Венец

Но здесь она не могла сосредоточиться; каждую минуту она замечала в темноте что-нибудь новое. Высоко вверху в стене были окна, начинавшие уже светлеть от занимавшегося дня. А недалеко от того места, где они с отцом стояли на коленях, возвышалось удивительное сооружение из бревен, напоминавшее виселицу, а за ним лежали светлые каменные глыбы и стояли корыта и разные инструменты, – и вот Кристин услышала шаги людей, расхаживавших там и неслышно возившихся над чем-то. Но тут взор ее снова упал на строгого Господа Христа перед ней на стене, и она попыталась не отвлекаться больше от богослужения. Из-за ледяного холода от каменного пола ее ноги застыли до самых бедер и заныли коленки. Наконец она до того устала, что все начало кружиться перед ее глазами.

И вот отец поднялся с колен; служба окончилась. Священник подошел к ним и поздоровался с отцом. Пока они разговаривали, Кристин уселась на ступеньку, увидев, что мальчик, певший в хоре, сделал то же самое. Мальчик зевнул, и она тоже невольно зевнула. Заметив, что девочка смотрит на него, певчий уперся языком в щеку и скосил выкаченные глаза в ее сторону. Потом вытащил из-под одежды кошель и выложил все его содержимое на камни – там были рыболовные крючки, кусочки свинца, ремешки и пара игральных костей. И все время строил ей рожи. Кристин это весьма удивило.

Но вот священник с отцом взглянули на детей. Священник засмеялся и сказал мальчику, чтобы тот шел к себе в школу;

Лавранс же нахмурился и взял Кристин за руку.

В церкви стало теперь уже светлее, Кристин сонно повисла на руке у отца, пока тот ходил со священником под бревенчатым сооружением и беседовал о строительных работах епископа Ингьялда.

Они медленно прошли через всю церковь и вышли наконец в преддверие храма. Каменная лестница вела оттуда в западную башню. Кристин устало плелась вверх по ступенькам. Священник открыл дверь в красивую исповедальню, но тут отец сказал Кристин, чтобы та посидела на лестнице и подождала его здесь, пока он будет исповедоваться; а потом она тоже может войти и приложиться к ковчежцу святого Томаса.

В это время из исповедальни вышел монах в пепельно-бурой рясе. Он остановился на мгновение, улыбнулся ребенку и вытащил из стенной ниши несколько мешков и дерюжек, которые были запиханы туда. Он разостлал их на площадке лестницы.

– Садись-ка сюда, тогда ты не так озябнешь, – сказал он и начал спускаться по лестнице, ступая босыми ногами.

Кристин спала, когда господин Мартейн, – так звали священника, – вышел из двери и тронул девочку за плечо. Снизу, из церкви, доносилось дивное пение, а в исповедальне горели свечи на алтаре. Священник знаком показал Кристин, чтобы она стала на колени рядом с отцом, и снял с алтаря стоявший там золотой ковчежец. Он шепнул Кристин, что в нем находится кусок окровавленной одежды святого Томаса из Кантерборга[15], и указал ей на изображение святого, чтобы Кристин приложилась к его стопам.

Когда они спустились вниз, из церкви неслись потоки дивных звуков. Господин Мартейн сказал, что это упражняется органист, а мальчики-школяры поют, но им некогда было слушать, так как отец был голоден – он постился до исповеди. Нужно было пройти в странноприимный дом каноников и там поесть.

Утреннее солнце золотило крутые берега на той стороне большого озера Мьёсен, и увядшая листва деревьев казалась золотой пылью среди темно-синего хвойного бора. По озеру шли волны, на их пенистых гребнях плясали барашки. Дул холодный и свежий ветер, и пестрые осенние листья осыпались с деревьев на покрытую инеем покатую землю.

Между усадьбой епископа и домом братьев Святого креста они повстречались с несколькими всадниками. Лавранс посторонился и сделал поклон, прижав руку к груди и чуть ли не подметая шляпой дорогу; Кристин поняла, что господин в меховом плаще, должно быть, сам епископ, и потому почтительно присела почти до самой земли.

Епископ остановил копя и ответил на приветствие; он поманил к себе Лавранса и некоторое время говорил с ним. Вскоре Лавранс вернулся к священнику и дочери и сказал:

– Я приглашен отобедать к епископу. Как вы думаете, отец Мартейн, не сможет ли кто-нибудь из работников братства проводить мою девочку домой к Фартейну-башмачнику и сказать моим людям, чтобы Халвдан приехал сюда за мной с Гюльдсвейном перед вечерней?

