тонкие губы, веко его нервно дернулось.

– Я запомнил тезис, товарищ генерал, – «доверять и проверять».

– Проверять, но не подозревать, – еще раз уточнил Булатников, – и не заводить с такой поспешностью дела на людей, подобных майору Боркуну.

Стукалов ладонью ударил себя по коленке. «Все это стариковская наивность, – подумал он о Булатникове. – Сейчас надо не теми методами работать, что во времена ВЧК».

Он ехидно прищурил левый глаз:

– А если майор Боркун все-таки перелетит за линию фронта к своей жене? Что тогда, товарищ генерал?

– Перелетит? – басовито переспросил Булатников.

Он пошевелил полными красными губами, намереваясь что-то прибавить, но резкий телефонный звонок отвлек его внимание. Рука генерала потянулась к трубке.

– Да. Я. Слушаю. Это ты, Комаров? Чего хотел, старина? Вездеход? Бери, пожалуйста. А зачем? Обломки сбитого самолета посмотреть? Какого, нашего? Что ты говоришь! Один с тремя «юнкерсами» дрался? А как сам? Жив? Кто же это такой, разреши полюбопытствовать? Майор Боркун? Подожди, подожди. – Лохматые брови Булатникова слетелись над его рыхлым носом. – Боркун Василий Николаевич, командир второй эскадрильи девяносто пятого истребительного? Так, что ли? Откуда, спрашиваешь, знаю? Из одного документа знаю, Комаров. Скажем прямо, не из чистоплотного документа. Его на Героя? Правильно сделаешь, дорогой!

Булатников опустил трубку, и лицо его стало медленно наливаться кровью. Сильно оттолкнувшись от края стола ладонями, он «стал и, как красноармеец перед вечерней проверкой, начал расправлять складки на гимнастерке. Стукалов понял – эта старательность понадобилась генералу, чтобы скрыть бешенство. Бледнея, поднялся и Стукалов. Каждым нервом чувствуя, что сейчас произойдет что-то непоправимое, страшное, чего еще никогда не случалось в его жизни, он вытянулся, омертвело стукнул кублуками. Свирепо набычив голову на короткой шее, Булатников шагнул к нему. Остановился, шагнул снова, сверля глазами сразу поблекшего и осунувшегося майора. Стукалову померещилось, что он чувствует на своей щеке дыхание генерала. Правая рука Булатникова сжалась в огромный кулак. В эту минуту совсем низко над зданием штаба воздух расколол оглушительный рев авиационного мотора. И сразу оборвалось напряжение. Генерал посмотрел в окно на удаляющийся силуэт истребителя, успокаиваясь, вздохнул.

– Только что майор Боркун сбил три «юнкерса». Что скажете вы на это, майор Стукалов? Отвечайте.

Стукалов чужими посиневшими губами глотнул напитанный табаком кабинетный воздух, попятился.

– Товарищ генерал… виноват… Я не умышленно. Ошибка… Но у меня есть и другое дело по девяносто питому полку. Там все выверено и взвешено. Речь идет о потенциальном дезертире.