О всех созданиях – прекрасных и удивительных

Я подивился такому упорству, но развязка приближалась неумолимо. Еще несколько гигантских парящих прыжков – и он хлопнулся наземь ничком, но веревки не выпустил. Бычок, припустив еще пуще, повернул в нашу сторону, играючи волоча за собой неподвижное тело, и я содрогнулся, заметив, что путь его лежит по длинному ряду коровьих лепешек.

И вот, когда Кармоди, лицом вниз, проволочился через третью, я вдруг почувствовал, что он мне нравится. Его руки, наконец, разжались, но он продолжал неподвижно лежать, и я кинулся к нему на помощь. Поднявшись, он коротко меня поблагодарил и невозмутимо устремил взгляд на дальний край луга, на зрелище, знакомое каждому сельскому ветеринару, – его пациент, сотрясая землю тяжким топотом, исчезал в необъятном просторе.

Узнать Кармоди было трудновато. Его лицо и одежду сплошь облеплял навоз, из-под которого кое-где, словно боевая раскраска, проглядывали желтые полоски истина. От него разило, как из открытой двери хлева, он был укушен собачонкой, весь день его преследовали неудачи – и все-таки каким-то образом он не был побежден. Я улыбнулся про себя. Просто этот молодой человек не подходил под обычные мерки. Если я вижу что-то незаурядное, я его распознаю.

Кармоди оставался у нас две недели, и после этого первого дня мы с ним более или менее поладили. Нет, конечно, не так, как с другими студентами: барьер сдержанности так и не исчез. Он часами сидел над микроскопом, изучая мазки крови, соскобы, капельки молока, и каждый день собирал новый материал для анализов, не пропуская ни единого мало-мальски интересного случая. Он вежливо принимал мое приглашение выпить пива после вечернего объезда, но мы с ним не смеялись и не перебирали события дня, как с другими практикантами. Меня не оставляло ощущение, что ему не терпится поскорее взяться за свои записи и пробы.

Но я не обижался. Наоборот, такое соприкосновение с умом истинно научного склада меня очень занимало. И он совершенно не походил на привычный тип усердного зубрилы. Интеллект его был холодным и острым – наблюдая за его работой, я кое-что почерпнул и для себя.

В следующий раз я встретился с Кармоди через двадцать с лишним лет. Я видел его фамилию в «Рикорд» – первой в списке выпускников его года, а затем он исчез в лабиринтах мира научных исследований и вновь появился уже со степенью, к которой год за годом добавлялись все новые степени и ученые звания. Порой я натыкался на его фамилию под неудобоваримой статьей в каком-нибудь специальном издании, и становилось все привычнее встречать в новых работах ссылки на выводы доктора Кармоди.

Вживе я увидел его на банкете – почетного гостя, международную знаменитость, отмеченную всевозможными премиями и отличиями. Сидя за боковым столиком в углу, я слушал его мастерскую ответную речь, как нечто само собой разумеющееся: великолепное владение предметом, блистательное изложение – так я же еще когда мог предсказать все это!

Потом мы встали из-за стола, он переходил от группы к группе, здороваясь, разговаривая, а я с почтением взирал на приближавшуюся внушительную фигуру. Кармоди и в юности был крупен, но сейчас фрак обтягивал неправдоподобно массивные плечи, сияющий белизной необъятный пластрон плотно облегал выпуклость брюшка, и он производил впечатление гиганта. Проходя мимо, он остановился и взглянул на меня.

– Хэрриот, если не ошибаюсь? – благообразное румяное лицо все так же дышало спокойной силой.

– Совершенно верно. Рад вас снова видеть.

Мы обменялись рукопожатием.

– И как у вас дела в Дарроуби?

– Да все обычно, – ответил я. – Работы невпроворот. Если у вас будет настроение, приезжайте помочь.

Кармоди кивнул вполне серьезно.

– С большим бы удовольствием. Мне это было бы очень полезно.