Священник ответил, что это можно устроить. Но тут выступил вперед тот босоногий монах, что говорил с Кристин на лестнице в башне, и, поклонившись, сказал:

– У нас в странноприимном доме живет один человек, у которого все равно есть дело к башмачнику, и он может передать твой приказ, Лавранс, сын Бьёргюльфа; а твоя дочка может или пойти с ним вместе, или же остаться в монастыре, пока ты не поедешь домой. Я позабочусь о том, чтобы ее покормили. Лавранс поблагодарил, но сказал:

– Мне совестно, что вам, брат Эдвин, придется принять столько беспокойства из-за ребенка…

– Брат Эдвин тащит к себе всех детей, каких только может поймать, – сказал отец Мартейн смеясь. – По крайней мере у него бывают слушатели, когда он проповедует…

– Конечно, я не осмеливаюсь предлагать в Хамаре таким ученым мужам, как вы, слушать мои проповеди, – сказал монах, добродушно улыбаясь, – я гожусь только на то, чтобы проповедовать детям и крестьянам, но ведь никто не станет завязывать морду волу, который работает на гумне!

Кристин умоляюще взглянула на отца; ей самой больше всего хотелось пойти с братом Эдвином. Тогда Лавранс поблагодарил монаха, а сам вместе со священником отправился вслед за свитой епископа. Кристин же вложила свою руку в руку монаха и пошла с ним вниз к монастырю. Это были деревянные дома со светлой каменной церковью у самого озера.

Брат Эдвин слегка пожал девочке руку, и они, взглянув друг на друга, не могли не засмеяться. Монах был высок, худ и очень сутулился; девочка невольно подумала, что голова у него как у старого журавля, такая она была маленькая, с узкой, блестящей и гладкой макушкой, окаймленной растрепанным белым венком волос, и сидела она на длинной, тонкой и морщинистой шее. Нос у него был большой и заостренный, словно клюв. Но было что-то такое, отчего девочка чувствовала себя весело и радостно, лишь только она взглядывала на длинное, узкое и изрытое глубокими морщинами лицо монаха. Старые водянисто-голубые глаза были красны по краям, а веки коричневаты и тонки, как перепонка; тысячи морщинок разбегались лучами от глаз, увядшие теки были покрыты сетью красноватых вен и изборождены морщинами, которые сбегали вниз, к маленькому рту с тонкими губами, – но казалось, что брат Эдвин стал таким сморщенным только оттого, что улыбался людям. Кристин подумала, что она еще никогда в жизни не встречала такого веселого и ласкового человека, как этот монах; словно он ноет в себе какую-то светлую и тайную радость, и о ней-то девочке и хотелось узнать, когда отец Эдвин начинал говорить.

Они прошли вдоль изгороди к яблоневому саду, где на деревьях еще висели редкие желтые и красные плоды. Два брата-проповедника в черных с белым рясах сгребали в саду увядшие стебли бобов.

Монастырь немногим отличался от любого крестьянского двора, и странноприимный дом, куда монах ввел Кристин, тоже скорее походил на бедную избу крестьянина, но только здесь бы то много мест для спанья. На одной из кроватей лежал старый мужчина, а у очага сидела женщина и пеленала грудного младенца; двое детей побольше, мальчик и девочка, стояли около нее.

Оба они, и мужчина и женщина, стали жаловаться, что им еще не давали обедать.

– Никто и не пошевельнется, чтобы принести нам пищу второй раз, – выходит, мы должны голодать, пока ты, брат Эдвин, рыскаешь по городу!

– Не сердись, Стейнюльв, – сказал монах. – Подойди-ка, Кристин, и поздоровайся; посмотрите, какая нарядная, красивая девочка проведет здесь сегодняшний день и будет есть с нами.

Он рассказал, что Стейнюльв заболел по дороге домой с ярмарки и ему позволили лежать в монастырском доме; при больнице жила одна из его родственниц, но она была такая злая, что он не хотел из-за нее лежать там.

– Но я примечаю, что им скоро надоест держать меня здесь, – сказал крестьянин. – Когда ты уедешь отсюда, брат Эдвин, то тут ни у кого не найдется досуга, чтобы ухаживать за мною, и тогда меня опять отошлют, наверное, в больницу.

