Кризис мирового капитализма

Так получается потому, что реальность нам не дана. Она формируется в том же процессе, что и мышление участников: чем сложнее мышление, тем сложнее становится реальность. Мышление никогда не может догнать реальности: реальность всегда богаче, чем наше понимание. Реальность может удивлять мыслителя, а мышление этого мыслителя может создавать реальность.

Изложив это, я должен сказать, что не сочувствую тем, кто пытается разрушить реальность. Реальность уникальна и уникально важна. Она не может быть сведена или разбита на взгляды и убеждения участников, потому что существует недостаточность соответствия между тем, что люди думают, и тем, что на самом деле происходит. Эта недостаточность соответствия мешает сведению событий до представлений участников, поскольку она идет вразрез с предсказаниями событий на основании универсально действующих обобщений. Реальность существует, даже если она непредсказуема и необъяснима, Возможно, это трудно принять, но бесполезно и откровенно опасно это отрицать, что может подтвердить любой участник финансовых рынков. Рынки редко оправдывают субъективные ожидания людей, но их вердикт достаточно реален, чтобы вызвать гнев и убытки, при этом возможности апелляций вообще не существует. Реальность просто существует. Но тот факт, что реальность включает несовершенное по своей сути мышление человека, делает логически невозможным объяснение и предсказание этой реальности.

Тот же ход рассуждений может быть применен к ситуациям, имеющим мыслящих участников. Для понимания таких ситуаций нам необходимо построить модель, которая содержит взгляды всех участников. Эти взгляды также составляют модель, которая должна содержать взгляды всех участников. Итак, нам нужна модель построения моделей и так далее до бесконечности. Чем больше уровней модели признается, тем больше уровней существует, которые необходимо признать, – и если модели не признают этих моделей, как они должны сделать это рано или поздно, они перестают воспроизводить реальность. Если бы у меня были математические навыки Геделя, я бы мог доказать, опираясь на эти же модели доказательств, что представления участников не соответствуют реальности.

Уильям Ньютон-Смит указал мне на то, что мое толкование чисел Геделя отличается от толкования самого Геделя. Очевидно, Гедель рассматривал некую чистую генеральную совокупность, в которой его числа существовали до того, как он их открыл, в то время как я полагаю, что он изобрел эти числа, таким образом увеличив генеральную совокупность, которой он оперировал. Я полагаю, что мое толкование имеет больше смысла. Это, конечно, делает теорему Геделя более подходящей к затруднительному положению думающего участника.

Когда я был ребенком, я жил в доме с лифтом, в котором было два зеркала – одно напротив другого. Каждый день я смотрел в зеркала и видел свое отражение. Это напоминало бесконечность, но это не была сама бесконечность. Я надолго запомнил эти впечатления. Представление о мире, с которым сталкивается мыслящий участник, очень напоминает то, что я видел в тех зеркалах в лифте. Мыслящие участники должны накладывать некоторые пояснительные модели на то, что они видят. Рефлексивный процесс никогда бы не закончился, если бы участники не остановили его сознательно. Самый эффективный способ остановить этот процесс сознательно заключается в выборе модели и выделении ее до тех пор, пока реальная картина не исчезнет на заднем плане. Модель, которая при этом возникает, может быть очень далека от лежащего в ее основании чувственного восприятия, но она очень привлекательна, поскольку понятна и ясна. Именно поэтому религии и догматические политические идеологии оказываются столь привлекательными.

Здесь не место обсуждать те многие способы, какими мышление одновременно искажает реальность и изменяет ее. Я попытался разобраться в сложной и запутанной реальности путем признания моих собственных ошибок. Я использовал критический подход, основанный на этом наблюдении, большую часть моей жизни с тех пор, как я прочитал Поппера, – и это положение было абсолютно фундаментальным для моего профессионального успеха на финансовых рынках. И только недавно меня осенило, насколько необычен этот критический подход. Меня удивило, что другие люди были удивлены моим способом мышления. И если в этой книге есть нечто оригинальное, то оно связано именно с этим.

Два варианта ошибочности

Я предлагаю рассмотреть два варианта ошибочности: первый – более умеренный, лучше подкрепленный доказательствами, «официальный» вариант, сопровождающий концепцию рефлексивности и оправдывающий критический способ мышления и открытое общество; и второй – более радикальный, более болезненный, идиосинкразический, вариант, который руководил мною всю жизнь.

