Весна

Появляются и те ребята, которые ночуют дома. Приходят Кийр, Визак и другие. У Кийра, правда, есть и в школе своя кровать, но рыжеволосый человечек чаще ночует дома – в школе холодно, а у него хрупкое здоровье, того и гляди еще простудится. Батрак привозит Арно его узелок с книгами и завтрак.

Незадолго до начала уроков через кабинет кистера в класс входят девочки и занимают свои места. Тээле обменивается с Имеликом многозначительным взглядом и улыбается; потом, нахмурившись, смотрит на Арно, поправляет кофточку и что-то бормочет про себя. Ага, мальчишка опускает глаза, мальчишка жалеет, что не подождал ее у развилки дорог. Обещал ждать, а не подождал; хочет, видно, свое упрямство показать. Ну что ж, пусть! Небось побежит за ней и в другой раз, как щенок, а уж она тогда найдет, что ему ответить. Пусть пищит сколько угодно, она ему не скажет ни единого слова в утешение. Уж она ему тогда все выложит и будет его мучить, как только сумеет. Пусть, пусть делает невозмутимое лицо, будто ничего и не случилось; она-то знает, что у него сердце щемит. Какой глупый мальчишка! Сидит вечно, словно бука. И тупица такой: учится, учится на своей скрипке, а до сих пор ни одной песенки не умеет сыграть как следует. И чего он пиликает, отдал бы лучше скрипку Имелику – у того она заиграла бы. Ой, какой славный паренек этот Имелик, всегда веселый, приветливый, и какие забавные словечки знает: что ему ни скажешь, всегда найдет какую-нибудь прибаутку в ответ. Интересно, когда он опять позовет ее погулять. А какие вкусные конфеты у него вчера были! Бумажки от конфет у нее и сейчас в кармане, на них всякие смешные картинки… А Тали… в небо глядит и бродит один, как Дурачок-Март. Ну погоди же! Если бы могла, и сейчас подошла бы к нему и оттаскала его за длинные вихры, трепала бы долго, пока не выдрала бы клок волос. Чучело этакое, обещает ждать и не ждет. Пусть, пугть делает равнодушное лицо, кого-нибудь другого это, возможно, и обмануло бы, а она этого парня знает, как свои пять пальцев, веревки из него может вить, если захочет. И будет вить, когда время придет. Погоди ты!

Арно старательно занимается. Желание учиться вернулось к нему как-то вдруг. О, он еще нагонит все, в чем отстал от других из-за своей небрежности. Правда, когда в классе появилась Тээле, сердце у него защемило, но это быстро прошло, и он прочел всю главу из евангелия, ни разу не подумав о Тээле и не испытывая даже особого желания посмотреть в ту сторону, где сидят девочки.

Ничего, он все нагонит. Учителю не придется в конце года упрекать его в лени и небрежности. Учитель, правда, и не стал бы так говорить, но ему, Арно, самому неприятно. Учитель относится к нему так хорошо, так дружески, никогда не делает ему замечаний. А может быть, учитель догадывается о том, что с ним происходит? Может быть… но теперь он, Арно, покажет, что и без замечаний может подтянуться.

А до чего интересно учиться! Вот, скажем, эта глава из евангелия.

«И когда еще Иисус говорил, появился народ от первосвященников и старейшин с мечами и кольями, с факелами и светильниками; и Иуда шел впереди всех. И он подал им знак, сказав: „Кого я поцелую, тот и есть, возьмите его!“..»

Какой подлый был этот Иуда Искариот! Своего спасителя продал за тридцать серебренников и, целуя, предал его в руки врагов. Какой коварный человек! Ну да, вместе с тем куском хлеба, который дал ему Иисус во время тайной вечери, в Иуду и вселился сатана.

И зачем Иисус сделал его своим учеником? Да, но как же тогда могли бы исполниться слова писания?

Перед взором Арно возникает картина.