– Ну, ты поправишься гораздо раньше, чем я окончу свою работу в церкви, – сказал брат Эдвин. – А потом приедет твой сын и заберет тебя… – Он взял с очага котелок с горячей водой и дал Кристин подержать его, пока сам возился со Стейнюльвом. И старик пришел в несколько лучшее расположение духа, а тут как раз вошел монах и принес постояльцам пищу и питье.

Брат Эдвин прочел молитву перед едой и уселся на край кровати Стейнюльва, чтобы помочь ему есть. А Кристин села около женщины и стала кормить ее мальчика, потому что он был такой маленький, что не мог как следует дотянуться до миски с кашей, а когда окунал ложку в чашку с пивом, то проливал все на себя. Женщина была из Хаделанда и приехала сюда с мужем и детьми, чтобы навестить своего брата, монаха в здешнем монастыре. Но того не было в городе, так как он пошел на сборы по соседним приходам, и она очень сетовала, что им приходится жить здесь и терять даром время.

Брат Эдвин ласково заговорил с женщиной; ей не следовало бы говорить, что она теряет время, живя здесь, в епископском Хамаре. Ведь сколько славных церквей тут, и монахи и каноники служат мессы и поют молитвы день и ночь напролет, – да и сам город такой красивый, красивее Осло, хотя он и несколько меньше; но зато здесь почти у каждого дома сад.

– Ты бы видела, как тут было красиво, когда я приехал сюда весной; весь город был белым от цветов! А потом, когда распустился шиповник…

– Ах, какое мне дело до всего этого теперь! – сказала женщина сердито. – Да к тому же здесь больше святых мест, чем святости, думается мне…

Монах тихонько засмеялся и покачал головой. Потом порылся у себя на кровати и вытащил целую кучу яблок и груш, которые и разделил между детьми. Кристин еще никогда не ела таких вкусных плодов. Сок сбегал у нее из уголков рта каждый раз, когда она откусывала кусочек.

Но тут брату Эдвину надо было идти в церковь, и он сказал, что Кристин может пойти с ним. Они пересекли наискосок монастырский двор и прошли на хоры через боковую дверцу.

В этой церкви тоже еще шло строительство, здесь были возведены высокие леса в том месте, где боковые приделы сходились с кораблем храма. Епископ Ингьялд велел улучшить и украсить хоры, рассказывал брат Эдвин. Епископ очень богат и тратит все свое богатство на украшение церквей в городе; он замечательный пастырь и добрый человек. Братья-проповедники в монастыре святого Улава тоже люди хорошие, чистой жизни, ученые и смиренные; монастырь беден, но они хорошо приняли его, брата Эдвина, – ведь он живет постоянно в монастыре миноритов[16] в Осло, но ему разрешили провести некоторое время здесь, в хамарском диоцезе.

– Но пойдем-ка теперь сюда, – сказал он и, подведя Кристин к подножию лесов, взобрался наверх по приставной лестнице и поправил несколько досок. Потом снова спустился вниз и помог ребенку взобраться.

На серой каменной стене над собой Кристин увидела какие-то удивительные перебегающие световые пятна, красные, словно кровь, желтые, словно пиво, синие, коричневые и зеленые. Она хотела оглянуться, но монах прошептал:

– Не оборачивайся!

Но когда они уже стояли высоко на помосте, брат Эдвин осторожно повернул девочку, и Кристин увидела такое прекрасное зрелище, что у нее захватило дыхание.

Прямо напротив нее, на южной стороне корабля храма, светилась картина, как будто бы она была сделана из одних сверкающих каменьев. Пестрые световые пятна на стене получались от лучей, исходивших от этой картины; Кристин и монах стояли в самой середине сияния; руки у нее были красные, будто она окунула их в вино, лицо у монаха казалось сплошь позолоченным, а от его темной рясы мягко отражались краски картины Кристин вопросительно взглянула на него, но он только кивнул ей и улыбнулся.

Казалось, они перенеслись куда-то далеко-далеко и теперь перед ними было Царствие Небесное. Сквозь сеть черных полос Кристин мало-помалу различила самого Господа Христа в драгоценном красном плаще, деву Марию в синем, как небо, одеянии, святых мужей и дев в сияющих желтых, зеленых и лиловых одеждах. Они стояли под арками и колоннами светящихся домов, а кругом них вились ветки деревьев с удивительной прозрачной листвою…

Монах потянул ее за собою немножко дальше.