Он сделал шаг и остановился.

– Но если вам потребуется взять кровь у свиньи, пожалуйста, сразу же меня вызовите.

Наши взгляды встретились, и в ледяной голубизне его глаз вдруг затеплилась веселая искорка.

Он пошел дальше. Я еще смотрел на его удаляющуюся спину, когда кто-то ухватил меня за локоть. Брайн Миллер, такой же никому не известный счастливо практикующий ветеринар, как и я.

– Идемте, Джим! Угощаю! – сказал он.

Мы прошли в буфет и взяли две кружки пива.

– Уж этот мне Кармоди! – объявил Брайан. – Ум, конечно, огромный, а так сухарь из сухарей.

Я отхлебнул, посмотрел в кружку и, помолчав, ответил:

– Ну, не скажите. Бесспорно, он такое впечатление производит, но человек он что надо.

26

Ни один ветеринар не любит, чтобы ему затрудняли работу, и, продолжая нащупывать ягнят, я не сдержал раздражения.

– Право же, мистер Китсон, – сказал я сердито, – вам следовало бы вызвать меня пораньше. Сколько времени вы пытались помочь ей разродиться?

Фермер что-то буркнул с высоты своего роста и пожал плечами.

– Да самый чуток. Недолго, в общем-то.

– Полчаса? Час?

– Куда там! Ну, может, минут пяток.

Мистер Китсон нацелил на меня острый нос и хмурый взгляд. Впрочем, это было его обычное выражение: я никогда не видел, чтобы он улыбался, а представить себе, что его обвислые щеки колыхнутся от веселого смеха было и вовсе невозможно.

Я скрипнул зубами и решил молчать, но я-то знал, что за пяток минут стенка влагалища не могла бы так распухнуть, а ягнята – стать сухими, точно наждачная бумага. И ведь предлежание было правильным: головное у одного, тазовое у другого. Но только, как часто бывает, задние ножки одного лежали по сторонам головы второго, создавая иллюзию, будто они принадлежат ему же. Я готов был побиться об заклад, что мистер Китсон вдосталь повозился тут своими грубыми лапищами, упрямо стараясь вытащить эту головку и эти ножки обязательно вместе.

Да вызови он меня сразу, мне и минуты бы не понадобилось, а теперь вот ни дюйма свободного пространства, работать приходится одним пальцем – и все без толку. Вот если бы всеми пятью!..

К счастью, нынешние фермеры редко устраивают вам такие сюрпризы. Во время окота я обычно слышу: «Ну, нет, я пощупал и сразу понял, что мне это не по зубам». Или же, как на днях мне сказал хозяин овчарни: «Двоим с одной маткой возиться, да разве же это дело?» По-моему, лучше не скажешь.

Но мистер Китсон принадлежал к старой школе. И ветеринара звал, только перепробовав все остальное, а прибегнув к нашим услугам, обычно оставался очень и очень недоволен результатами.

– Бесполезно – сказал я, извлекая руку и быстро прополаскивая ее в ведре. – Надо что-то сделать с этой сухостью.

Я прошел по всей длине старой конюшни, превращенной во временный приют для ягнящихся овец, и вынул из багажника тюбик с кремом. На обратном пути я расслышал слабый стон где-то слева. Освещена конюшня была слабо, а самый темный угол был еще отгорожен старой дверью, снятой с петель. Я заглянул в этот импровизированный закуток и с трудом разглядел лежащую на груди овцу. Голова ее была вытянута, ребра поднимались и опадали в ритме частого трудного дыхания. Так дышат овцы, испытывая непрерывную боль. Иногда она тихо постанывала.

– Что с ней такое? – спросил я.

Мистер Китсон угрюмо поглядел на меня из противоположного угла.

– Вчера окотилась, да неудачно.

– Как – неудачно?

– Ну-у… ягненок один, крупный, а нога назад завернута.

– И вы его так и вытащили… с завернутой ногой?