Ночь. В Гефсиманском саду молится Иисус. Ужасные муки терзают его, и кровавыми каплями катится с него пот. Но вот светлеет небо, и появляется ангел. Отец Иисуса – там, на небесах, и не оставит его в беде.

Иисус поднимается, идет к своим спящим ученикам и говорит им: «Вы все еще спите и почиваете? Встаньте, пойдем. Вот приблизился предающий меня!»

И в то время, когда он так говорит, в сад при свете факелов врывается беснующаяся толпа. На Иисуса, который никогда никому не сопротивлялся, нападают с оружием в руках, будто он разбойник. Вот уже его окружает людское море. А рядом с ним только его ученики. Он еще мог бы, мог бы спастись – ведь его никто не знает в лицо. Но тут к нему приближается предатель…

У Петра в руках меч. Этот вспыльчивый человек не может допустить, чтобы тронули его любимого учителя. «Против мечей – мечом!» – думает он и решает биться до последней капли крови.

Печально глядит Иисус на своего ученика – тот, видно, в эту минуту забыл его учение. Он знает: только ради любви к нему Петр готов сейчас сражаться. Но неужели Петр думает, что нужно проливать кровь? Пожелай Иисус – и к нему на помощь явилось бы двенадцать легионов ангелов.

Но как же тогда могли бы сбыться слова писания?

И с грешно: тот самый Петр, который только что готов был пожертвовать своей жизнью, не дает себя связать вместе со своим учителем, а следует за ним поодаль. Вместе с Петром идет Иоанн, любимейший ученик Иисуса; все остальные ученики пойти за ним побоялись и бежали.

Они еще недостаточно тверды в своей вере, но придет время, когда они готовы будут умереть за учение Иисуса.

После бесконечных надругательств у Анны, Иисуса, истерзанного пытками и мучениями, связанного, ведут к Каиафу. Иоанн, который знаком с привратником, проникает в дом первосвященника и хочет взять туда с собой и Петра. Но тот, напуганный подозрениями служанки, убегает назад, во двор. Нет, он не понимает, о чем она говорит, он не знает Иисуса Назареянина.

И вдруг запел петух. Пение это что-то напоминает Петру. Что говорил ему учитель, когда они восходили на гору Елеонскую? «Прежде нежели…»

Но нет, сейчас Петру некогда об этом думать. Подальше отсюда! Не то его снова станут допрашивать, не был ли он вместе с галилеянином. А если узнают, что это он отрубил ухо Малху, то его схватят и беснующаяся толпа потребует его казни.

Рабы и служители первосвященника развели во дворе костер. Ночь холодная, и полуголые люди стараются согреться у огня. С минуты на минуту можно ждать приказа первосвященника, нечего и думать о сне в эту тревожную ночь. Из дома доносится шум голосов. Время от времени кто-то громко произносит какие-то слова и отдельные голоса прерывают его одобрительными возгласами, а потом голоса эти опять сливаются в сплошное жужжание, так что кажется, будто в доме первосвященника поселился пчелиный рой.

Народ схватил какого-то галилеянина и привел его к первосвященнику, пусть тот решает: имеет ли он право выступать против народа? Галилеянин, правда, всегда выступал открыто и никогда тайно не подстрекал людей ни против божьих, ни против человеческих законов; но раз его схватили, значит, он все-таки в чем-то виновен.

Петр подходит к костру. Люди, греющиеся у огня, обсуждают необычайное событие, так взволновавшее их. С грустью прислушивается он к разговорам людей, и страх за судьбу того, кто стоит сейчас, окруженный толпой, и должен держать ответ перед первосвященником, с новой силой охватывает Петра.

В дверях появляются седобородые фарисеи и саддукеи, они жестикулируют и визгливыми голосами рассказывают что-то друг другу, поминутно указывая в сторону покоев первосвященника, словно тот, кто сейчас там стоит, – страшный преступник и готов обречь народ на гибель.