– Стой здесь, – прошептал он, – тогда на тебя прямо будет падать свет от Христова плаща!

Снизу, из помещения церкви, к ним подымался слабый аромат курений и запах холодных камней. Внизу было сумрачно, но солнечные лучи врывались наискось через ряд оконных отверстий в южной стене корабля храма. Кристин начала догадываться, что небесная картина, должно быть, что-то вроде оконного стекла, так как она заполняла одно из таких отверстий. Другие отверстия были пусты или же закрыты роговыми пластинами в деревянных рамах. Вот влетела птичка, села на подоконник, попрыгала и снова улетела, а за стеною хоров слышались удары металла по камню. Впрочем, все было тихо, только ветер влетал легкими порывами, – повздыхает немного меж стен церкви и затихнет.

– Да, да, – сказал брат Эдвин и вздохнул. – Таких вещей никто не умеет делать у нас, хотя, правда, в Нидаросе занимаются живописью по стеклу, но это все-таки не то, что здесь… Но в чужих краях, на юге, Кристин, в больших соборах есть расписные окна такой величины, как врата вот в этой церкви…

Кристин подумала о картинах в церкви у них дома. Там были алтари Улава и Томаса из Каптерборга с изображениями святых на вратах и на стене алтаря, но они казались ей такими бесцветными и бледными, когда она вспоминала о них теперь.

Они спустились вниз по приставной лестнице и взошли па хоры. Там стоял престол, голый и ничем не покрытый, а на его каменной плите были расставлены коробочки и чашечки из металла, дерева и глины, около них лежали странные ножички и кусочки железа, перья и кисти. И брат Эдвин сказал, что это все его инструмент; его ремесло – малевать картины и делать резьбу на престолах; и все красивые панели, стоящие у скамей на хорах, – его работа. Они пойдут на украшение врат алтаря в этой самой церкви братьев проповедников.

Он позволил Кристин смотреть, как он смешивает цветные порошки и растирает их в каменных чашечках, и помогать ему переносить разные вещи на одну из скамей у стены. И пока монах переходил от одной картины к другой, проводя кисточкой тонкие красные линии в волосах святых мужей и жен, чтобы каждый мог видеть, как эти волосы вьются локонами, Кристин ходила за ним по пятам, наблюдая и расспрашивая, а брат Эдвин объяснял ей, что он делает.

Па одной из таких картин был изображен Христос на золотом троне, а святой Николай и святой Клемент стояли около него под одной с ним кровлей. А по бокам было изображено житие святого Николая. Сначала он, еще грудным ребенком, сидел на коленях у Матери, отворачиваясь от груди, которую она ему предлагала, так как был святым с самого рождения и ас хотел сосать больше одного раза по пятницам. Рядом была картина, на которой изображалось, как он кладет кошелек с деньгами перед дверью дома, где жили три девы, такие бедные, что не могли найти себе мужей. Кристин увидела также, как он исцеляет ребенка римского рыцаря, увидела и самого рыцаря с поддельным золотым кубком в руке. Тот пообещал церкви золотой кубок, который был в его роде целую тысячу лег, в награду за то, что святой исцелил его ребенка. Но потом захотел обмануть святого Николая и дать ему поддельный золотой кубок вместо настоящего; за это его мальчик упал в море с .настоящим кубком в руке. Но святой Николай провел ребенка невредимым под водою, и тот вышел на берег в ту самую минуту; когда отец его стоял в церкви святого Николая, принося в дар поддельный сосуд. Все это было изображено на доске золотом и прекраснейшими красками.

На другой картине была дева Мария с младенцем Христом на коленях; он держал мать за подбородок одной рукой, а в другой у него было яблоко. Рядом святая Сюннива и святая Кристина стояли, прелестно изогнув стан, и их лица были белые и розовые, а волосы и короны – золотые.

Поддерживая левой рукой правую у запястья, брат Эдвин рисовал листья и розы на коронах.

– Мне кажется, что дракон ужасно маленький, – сказала Кристин, глядя на изображение святой, имя которой она носила. – Не похоже, что он мог проглотить деву.

– Да он этого и не мог сделать, – сказал брат Эдвин. – Он и на самом деле был не больше. Дракон и всякие такие иные слуги дьявола только кажутся нам большими, пока мы таим в себе страх. Не если человек пламенно и от всей души ищет Бога, так что его усердие преисполняет его силой, то тогда могущество дьявола тотчас же терпит такое страшное поражение, что все его орудия становятся мелкими и бессильными – драконы, злые духи съеживаются и делаются не больше гномов, кошек ворон. Ты же видишь, что вся та гора, где была заключена святая Сюннива, так мала, что дева может забрать ее целиком в полу своего плаща.