Общественная, умеренная версия уже была обсуждена. Ошибочность означает существование недостаточного соответствия между мышлением участников и реальным положением дел, в результате чего действия имеют незапланированные последствия. Совсем необязательно, чтобы события расходились с ожиданиями, но они склонны к этому. Существует много банальных, повседневных событий, которые происходят именно так, как ожидалось, но события, демонстрирующие расхождения, более интересны. Они могут изменить представления людей о мире и запустить рефлексивный процесс, в результате которого оказываются затронутыми и представления участников, и реальное положение дел.

Ошибочность имеет негативное значение, хотя положительный аспект может быть очень вдохновляющим. То, что несовершенно, может быть улучшено. Тот факт, что наше понимание является по своей сути несовершенным, делает возможным познание и совершенствование нашего понимания. Нужно всего лишь признать наши настроения ошибочными. Это открывает путь к критическому мышлению, тогда не существует границ, куда не может прийти наше понимание реальности. Существуют неограниченные масштабы для совершенствования не только нашего мышления, но и нашего общества. Совершенство ускользает от нас; какой бы план мы ни избрали, он обязательно будет иметь недостатки. Поэтому мы должны довольствоваться тем лучшим, что мы можем иметь: формой общественной организации, которая не является совершенной, но которая открыта для совершенствования. Это концепция открытого общества – общества, открытого к совершенствованию. Концепция эта основывается на признании ошибочности наших идей. Я исследую ее подробнее дальше, но сначала мне хотелось бы представить более подробно радикальный, идиосинкразический вариант ошибочности.

Радикальная ошибочность

Сейчас я изменю выбранный мною путь. Вместо общих рассуждений об ошибочности я попытаюсь объяснить, что это означает лично для меня. Это – краеугольный камень не только моего представления о мире, но и моего поведения. Это – фундамент моей теории истории, руководивший моими действиями как участника финансовых рынков и как филантропа. Если существует что-то оригинальное в моем мышлении, то это – мой радикальный вариант ошибочности.

Я имею более строгие представления об ошибочности, чем те, которые я мог бы оправдать доводами, представленными мною до настоящего момента. Я утверждаю, что все построения человеческого мозга, ограничены ли они тайными уголками нашего мышления или находят выражение во внешнем мире в форме дисциплин, идеологий или институтов, – все они в любом случае имеют недостатки. Недостаток может проявиться в форме внутренней непоследовательности, или несоответствия внешнему миру, или несоответствия цели, которой должны служить наши идеи.

Это предположение, конечно, гораздо сильнее признания того, что все наши построения (концепции и идеи) могут быть ошибочными. Я говорю не о простой недостаточности соответствия, а о реальном недостатке всех человеческих построений и о реальном расхождении между результатами и ожиданиями. Как я объяснил ранее, расхождение имеет значение только для исторических событий. Поэтому радикальный вариант ошибочности может служить основанием для теории истории.

Утверждение, что все человеческие построения имеют недостатки, звучит довольно мрачно, но это не причина для отчаяния. Ошибочность оценивается негативно только потому, что мы лелеем ошибочные надежды. Мы жаждем совершенства, постоянства, высшей истины и—по крупному счету – бессмертия. Судя по этим стандартам, человек всегда будет неудовлетворен своим состоянием. На самом деле совершенство и бессмертие ускользают от нас, а постоянство может быть найдено только в смерти. Но жизнь дает нам шанс усовершенствовать наше понимание именно потому, что оно несовершенно, и улучшить наш мир. Когда все построения имеют недостатки, варианты приобретают значимость. Одни построения лучше, другие – хуже. Совершенство недостижимо, но то, что по своей сути несовершенно, открыто для безграничного усовершенствования.

Ради полноты картины я отмечу, что мое заявление о том, что все человеческие и общественные построения несовершенны, не является научной гипотезой, поскольку не может быть проверено надлежащим образом. Я могу заявить, что представления участников всегда расходятся с реальностью, но я не могу доказать этого, поскольку мы не можем знать, какова будет реальность в отсутствие наших представлений. Я могу дождаться событий, чтобы показать расхождения между ними и ожиданиями, но, как я указал, последующие события не служат независимым критерием определения того, какими были бы правильные ожидания, поскольку другие ожидания привели бы к другому исходу событий. Аналогично я могу заявить, что все человеческие построения несовершенны, но я не могу продемонстрировать, в чем заключается это несовершенство. Недостатки обычно проявятся когда-нибудь в будущем, но это не служит доказательством их существования в момент, когда были созданы сами построения. Недостатки доминирующих идей и институциональной организации общества становятся очевидными только по прошествии времени, и концепция рефлексивности оправдывает только одно заявление – что все человеческие построения потенциально ошибочны. Именно поэтому я представляю мои идеи как рабочую гипотезу, без логического доказательства и не претендую на научный статус.