Петр больше не в силах оставаться у костра. Он робко приближается к двери, за которой его учитель тихо что-то говорит толпе. Сколько раз слышал Петр этот голос, и так же, как и раньше, он наполняет его душу чувством безмерного умиления и блаженства. Вечно слушал бы он эти умиротворяющие слова.

Но вдруг он пробуждается от своих мыслей. Какая-то девушка останавливается перед ним, нагло заглядывает ему в лицо и говорит, обращаясь к окружающим:

«Он тоже был с Иисусом из Назарета!»

И снова прежний страх овладевает Петром, он божится и клянется:

«Я не знаю этого человека».

Но вот уже и один из рабов первосвященника узнает его. Это родственник Малха, он видел Петра в Гефсиманском саду рядом с Иисусом. Собравшиеся во дворе люди окружают Петра. От костра приближаются чьи-то темные фигуры, из дома тоже хлынули сюда любопытные. О-о, нашли еще одного единомышленника! Вяжите его, вяжите этого человека! Он был вместе с Иисусом из Назарета!

Петр чувствует, что он пропал. Его выдает и его наречие. В отчаянии он обращается к окружающим и еще раз клянется, что не знает человека, который стоит сейчас перед Каиафом.

И в эту минуту снова поет петух.

Людской поток, с шумом хлынувший из дома во двор, выносит с собой Иисуса. Взгляды учителя и его ученика встречаются. И в ушах Петра звучат слова Иисуса, которые он произнес, восходя на гору Елеонскую:

«Прежде, нежели дважды пропоет петух, ты трижды отречешься от меня…» Так это теперь и произошло. Он, Петр, первым последовавший за Иисусом, отрекся от своего учителя. А как он клялся ему? «Хотя бы мне пришлось и умереть с тобой, не отрекусь от тебя», – говорил он. Петр рыдает…

Арно пробуждается от своих мыслей. В классе появляется кистер. Начинается урок.

Арно так живо рассказывает о пленении Иисуса в Гефсиманском саду, будто сам все это видел и будто сам слышал, как Иисус успокаивал Петра, говоря ему: все, кто поднял меч, от меча и погибнут, его же, Иисуса, учение будет жить века.

Речь Арно течет горячо и стремительно, лицо его проясняется, глаза сверкают. Товарищи с удивлением глядят на него и думают: от чего это он так изменился? Кистер тоже замечает, что его ученик с любовью выучил свой урок.

XXVI

Зазеленели поля и луга. Ранний весенний гость – желтая калужница наполняет воздух запахом свежей травы. Кое-где из-под кустов робко выглядывают круглые головки купавницы, словно хотят спросить: «Можно уже нам появиться?» Там, где земля подсохла, стыдливо распускаются лиловые первоцветы, улыбаясь голубому небу и солнцу. Л одна птичка, задавшись целью обманывать людей, вышедших из дому натощак, с самого раннего утра затягивает свою монотонную песенку. Тысячи голосов приветствуют восход солнца, обитающие в перелесках талантливые певцы поздравляют друг друга с возвращением из дальних странствий. Да, власть злюки-зимы кончилась, снова можно ликовать и во весь голос петь о любви и счастье.

В школе сейчас обеденный перерыв. Ребята уже поели, и чудеснаяпогода манит их во двор. Одни на дороге играют в городки, другие в «ястреба» и пятнашки, а третьи сидят на крыльце и говорят о каникулах, которые наступят недели через две. Четверо или пятеро ребят постарше пробуют сдвинуть с места огромный камень, лежащий у забора, и, обливаясь потом, снова и снова принимаются за него, как будто кто-то заставляет их поднимать эту тяжесть. Собственно, у них имеется на то своя причина. Приподнять камень – значит выдержать экзамен: тот, кому удается сдвинуть его с места, будет считаться «мужчиной», тот, кто поднимет камень хоть на несколько дюймов, будет «настоящим мужчиной», а кому удастся приподнять тяжесть еще выше, тот будет произведен в богатыри, и все должны будут относиться к нему с особым почтением.