– А что еще делать-то было?

Я перегнулся через дверь и приподнял хвост, весь в кале и выделениях. Я даже вздрогнул – таким все там было синим и распухшим.

– Ею следовало бы заняться, мистер Китсон.

– Да нет! – В голосе фермера послышалась досада. – Не к чему это. Посмотрите вы ее, не посмотрите – все едино.

– Вы думаете, она умирает?

– Угу.

Я провел ладонью по ее голове. Губы и уши холодные. Пожалуй, он прав.

– Так вы уже Мэллоку позвонили? Ее надо бы поскорее избавить от лишних страданий.

– Да позвоню я, позвоню… – Мистер Китсон переступил с ноги на ногу и отвел глаза.

Я прекрасно все понял. Он твердо намеревался предоставить овце страдать до конца – «может еще и оклемается». Пора окота всегда была для меня полна радости и удовлетворения, но тут передо мной была другая сторона медали. В сельском календаре это лихорадочное время, добавляющее к обычным заботам сразу кучу новых хлопот, – и в некоторых отношениях оно истощает все резервы сил и фермеров, и ветеринаров. Буйный поток новой жизни оставляет по берегам исковерканные обломки – овец, слишком старых для последней своей беременности, ослабленных болезнями вроде фасциолеза или токсемии, страдающих воспалением суставов или просто «окотившихся неудачно». Нет-нет, да и наткнешься в каком-нибудь темном углу на такую овцу, брошенную там без всякой помощи – «авось, сама оклемается».

Я молча вернулся к своей пациентке. Крем сыграл свою роль, и я смог вести дальнейшее обследование почти всеми пальцами. Надо было решить, с какого ягненка начать, но поскольку голова уже продвинулась относительно далеко, логично было заняться тем, которому она принадлежала.

С помощью фермера я водворил задние ноги овцы на тюк соломы и, используя наклон, осторожно отодвинул ножки в глубину. В освободившемся пространстве мне удалось зацепить скрюченным пальцем передние ножки, отогнутые вдоль ребер назад, и вывести их в проход. Еще колбаска крема, еще несколько секунд осторожных маневров – и ягненок появился на свет.

Но слишком поздно. Крохотное существо было мертво, и, как всегда, при виде крепкого красивого тельца, которому не хватало только искры жизни, меня захлестнула горькая волна разочарования.

Я торопливо намазал руку еще раз и нащупал второго, отодвинутого вглубь, ягненка. Места теперь было много, и мне удалось зацепить его всей кистью. Остальное было делом минуты. О том, что второй ягненок жив, казалось, не могло быть и речи, и я просто торопился помочь овце. Однако едва я извлек его, как ощутив холод окружающего воздуха, он судорожно дернулся, и, держа в ладонях мягонькое пушистое шевелящееся тельце, я понял, что все в порядке.

Странно, как часто так случается: вытаскиваешь мертвого, уже давно тронутого разложением ягненка, а позади него ждет своей очереди живой! И все-таки это была нежданная радость. У меня полегчало на душе, когда я очистил его рот от слизи и подложил к матери – пусть оближет. На всякий случай я проверил, не прятался ли за ним еще и третий, но ничего не обнаружил и распрямился.

– Ну, особых повреждений нет, и думаю, ей ничего не грозит, – сказал я – Не могли бы вы принести мне чистой воды, мистер Китсон? Будьте так добры!

Фермер вылил грязную воду на пол и вышел из конюшни. В наступившей тишине до меня донеслись звуки тяжелого дыхания овцы в темном углу. Я попытался отогнать от себя мысль о том, что ей еще предстоит вытерпеть. Сам я скоро отправлюсь по другим вызовам, потом пообедаю, начну вечерний объезд, а здесь в темном унылом углу бедное животное будет долго и мучительно агонизировать. Сколько времени продлится это умирание? Сутки? Двое суток?