Я называю это рабочей гипотезой, потому что она хорошо работала как в моих финансовых решениях, так и в моих занятиях филантропией и в международной деятельности. Это дало мне стимул искать недостатки в любой ситуации и, найдя, – получать выгоду от этого знания. На субъективном уровне я признал, что мои толкования не могут не быть искаженными.

Но это не отбило у меня охоту составлять суждения, наоборот, я искал ситуации, в которых мои идеи не совпадали с расхожей мудростью. Но я и здесь постоянно искал ошибки, а когда находил, то с радостью и готовностью исследовал их. Обнаружение ошибки в моих финансовых операциях часто давало возможность получить хоть какие-то прибыли, которые я заработал, строя свои рассуждения на основании моего первоначального ошибочного взгляда, – или сократить убытки, если знание даже временно не приносило прибыльного результата. Большинство людей не любят признавать своей неправоты. Обнаружить ошибку – определенно доставляло мне удовольствие, поскольку я знал, что это могло спасти от финансовых потерь.

Я признал, что компании или отрасли экономики, в которые я инвестировал, не могли не иметь недостатков, и я предпочитал знать, в чем состояли эти недостатки. Это не мешало мне делать инвестиции в дальнейшем, наоборот, я чувствовал себя в гораздо большей безопасности, если я знал потенциально опасные моменты, поскольку это знание говорило мне о том, каких сигналов ждать для начала продажи инвестиций. Никакие инвестиции не могут приносить высокие прибыли бесконечно долго. Даже если компания имеет необыкновенно хорошие позиции на рынке, великолепное руководство и исключительную норму прибыльности, ценные бумаги также могут иметь завышенные цены, руководство может впасть в амбиции, а законодательная или конкурентная среда могут попросту измениться. Разумно – всегда искать ложку дегтя в бочке меда. И если ты знаешь, где она, ты в этой игре – впереди.

Я разработал свой собственный вариант модели Поппера – научного метода для использования на финансовых рынках. Я формулировал гипотезу, на основании которой я инвестировал. Гипотеза должна была отличаться от общепринятой концепции, и чем большими были эти различия, тем выше оказывался потенциал получения прибыли. Если не было отличия, то не было и смысла занимать определенную позицию. Это соответствовало утверждению Поппера, которое подверглось острой критике философов, о том, что чем серьезнее испытание, тем более ценной оказывается гипотеза, выдержавшая это испытание. В науке ценность гипотезы нематериальна, на финансовых рынках ценность гипотезы может быть легко измерена прибылями, которые она приносит. В отличие от науки, финансовая гипотеза не должна быть истинной, для того чтобы быть прибыльной, достаточно, чтобы она стала общепринятой. Но ложная гипотеза не может господствовать бесконечно долго. Поэтому мне нравилось инвестировать в гипотезы, имевшие недостатки, но одновременно—и возможность быть принятыми, при условии, что я знал, в чем состояли недостатки. Такое знание позволяло мне продавать акции точно вовремя. Я назвал мои гипотезы с изъянами «плодотворными ошибками» и основал свою теорию истории, как и свои финансовые успехи, на этих гипотезах.

Моя рабочая гипотеза, заключающаяся в том, что все человеческие построения всегда имеют ошибки, является не только ненаучной – она имеет более радикальный дефект: Вероятно, она — не истинная. Любое построение приобретает недостатки со временем, но это не означает, что оно было неподходящим или неэффективным в тот момент, когда было создано. Я думаю, что можно дополнительно отточить мою рабочую гипотезу и придать ей форму, которая могла бы претендовать на большую истинность. С этой целью я должен обратиться к моей теории рефлексивности. В рефлексивном процессе меняются как мышление участников, так и реальное положение дел. Итак, даже если решение или толкование было правильным в начале процесса, оно может стать неподходящим на более поздней стадии. Поэтому я должен добавить важное положение к заявлению, что все человеческие построения несовершенны: оно истинно, только если мы предполагаем, что теории и политика остаются действенными вечно, как и законы науки.