– Но разве они были не в пещерах, и святая Сюннива и мужи из Селье? – спросила Кристин. – Значит, это не правда?

Монах подмигнул девочке и снова улыбнулся.

– Это и правда и не правда! Так казалось людям, которые обрели их святые тела. И правда еще, что так это казалось и самой Сюнниве и мужам из Селье, потому что они были смиренны и думали, что мир сильнее всех грешных людей, они знали, что они сильнее мира, потому что любят его. Но если бы они знали это, то могли бы взять да и побросать все горы в море, словно камешки! Никто и ничто не может причинить нам вред, дитя мое, кроме того, что мы любим или чего боимся.

– А если человек не боится и не любит Бога? – с ужасом спросила Кристин.

Монах взял девочку за белокурые волосы, ласково отогнул ей назад голову и заглянул в глаза Кристин; ее синие глаза были широко открыты.

– Нет ни одного человека на свете, который не любил бы и не боялся бы Бога, Кристин; если же мы живем и умираем недостойно, то потому лишь, что сердце наше поделено между любовью к Богу и страхом перед дьяволом – и любовью к миру и плоти. И потому, если бы у какого-нибудь человека вовсе не было стремления к богу и Божьей сущности, то он благоденствовал бы в аду; лишь одни мы не понимали бы, что этот человек получил именно то, чего желало его сердце. Ведь огонь не жег бы его, раз он не томился бы по прохладе, и не чувствовал бы он и боли от укусов змиев, раз ему неведомо было бы стремление к покою!

Кристин смотрела на лицо монаха; она не понимала ни слова из его речи. Брат Эдвин продолжал:

– Бог по многолюбию своему, увидев, что сердца наши разрываются на части, сошел к нам и жил среди нас, чтобы самому вкусить во плоти искушения дьявола, когда тот соблазняет нас властью, роскошью и угрозами мира сего, когда тот наноси нам удары, издевается над нами и острыми гвоздями причиняет раны рукам и ногам нашим. Вот так он указал нам путь и дал познать свою любовь к нам…

Он посмотрел на серьезное, внимательное лицо ребенка – вдруг тихонько засмеялся и сказал совсем другим голосом:

– Знаешь ли, кто первый узнал, что Господь соизволил родиться? Это, брат, петух; он увидел звезду и сказал, – в те времена. все звери умели говорить по-латыни, – так вот он и закричал: "Christus natus est!"[17]

Последние слова он прокукарекал так похоже на петуха, чти Кристин чуть не задохнулась от смеха. Так хорошо было посмеяться, потому что все то необычайное, о чем только что говорил брат Эдвин, давило девочку какой-то благоговейной тяжестью.

Монах и сам рассмеялся:

– Да! А когда бык услыхал об этом, то замычал: "Ubi, ubi, ubi?"[18]

А коза заблеяла и сказала: "Betlem, Betlem, Betlem!"[19]

А овце так захотелось увидеть Богородицу и ее сына, что она сейчас же замемекала: "Eamus, eamus!"[20]

А новорожденный теленок, что лежал на соломе, вскочил на ноги. "Volo, volo, volo!"[21] – замычал он.

Этого ты, вероятно, еще не слыхала? Нет? – Я так и думал! Я знаю, что ваш отец Эйрик, там у вас, в горах, священник достойный и ученый, но все же он не знает этого, потому что этому нельзя научиться, пока не побываешь в Париже…

– Значит, вы были и в Париже? – спросила девочка.

– Благослови тебя Бог, маленькая Кристин, я был и в Париже, побывал и в других местах, везде на белом свете; но все же ты должна верить, что я боюсь дьявола, а люблю и сгораю желанием, как всякий иной глупец. Но я изо всех сил крепко держусь за крест – приходится цепляться за него, как котенку за доску, когда он упадет в море.

А ты, Кристин, – тебе не хотелось бы пожертвовать этими прекрасными волосами и служить Царице Небесной, как те невесты, которых я нарисовал здесь?

– У нас дома нет других детей, кроме меня, – отвечала Кристин, – так, я думаю, меня выдадут замуж. У матушки уже готовы и сундуки и ларцы с моим приданым.