Нет, не могу! Надо что-то сделать! И, припустив бегом к машине, я схватил флакон с нембуталом, большой шприц на пятьдесят кубиков и метнулся назад в конюшню. Одним прыжком перемахнув через старую дверь, набрал в шприц сорок кубиков и ввел их в брюшную полость умирающей овцы. Я выпрыгнул наружу, пронесся через конюшню, и, когда появился мистер Китсон с полным ведром, с невинным видом стоял там, где он меня оставил.

Растеревшись полотенцем, я надел пиджак и взял бутылку с антисептическим средством, а также тюбик с выручившим меня кремом.

Мистер Китсон пошел впереди меня по проходу и по дороге заглянул в отгороженный дверью угол.

– Ну, ей уже недолго осталось! – буркнул он.

Я посмотрел через его плечо. Овца уже не задыхалась и не стонала. Бока ее чуть приподнимались и опадали равномерно и редко. Глаза были закрыты. Она погрузилась в сон, который незаметно перейдет в тихую смерть.

– Да, – сказал я. – Она явно слабеет. Думаю, теперь уже скоро. – Не удержавшись, я добавил: – Вы потеряли эту овцу и того ягненка. А ведь я, почти наверное, спас бы их для вас, если бы вы дали мне такую возможность.

Быть может, мои слова произвели впечатление на мистера Китсона. Во всяком случае, через несколько дней он вызвал меня к овце, которой сам явно не помогал разродиться. Она паслась на лужке перед домом, битком набитая ягнятами – такая бочкообразная, что еле передвигала ноги. Но вид у нее был здоровый и веселый.

– Прямо чертов клубок какой-то, – угрюмо объяснил мистер Китсон. – Я две головы нащупал, а ног и не разберешь сколько. Совсем запутался, черт их дери!

– Но вы не очень старались распутать?

– Да нет. И не трогал ничего.

Несомненный прогресс! Мистер Китсон ухватил овцу за шею, а я опустился позади нее на колени и обмакнул руки в ведро с водой. Против обыкновения утро выдалось теплое. Вообще-то время, когда в Йоркшире ягнятся овцы, в моей памяти прочно связано с резким ветром, гуляющим по жухлой траве на склонах, с растрескавшейся кожей на руках, с пальцами, ноющими от холода, перчатками, шарфами, онемевшими кончиками ушей. Уроженец Глазго, я год за годом ждал теплой душистой весны, такой обычной на западе Шотландии. Вот уже тридцать лет прошло, а я все жду, и в душу ко мне медленно закрадывается подозрение, что в Йоркшире я ничего подобного никогда не дождусь.

Но это утро выдалось особенное. Теплое солнце лило лучи с безоблачного неба, ветра не было, и лишь легкий зефир овевал меня ароматами полевых цветов и нагретой солнцем травы. А мне предстояла самая любимая моя работа. Я чуть было не засмеялся от чистой радости, когда ввел руку. Места сколько угодно! Все влажное, как положено, ничего не подпорчено! А размотать этот клубочек проще простого. И секунд через тридцать передо мной на траве закопошился ягненок, а несколько секунд спустя – второй и третий. После чего к вящему моему восторгу я, продвинув руку глубже, обнаружил еще одно раздвоенное копытце и извлек на свет четвертого ягненка.

– Четверня! – весело крикнул я, но фермер моего восхищения не разделил.

– Куда их столько! – пробурчал он – Только лишние хлопоты. Двух ей и за глаза хватило бы. – Он умолк и посмотрел на меня особенно кисло. – А вот уж вас-то звать и вовсе не к чему было. Так-то я бы и сам справился.

Я только печально посмотрел в ответ, не вставая с корточек. Уж такая наша профессия: ты всегда в проигрыше. Будешь долго возиться – никуда ты не годен, а сделаешь все быстро – незачем тебя и вызывать было! Я в свое время отверг совет одного моего старого искушенного коллеги, который не без цинизма поучал меня: «Никогда при окоте не торопитесь! Если понадобится, так этих чертенят и поглубже затолкнуть можно. Лишь бы видимость была!» Но в такие минуты я его хорошо понимал.