Теоретические построения, как и действия, имеют незапланированные последствия, и эти последствия нельзя точно предвидеть в момент их создания. Даже если последствия можно было бы предвидеть, все равно необходимо продолжать действовать, поскольку эти последствия должны возникнуть только в будущем. Поэтому моя рабочая гипотеза несовместима с идеей о том, что один способ действия лучше другого, что на самом деле существует оптимальный способ действия. Это, однако, подразумевает, что наиболее благоприятные условия применимы только к конкретному моменту истории, и то, что было наиболее благоприятным условием в определенный момент, может стать уже не благоприятным в следующий момент. С такой концепцией очень сложно работать, особенно социальным институтам, которые не могут преодолеть определенной степени инертности. Например, чем дольше существует какая-то форма налогообложения, тем больше вероятности, что ее будут избегать; это может послужить хорошей причиной для изменения формы налогообложения через некоторое время, но это не может служить причиной для отмены налогообложения вообще. Возьмем пример из другой области: Христианская церковь превратилась в нечто иное, чем предполагал Иисус, но это не может являться достаточной причиной для отказа от его учения.

Другими словами, теории и политика могут быть действенными – только временно, в определенный момент истории. Именно для того, чтобы донести эту идею, я называю построения с изъянами плодотворными ошибками, первоначально приносящими «выгодные» результаты. Как долго результаты остаются выгодными, зависит от того, признаются и исправляются ли эти изъяны. Таким образом построения постепенно могут стать более совершенными. Но никакие «плодотворные ошибки» не могут существовать бесконечно долго; в конце концов, когда время для их совершенствования и развития будет исчерпано, появится новая «плодотворная ошибка» и завладеет умами людей. Возможно, то, что я собираюсь сказать, является именно такой «плодотворной ошибкой», но я склонен считать историю идей – историей, состоящей именно из таких «плодотворных ошибок». Другие могут назвать эти ошибки парадигмами.

Обе эти идеи, вместе взятые, о том, что все умственные построения имеют недостатки, но некоторые из них являются плодотворными, лежат в основе моего собственного варианта радикальной ошибочности. Я использую их и в отношении внешнего мира, и в отношении моей собственной деятельности, и они хорошо служили мне как руководителю фонда, а в последнее время – и как филантропу. Будет ли это служить также успешно мне как мыслителю, проверяется именно сейчас, поскольку этот радикальный вариант ошибочности является фундаментом теории истории и толкования финансовых рынков, которые я излагаю далее.

Личный постскриптум

Мой радикальный вариант ошибочности – не просто абстрактная теория, но и личное убеждение. Как руководитель фонда я сильно зависел от своих эмоций. Так было потому, что я осознавал недостаточность своего знания. В основном мною руководили такие чувства, как сомнение, неопределенность и страх. У меня были моменты, когда я испытывал надежду или даже эйфорию, но они не давали мне чувства безопасности. Наоборот, чувство безопасности исходило от постоянного волнения. Поэтому самую большую и настоящую радость я испытывал тогда, когда находил что-нибудь, из-за чего можно было волноваться. В целом, я считаю, что руководить страховым фондом [3] очень мучительно. Я никогда не мог признать своего успеха, потому что это могло прекратить мои волнения, но мне всегда было легко признавать свои ошибки.

Только когда другие указали мне на это, я понял, что в моем отношении к ошибкам было что-то необычное. Мне было важно, что обнаружение ошибки в моем мышлении или в моей позиции становилось источником радости, поэтому я подумал, что это должно быть важно и для других. Но это оказалось не так. Когда я осмотрелся, я понял, что многие люди делают все возможное и невозможное, чтобы отрицать или скрывать свои ошибки. Их неверные идеи, представления и поступки на самом деле становятся неотъемлемой частью их личности. Я никогда не забуду случай, произошедший во время моей поездки в Аргентину в 1982 г. с целью изучения состояния огромного долга, который накопила эта страна. Я нашел ряд политиков, работавших в предыдущих правительствах, и спросил их, как бы они повели себя в этой ситуации. Все без исключения сказали, что продолжили бы ту же самую политику, которую они проводили в жизнь, когда были членами правительства. Очень редко я встречал столько людей, которые так мало почерпнули из собственного опыта.