– Да, да! – сказал брат Эдвин и погладил девочку по лбу. – Так-то в наше время люди распоряжаются своими детьми! Они отдают Господу Богу дочерей хромых, подслеповатых, уродливых либо убогих или же возвращают обратно лишних детей, когда, по их мнению, Бог даровал их слишком много. И еще при этом удивляются, как это мужи и девы, что живут в монастырях, не все святые!

Брат Эдвин взял девочку с собою в ризницу и показал ей монастырские книги, стоявшие там на полке; в них были чудеснейшие картинки. Но когда вошел один из монахов, то брат Эдвин сказал, что ему надо было лишь поискать в книге голову осла, чтобы срисовать ее. А потом покачал головою, сам себя не одобряя:

– Да, вот теперь ты видишь, Кристин, что значит страх! Но здесь, в монастыре, так боятся за свои книга! Если бы я обладал истинной верой и любовью, то не стоял бы так и не врал брату Осюльву! Но тогда я мог бы взять вот эти старые меховые рукавицы и повесить их вон на тот солнечный луч!

Кристин побывала с монахом в странноприимном доме и пообедала там, все остальное время она провела в церкви, наблюдая, как Эдвин работает, и беседуя с ним. И только когда Лавранс зашел за нею, оба они с монахом вспомнили о том поручении, которое надо было давным-давно передать башмачнику.

Дни, проведенные Кристин в Хамаре, вспоминались ей потом гораздо ярче, чем все другие события, пережитые ею за это долгое путешествие. Правда, город Осло был больше Хамара, но после того как она уже видела торговый город, он не показался ей таким уж удивительным. И ей не показалось, что в Скуге так красиво, как в Йорюндгорде, хотя постройки здесь лучше, – но она радовалась, что ей не надо тут жить. Усадьба лежала на косогоре, внизу был Ботнфьорд, серый и печальный, с темным лесом вокруг; и на другом берегу и за домами стоял лес, а на вершины деревьев уже опускалось небо. Тут не было таких высоких и крутых горных склонов, как дома, где они поднимали небо высоко-высоко над людьми, стесняя и ограничивая кругозор, так что мир становился не слишком большим, но не слишком и малым.

На обратном пути было холодно; время близилось к Рождеству, и когда путники поднялись немного вверх по долине, то там лежал уже снег; они заняли сани и ехали на санях большую часть пути.

Что же касается продажи имения, то дело решилось так, что Лавранс передал Скуг своему брату Осмюнду, с правом выкупа для себя и своего потомства.

III

На следующую весну после далекого путешествия Кристин У Рагнфрид родилась дочка. Конечно, обоим родителям больше хотелось, чтобы это был сын, но они скоро утешились и прониклись глубокой любовью к маленькой Ульвхильд. Она была очень красивым ребенком, здоровым, милым, веселым и тихим. Рагнфрид так полюбила свою новую девочку, что продолжала кормить ее грудью и на втором году ее жизни; поэтому, по совету отца Эйрика, она перестала строго соблюдать посты и бдения, пока ребенок брал еще грудь. От этого и еще потому, что она так радовалась, глядя на Ульвхильд, Рагнфрид снова расцвела, и Лаврансу казалось, что жена его никогда еще, с тех самых пор как они поженились, не была такой веселой, красивой и общительной.

Кристин тоже чувствовала, что для них было большим счастьем появление в доме ее маленькой, грудной сестры. В голову ей никогда не приходило, что тишину в доме создавал угрюмый нрав матери; ей казалось, так и должно быть, что мать ее заказывает и читает ей наставления, а отец играет и шутит с ней. Теперь же мать начала обращаться с нею гораздо мягче, и доставляла ей больше свободы, и даже чаще ласкала ее. Потому Кристин не заметила, что у матери стало гораздо меньше времени. чтобы заниматься ею. Кристин тоже полюбила Ульвхильд, как и все другие, и радовалась, когда ей давали подержать сестру на руках или покачать ее в люльке; а потом, когда Ульвхильд начала ползать, ходить и говорить, стало еще забавнее – так как Кристин могла играть с нею.

Так прошли три хороших года для обитателей Йорюндгорд. Удача сопутствовала им и во многом другом. Лавранс строил и вводил улучшения в усадьбе, потому что жилые дома, хлева и конюшни были стары и малы, когда он переехал сюда, Йеслинги сдавали это поместье в аренду в течение нескольких поколений.