Впрочем, я быстро утешился, наблюдая за четырьмя ягнятами. Как часто у меня сердце болело за новорожденных, явившихся на свет в самую мерзкую погоду, порой даже в снег или гололедицу! Но нынче было одно наслаждение смотреть, как они стараются встать на ножки под ласковым солнцем, а их мохнатая шкурка уже почти совсем высохла. Мать, как по волшебству, обретшая стройность, зачарованно переходила от одного к другому, будто не веря собственным глазам. Она обнюхивала их, облизывала, и вскоре в ответ на ее утробные смешки послышались тоненькие дрожащие фальцеты ее семейства. От этого пленительного разговора меня отвлек фермер.

– А вон матка, которую вы тогда опростали.

Я оглянулся, да, гордо семенит мимо, а сбоку трусит малыш.

– Да-да. Выглядит она прекрасно. – Взглянуть на нее было приятно, но чуть подальше, я увидел… Обычно я овец различаю плохо, но у этой была особая примета, запомнившаяся мне пролысина, полоска голой кожи, обтягивающая позвонки. Нет, я не ошибаюсь! И, махнув в ту сторону рукой, я спросил:

– А вот эта, там?..

Фермер посмотрел, куда я указываю.

– Ну, да, та самая, которая в конюшне лежала, когда вы в прошлый раз приезжали. – Он перевел на меня ничего не выражающий взгляд. – Та самая. Вы еще мне велели Мэллоку позвонить.

– Но… но она же умирала! – выпалил я.

Уголки губ мистера Китсона дернулись почти в подобии улыбки.

– Так вы тогда и говорили, молодой человек. – Он сгорбил плечи. – Дескать ей недолго осталось. Верно?

Мне нечего было ответить. Я уставился на него в изумлении. Но он, вероятно, был удивлен не меньше, потому что продолжал:

– Одно я вам скажу. Я с овцами, можно сказать, весь свой век прожил, так эдакого я ни разу не видел. Она просто взяла да заснула.

– Неужели?

– Вот-вот! Говорю же вам заснула, да два дня и проспала.

– Она проспала два дня?

– Вот-вот! Два дня. Что я, шучу что ли? Я все в конюшню заглядывал, а она спит себе да спит. Пролежала смирнехонько ночь, и еще день, и еще ночь. А на третье утро захожу, а она уже стоит – корм ей, значит, подавай!

– Поразительно! – Я выпрямился. – Я должен посмотреть на нее поближе.

Мне действительно хотелось взглянуть, как рассосался этот страшный синий отек под хвостом, и я подходил к ней осторожно, мало помалу оттесняя ее в дальний угол лужка. Там мы на несколько секунд замерли в напряжении. Я сделал обманный выпад, она ловко увернулась. Еще один – то же самое. И тут я прыгнул, чтобы вцепиться ей в шерсть, но она легко предугадала мое намерение и проскочила у меня между рук, дробно стуча копытцами. Я было погнался за ней, но было слишком жарко, да и резиновые сапоги – не самая идеальная обувь для того, чтобы бегать по лугу. И вообще я давно пришел к выводу, что в тех случаях, когда ветеринару не удается изловить своего пациента, беспокоиться особенно незачем.

Но пока я шел назад, в голове у меня билась мысль, что я открыл нечто новое, случайно открыл. Жизнь этой овце спасли не медикаменты, а просто то, что она перестала чувствовать боль, и природа могла без помех заняться своей целительной работой. Этого урока я не забыл: животное, испытывающее сильную непрерывную боль, может не выдержать сопутствующих ей ужаса и шока. Тогда оно умирает. Но если снять эту боль, не исключены подлинные чудеса. Найти логическое объяснение не берусь, но я знаю, что это так.