Невдалеке от силачей, обхватив голову руками, сидит на колоде Тоотс. Кентукский Лев погружен в раздумье. Ничто уже не радует его сердце. Да, было время, когда и он принимал участие во всех таких затеях, да и сам был застрельщиком великих начинаний, но – увы! – времена эти прошли. Завтра за ним приедут и увезут со всем его скарбом домой, и там ему придется заниматься постыдным делом – пасти скот. Кто бы мог предвидеть, что судьба выкинет с человеком такую штуку. Разве мог Тоотс думать, что ему, да еще сейчас, когда он мечтает о должности управляющего имением, придется идти в пастухи. Это был тяжкий удар, тем более тяжкий, что, по вине Кийра, об этом узнали и другие мальчишки, а те рады поиздеваться.

В толпе ребят, играющих в городки, раздается громкий веселый крик: кому-то посчастливилось одним ударом выбить за черту все пять рюх. Рюхи со свистом разлетаются, и одна из них подкатывается прямо под ноги Тоотсу. Тоотс смотрит на нее усталым взглядом, отталкивает ее ногой подальше и в то же время глазами измеряет расстояние между собой и игроками. Знатный удар! Ребятам придется долго разыскивать разлетевшиеся во все стороны рюхи.

Вокруг Тоотса начинают кружить две «птицы», преследуемые злым «ястребом»: по шуму и топоту можно подумать, что у каждого мальчишки несколько пар ног. Один из них хватает Тоотса за плечо и начинает прыгать взад и вперед, словно отплясывает с «ястребом» танец «Каэра-Яан». Черт побери, ведь Йоозеп Тоотс не камень и не пень какой-нибудь, чтоб за него прятаться! Пусть убираются отсюда!

Но разве в такой суматохе у кого-нибудь есть время слушать, что говорит Тоотс. Спасайся, кто может, от ястреба! Место игры имеет определенную границу: того, кто ее перебежит, объявляют ястребом, поэтому ребята не только прыгают вокруг Тоотса, но и готовы, если понадобится, ему и на плечи влезть.

«Прямо как комары», – думает Тоотс.

В этот момент кто-то нарочно или нечаянно подбивает колоду, на которой он сидит, и Тоотс падает навзничь.

– Ого-о! Мызный управляющий стойку делает! – кричат ребята.

Но не смейтесь, не смейтесь, вот как возьмет Тоотс эту самую колоду да как запустит в голову первому попавшемуся! Колода-то целая останется, а голова треснет, как орех. Пусть не думают, что если Тоотс на несколько недель идет в пастухи, так с ним навсегда покончено. Собственно говоря, он и не думает идти в пастухи, он просто будет дома изучать скотоводство.

– А что это такое – скотоводство? – спрашивают его.

– Ну, если ты, чудак, не знаешь даже, что такое скотоводство, – заявляет Тоотс, – так зачем ты вообще живешь на свете. Скотоводство – это скотоводство.

– Скотоводство – это значит, что Тоотс будет коровам колокольцы привязывать не на шею, а на хвост, – поясняет Имелик, пробегая мимо.

– Сам ты себе колокольчик на хвост привяжи, цимбалист несчастный, – отвечает ему Тоотс. – Ты лучше повесь свой каннель на черемуху и плачь под ней, как еврей у рек Вавилонских. А ноги свои свяжи узлом, дылда этакая, не то они у тебя перепутаются.

И правда, сам длинноногий, как комар, кулаками ветер по двору гоняет, а еще над другими насмехается! Пусть, пусть явится к нему на выгон, – Тоотс ему привяжет колокольчик на хвост, приделает рога да еще назовет его «Рыжий».

Один из силачей, Тоомингас, нечаянно уронил себе камень на ногу; он сидит сейчас на этом же камне и трясет ногой. Когда с него стяги-ксмот сапог и портянку, оказывается, что большой палец на ноге совсем синий. Под ногтем кровь. Ноготь этот теперь слезет, как панцирь у рака, и пройдет, наверное, несколько недель, прежде чем нладслец пальца сможет похвастаться новым ногтем. Кто-то из ребят рассказывает, что с ним однажды была точно такая же история: на бегу ущиб палец о камень… потом целых семь недель прошло, пока…

– Ну да, – замечает Имелик, – ты пальцем ударился о камень, а Тоомингасу камень упал на палец, так что тут дело затянется больше, чем на семь недель.

– Почему же больше? – спрашивают ребята.

– Да потому, что палец и камень – это не одно и то же, палец хоть немножко смотрит, куда ему идти, а камню все равно.

– Знаешь, Имелик, тебе бы в балагане играть, – советует ему какой-то мальчуган.

– Энтель-тентель-тика-трей, вухтси-кару-коммерей, – бормочет «считалку» маленький Леста, собираясь со своими сверстниками играть «в ястреба».

А обуреваемый мрачными мыслями Тоотс по-прежнему сидит на колоде. Скотоводство, несмотря на свое столь звучное название, видимо, не особенно его прельщает. А впрочем, как знать, может быть, и еще что-то терзает его мятежную душу, кто знает – ведь чужая душа потемки.

Постепенно вокруг него собираются ребята. Никто раньше не видел Тоотса таким серьезным, разве только в те дни перед рождеством, когда он торжественно обещал учителю решительно изменить свое поведение.

Тоотс вздыхает. Тоотс вздыхает! Вы только послушайте, ребята, Тоотс кряхтит и пыхтит, словно продал свой хутор, а деньги пропил. Не хватает еще, чтобы он заплакал, тогда он предстал бы перед мальчиками со всеми человеческими слабостями. Ребята, скорее сюда, давайте утешать Тоотса!

– Пойдемте хоть сейчас, – советует Кезамаа, – достанем сокровища старого Йымма, может, хоть это тебя развеселит.

– Да ну! – отвечает Тоотс и машет рукой. – Это только ночью можно сделать.

– Но ведь ночью там шишиги.

– Ах да, – вспоминает вдруг Имелик, – я вчера был на кладбище и видел, как там один чертенок бегал, с большой синей шишкой на лбу. Это, наверно, тот самый, которого, ты, Тоотс, глобусом по башке огрел.

Ребята хохочут.

– А чего он бегал? – спрашивают они у Имелика.

– Подорожник разыскивал, – отвечает Имелик, – говорят, подорожником опухоль лечат. Но он довольно толковый парень, этот шишига, мы с ним долго болтали; ты его напрасно ударил, Тоотс. Он совсем недавно перебрался сюда из Вирила и даже не подозревал, что ты клад разыскиваешь, он просто подошел понюхать, что у тебя в котомке.

– Что за чепуха, Имелик! – восклицают мальчишки.

– Ну нет, почему же чепуха, серьезным тоном возражает Имелик, – это сущая правда. Он еще сказал мне, что днем ходит в Киусна на поденщину, кажется, крышу кроет или что-то вроде этого – семью, мол, кормить надо… и ничего ему не остается, как идти на работу. И вот что смешно: его жену тоже будто бы Розалиндой зовут.

– Ох ты, бес! – хохочут ребята. – У Тоотса хлеб отбиваешь.

Но Имелика это ничуть не смущает.

– А теперь он на Тоотса страшно зол, – продолжает рассказчик. – Если, говорит, тот когда-нибудь опять придет разыскивать наследство старого Йымма, я его так трахну по голове костью мертвеца, что у него искры из глаз посыплются. Если б, говорит, мне разузнать, какие нужно при этом слова вымолвить, так я бы сам унес горшок с монетами, а на место его сунул кучу осиновых листьев. Вот тогда пусть Тоотс и приходит и берет их себе. Я чуть было не сказал «кивирюнта-пунта-янта», да потом подумал – чего мне в чужие дела вмешиваться! Пусть каждый сам за себя отвечает.