К тому времени, когда я вернулся к мистеру Китсону, солнце совсем сожгло мне шею, а по спине поползли струйки пота. Фермер все еще следил за овцой, которая после лихой пробежки с удовольствием щипала траву.

– Ну, просто в толк не возьму, – бормотал он, почесывая щетинистый подбородок. – Два дня и две ночи – и хоть бы шелохнулась! – Он обернулся ко мне, и глаза его расширились: – Знаете, молодой человек, ну, прямо будто ее одурманили чем!

27

Овца мистера Китсона никак не выходила у меня из головы, но изгнать ее все-таки пришлось: окот продолжался, однако и другие животные не прекратили болеть, задавая всякие практические задачки. Как, например, Пенни, пудель Флакстонов.

Первое появление Пенни у нас в приемной запомнилось мне главным образом потому, что ее хозяйка была очень привлекательной. Когда я высунул голову из смотровой и спросил: «Кто следующий?», круглое личико миссис Флакстон под плотной шапочкой глянцевитых иссиня-черных волос словно озарило все вокруг как вспышка маяка. Не исключено, что этому эффекту способствовали ее соседи, слоноподобная миссис Бармби с канарейкой, которой требовалось подстричь коготки, и мистер Спенс, девяностолетний старец, пришедший за порошком от блох для своей кошки. Тем не менее смотреть на нее было очень приятно. И дело было не столько в ее бесспорной миловидности, сколько в наивной доверчивости ее взгляда, в улыбке, не сходившей с губ. Сидевшая на ее коленях Пенни тоже словно бы улыбалась из-под высокого кока каштановых завитков.

В смотровой я поставил ее на стол.

– Так что с ней?

– Ее немножко рвало. И еще понос. Началось вчера.

– Гм… – Я повернулся и взял термометр. – Какие-нибудь изменения в питании?

– Нет, никаких.

– У нее есть привычка хватать на прогулке всякие отбросы?

Миссис Флакстон покачала головой.

– Я не замечала. Но, наверное, даже самая воспитанная собака может не устоять перед соблазном и куснуть мертвую птицу или еще какую-нибудь мерзость! – Она засмеялась, и Пенни засмеялась ей в ответ.

– Ну, температура у нее чуть повышенная, однако ее это как будто не угнетает. – Я подсунул руку ей под живот. – Что же, Пенни, пощупаем твое пузичко.

Нажимал я очень легко, но пуделек вздрагивал все время, пока я исследовал желудок и кишечник.

– Гастроэнтерит, – сказал я. – Но, видимо, очень легкий и должен скоро пройти. Я дам вам лекарство, и несколько дней держите ее на легкой диете.

– Обязательно. Благодарю вас! – Миссис Флакстон потрепала Пенни по голове и нежно ей улыбнулась.

Она была очень молода – лет двадцати трех, не больше, и поселилась в Дарроуби с таким же молодым мужем совсем недавно. Он служил в крупной сельскохозяйственной фирме, специализировавшейся на торговле костной мукой и концентратами, и во время объездов я иногда встречал его на фермах – такого же милого и дружелюбного, как и его жена, как и – если на то пошло – как и его собака.

Я отправил миссис Флакстон домой с бутылкой микстуры: висмут, белая глина и хлородин. Одно из наших излюбленных средств. Пуделек сбежал с крыльца, помахивая хвостом, и я искренне не ждал никаких осложнений.

Однако три дня спустя я снова увидел Пенни в приемной. Рвота усилилась, а понос не уменьшился.

Я опять поднял пуделька на стол и снова осмотрел, но ничего существенного не обнаружил. Пенни, конечно, должна была ослабеть, ведь шел уже шестой день ее болезни, но, хотя бойкости в ней чуть-чуть и поубавилось, выглядела она вполне бодрой. Той-пудель, хотя и невелик, но очень крепок и вынослив, так что запас сил у Пенни оставался еще достаточный.