– Ха-ха-ха! – смеются слушатели. – Слышишь, Тоотс, шишига этот злой, как живодер, собирается тебя по голове костью огреть. Смотри, берегись, когда следующий раз пойдешь; захвати свой громобой и застрели его, беса этакого, чего он еще там на кладбище скулит! Да к тому же он и не из наших мест.

Но Тоотс окидывает насмешников презрительным взглядом и отвечает:

– Все вы болваны, сколько вас тут ни есть. Имелик плетет ерунду, а вы за ним повторяете, как па… папугаи.

– А может, мамугаи? – выкрикивает кто-то, но Тоотс и внимания не обращает на эту старую, приевшуюся шутку; усевшись поудобнее, он говорит:

– Все вы дураки, только и умеете, что зубы скалить. Читали бы побольше книг да разбирались, что в них написано, тогда бы знали, что я вовсе не так уж много вру, как вам кажется.

– А все-таки чуточку привираешь, замечает Тыниссон: он стоит в толпе слушателей, заложив руки за спину.

– Ты лучше вытри себе жир на подбородке! – кричит в ответ ему Тоотс и, кусая ногти, продолжает: – Все же знают, что на том месте, где сейчас стоит часовня, в шведские времена была мыза фон Йымма.

Это и в книжке о жизни генерала Зээкрена написано.

– Подожди… – перебивает кто-то.

Но Тоотс, услышав это восклицание, поспешно добавляет:

– В двух местах записано – в книжке про генерала Зээкрена и еще в церковной книге.

– Жаль, что ты немножко раньше не родился – мог бы к Йымму управляющим пойти, – язвительно вставляет Тыниссон. Он не забыл замечания насчет его жирного подбородка.

– И верно, жаль, что я не родился чуть раньше, – отвечает Тоотс, – не пришлось бы мне глядеть сейчас на твою глупую рожу и жирный подбородок. А в книжке про Зээкрена действительно записано, что замок этот построил Хризостомус Зоммервельт, который в году… в году…

– Ого, ты даже годы помнишь, – восторгается кто-то. Но восхищение это преждевременно рассказчик все-таки, оказывается, забыл, когда именно Хризостомус Зоммервельт построил замок фон Йымма. Но не в этом суть, во всяком случае, было это в шведские времена, а годом раньше или позже, не все ли равно. Если некоторые рассказчики начинают свое повествование с тех времен, когда Старый бес был мальчишкой, а Калевипоэга вообще еще не было, почему же Тоотсу не отнести сооружение замка к шведским временам.

– А что замок и вправду существовал, рассказывает Тоотс, оставив в покое исторические даты, – вам, чудакам, должно быть ясно хотя бы из того, что внизу стены часовни толщиной в несколько футов, а кверху становятся все тоньше и тоньше. На высоте человеческого роста они всего в два кирпича, и если постучать снаружи пальцем, внутри все слышно. Часовню построили на развалинах замка; в трех футах от северного угла – это как раз шесть моих пядей – и находится то место, где Розалинда упала в объятия фон Сынаялгу… то есть нет! – фон Сийэпокку.

– Хризостомус Зоммервельт… собирается он продолжать рассказ, но вдруг резко оборачивается: за спиной у него стоит Тоомингас, строит ребятам гримасы и показывает рожки, шевеля указательными пальцами над лбом.

– У Тоотса винтик отвинтился, на котором все остальные винтики держатся! – смеясь, кричит он и отбегает от Тоотса подальше: Тоотс, чего доброго, запустит в него чурбаком, а в том, что чурбак останется цел, а голова его треснет по швам, сомнений быть не может.