Тем не менее я встревожился. Надолго ли его хватит? Дам-ка я ей активированный уголь с вяжущими средствами. Результаты это обычно приносит неплохие.

– Вид, правда, не ахти какой, – сказал я, вручая миссис Флакстон коробочку черных крупинок. – Но в их пользе я не раз убеждался на опыте. Подмешивайте ей в еду, она ведь еще ест.

– Спасибо! – Одарив меня одной из своих сияющих улыбок, она спрятала коробочку в сумочку, и я проводил ее на крыльцо. У решетки стояла детская коляска и, еще не заглянув внутрь, я знал, какого увижу там младенца. Я не ошибся. Пухлая мордашка на подушке уставилась на меня доверчивыми круглыми глазенками и расплылась в радостной улыбке.

Все семейство казалось на редкость симпатичным, однако, глядя вслед миссис Флакстон, я ради Пенни от души пожелал подольше с ними не видеться. Но всуе. Через два дня они вернулись, и пуделек был уже плох. Пенни, пока я ее осматривал, стояла неподвижно, глядя перед собой тусклыми глазами. Я разговаривал с ней, гладил по голове, но она лишь изредка чуть шевелила хвостом.

– Боюсь, ей не лучше, мистер Хэрриот, – сказала ее хозяйка. – Она почти ничего не ест, а если и проглотит кусочек, он в ней не задерживается. И ее все время мучит жажда. Просто не отходит от миски с водой. И тут же все назад.

Я кивнул.

– Обычная картина. Из-за воспаления ей хочется пить, а чем больше она пьет, тем сильнее рвота. И это страшно ее ослабляет.

Вновь я переменил лечение. По правде говоря, за следующие дни я перепробовал все существовавшие тогда лекарства. Чем только я не пичкал злополучную собачку! Мне оставалось лишь виновато улыбаться. Порошки ипекакуаны и опиума, салициловокислый натрий и настойка камфары, не говоря уж о таких экзотических и, к счастью, давно забытых снадобьях, как декокт гематоксилина или гвоздичное масло. Возможно, я чего-нибудь и добился бы, будь в моем распоряжении антибиотики вроде неомицина, ну а так…

Пенни я навещал ежедневно – носить ее в приемную было уже нельзя. Я посадил ее на диету из аррорутовой муки и кипяченого молока, но и от нее, как и от лекарств, толку не было ни малейшего И пуделек таял прямо на глазах.

Развязка наступила в три утра. Я взял трубку, не поднимая головы с подушки, и услышал дрожащий голос мистера Флакстона.

– Ради бога извините, что я бужу вас в такое время, мистер Хэрриот. Но, может быть, вы приедете к Пенни?

– А что? Ей хуже?

– Да. И она… ей, боюсь, очень больно. Вы ведь заезжали к ней днем? Потом она пила, не переставая, и ее непрерывно рвало. И понос не прекращался. Мне кажется, она совсем… Лежит пластом в своей корзинке и плачет. По-моему, она очень страдает.

– Да-да, я сейчас буду.

– Спасибо… – Он помолчал. – И вот что, мистер Хэрриот… Вы захватите все, что надо, чтобы?..

Глухой ночью я редко просыпаюсь в бодром настроении, и сердце у меня сразу налилось свинцом.

– Уже так плохо?

– Честно говоря, у нас просто сил больше нет на нее смотреть. Жена в таком состоянии… Боюсь, она долго не выдержит.

– Ах, так… – Я повесил трубку и сбросил с себя одеяло с такой злобой, что разбудил Хелен. Просыпаться среди ночи – это одно из многих неудобств, на которые обречена жена всякого ветеринара, но обычно я вставал и собирался как мог тише. На этот раз, однако, я одевался, расхаживая по спальне, и бормотал вслух. Конечно, Хелен хотелось узнать, какая произошла катастрофа, но она благоразумно хранила молчание. Наконец я погасил свет и вышел.