– Ладно, говорит Имелик, переводя речь на другое, – ну их, всех этих Йыммов и шишиг, давайте поговорим по-серьезному. Скажи нам лучше, Тоотс, почему твой отец, вдруг забирает из школы да еще посылает скот пасти. Нет, нет, не думай, что я смеюсь. Я же сказал – давай по-серьезному. Я это потому, что без тебя совсем скучно станет, некому будет шутить, всякие штуки с кистером выкидывать.

– Почему, почему… – хмуро отвечает Тоотс. – Потому что пастух, дрянь этакая, вздумал заболеть, а под рукой никого больше нет. Пастух в скарлатине весь, живого места нет, кто его знает, выздоровеет ли. Ну, а мне пока за стадом ходить.

– А если не выздоровеет, ты все лето так и будешь за стадом ходить?

– Черт знает. Все лето не буду. Сбегу куда-нибудь. Недели две, может, и выдержу, а потом удеру.

Тоотс опускает голову. Как только зашла речь о том, что ему придется идти в пастухи, его на миг поднявшееся было настроение снова упало ниже нуля; даже голос у него стал печальным и сдавленным.

– Не горюй, Тоотс, – утешает его кто-то, кому грусть Тоотса западает, видимо, в самое сердце. – Ходить в пастухах – тоже не самый горький хлеб. И до тебя были пастухи, и после тебя будут.

– Еще бы! – подтверждают другие ребята.

– В пастухи-то идти можно, – отвечает Тоотс. – Только вот Юри-Коротышка, дьявол.

– А тебе что за дело до него, раз ты будешь коров пасти?

– В том-то вся и штука, что больше у меня с ним никаких дел не будет. Дьявольски быстро все случилось. Знал бы раньше, я бы уже… Нет, мой старик все-таки страшно бестолковый – что стоило ему вовремя сказать, что пастух скарлатиной заболеет. А теперь вот вдруг…

– Да подожди, откуда же твой отец мог знать, что пастух заболеет скарлатиной? И какие у тебя дела с кистером не доделаны? Довольно у тебя было с ним стычек зимой. Верно?

– Я бы ему, дьяволу, за все отплатил – и за ругань, и за то, что после уроков оставлял. Как он меня вечно донимал! Как всю зиму меня грыз!

– А, вот оно что! – восклицают мальчишки. – Ну да, теперь-то поздно, сразу всего не сделаешь.

– В том-то вся и штука! Нет, дурачье, за эти полдня я ничего не успею. Будь еще несколько недель, я бы что-нибудь придумал, надолго бы Юри-Коротышка меня запомнил, а сейчас все пропало.

Да, да. У Тооса есть все основания грустить.

Городошники закончили игру и подходят поближе. Среди них и Арно Тали. За последнее время он как-то вдруг окреп. На щеках его теперь играет румянец, глаза смотрят открыто и весело. Со смехом рассказывает он ребятам, как их команда потеряла было всякую надежду на победу, а в последний момент все-таки выиграла. Видя, что Тоотс сидит, окруженный ребятами, он прислушивается к их разговору.

– А если ничего другого сделать не удастся, – рассуждает Тоотс, – так возьму да загоню свое стадо к нему в огород, пусть сожрут и потопчут все, чтоб одна каша осталась. Пусть знает!

– Что такое? Что здесь такое? – спрашивают только что подошедшие ребята.

– Тоотс завтра уходит из школы, – отвечают им.

– Да, без меня остаетесь, повышая голос, добавляет Тоотс. – Но не беда, я к вам буду в гости приходить. По воскресеньям после обеда… Пошлю бобылиху за стадом присмотреть, а сам приду сюда. Тогда и обсудим вместе, как нам с этим Юри-Коротышкой быть. Ведь так этого нельзя оставить.

– Нельзя, нельзя! – поддерживают его ребята. Перед разлукой симпатии целиком п<| стороне Тоотса, чему немало способствует и подавленное настроение отъезжающего. Без Тоотса будет скучно. Что бы там Тоотс ни делал, сколько бы ни врал, а все-таки он парень удалой.