Я перенес свой критический подход на филантропическую деятельность. Я обнаружил, что в филантропии полно парадоксов и незапланированных последствий. Например, благотворительность может превратить получателей помощи в объекты благотворительности. Помощь другим, как предполагается, должна помогать этим другим людям, но на самом деле очень часто она служит для удовлетворения собственных амбиций лица, оказывающего помощь. Еще хуже, что люди обычно занимаются филантропией, потому что хотят себя чувствовать хорошо, а не потому что они хотят делать что-то хорошее.

Уяснив это, я был вынужден разработать другой подход. Я обнаружил, что веду себя почти так же, как и в бизнесе. Например, я поставил в зависимость интересы персонала Фонда и интересы отдельных лиц, обращающихся за помощью в фонд. Я даже шутил, что наш Фонд является единственным филантропическим фондом в мире. Я помню, как излагал свои взгляды на Фонд на совещании персонала в Карповых Варах (Чехословакия) примерно в 1991 г., и я уверен, что присутствовавшие на совещании никогда не забудут это. Я сказал, что фонды порождают коррупцию и неэффективность, и я буду считать гораздо большим достижением прекратить деятельность фонда, не оправдывающего своего предназначения, чем открыть еще один фонд. Я также помню, как сказал сотрудникам европейских фондов в Праге, что объединение фондов в сеть означает отсутствие настоящей деятельности.

Я должен признать, что со временем смягчил свою позицию. Существует разница между руководством страховым фондом и благотворительным фондом. Давление извне в первом случае отсутствует, и только внутренняя дисциплина может поддерживать критическое настроение. Кроме того, руководство благотворительным фондом требует навыков работы с людьми и лидерских качеств, люди не любят критических замечаний, они хотят слышать похвалы и одобрения. Не многие люди разделяют мою склонность к поиску ошибок, и еще меньшее число людей разделяют мою радость от нахождения ошибки. Для того чтобы быть сильным лидером, необходимо радовать людей. Я с трудом постигаю то, что, кажется, с легкостью дается политикам и главам корпораций.

Существует также и другое соображение. Я должен был появляться на публике, и когда я появлялся, от меня ждали проявления самоуверенности. На самом же деле меня терзает неуверенность в себе, и я лелею это чувство. Мне бы не хотелось потерять его. Существует огромная разница между тем, каким я бываю на публике, и моим подлинным «я», но я понимаю рефлексивную связь между этими двумя образами. Я с удивлением наблюдал за развитием в себе некой общественной личности и влиянием этого развития на остального меня. Я стал «обаятельной» личностью. К счастью, я не верю в себя так, как верят в меня другие. Я пытаюсь не забывать о своих слабых местах, даже если сейчас я ощущаю их не так остро, как раньше. Другие обаятельные личности шли по другому пути к руководящим позициям. У них – свои воспоминания. Они, возможно, помнят, что пытались заставить других поверить в себя, и в конечном итоге – им это удалось. Их не мучает неуверенность в себе, и им не надо подавлять желания выразить это чувство. Неудивительно, что их отношение к собственной ошибочности сильно отличается от моего.

Интересно посмотреть, как моя настоящая «обаятельная» личность связана с финансовыми рынками и моим прежним «я» в качестве руководителя фонда. Это дает мне возможность заключать сделки и манипулировать рынками, но лишает возможности руководить деньгами. Мои высказывания могут изменить рынки, хотя я стараюсь не злоупотреблять этой властью. В то же время я потерял способность оперировать в границах рынка, как я это делал ранее. Я разрушил механизм боли и волнения, который ранее руководил моими действиями. Это – длинная история, я уже рассказывал ее. Изменения произошли задолго до того, как я приобрел свое «обаяние». Когда я был действующим руководителем фонда, я избегал публичности. Я считал фотографию на обложке финансового журнала поцелуем смерти. Это было почти предубеждением, но хорошо подкреплялось фактами. Легко понять, почему. Известность породила бы чувство эйфории, и даже если бы я боролся с ним, эта борьба выбила бы меня из седла. И если я высказывал мнение о рынке публично, мне было тяжело изменить свою точку зрения.

Очевидно, что деятельность на финансовых рынках требует другого склада ума, чем деятельность в социальной, политической или организационной областях, или чем деятельность рядового человека. Это положение также подкрепляется доказательствами. В большинстве финансовых институтов существует напряженность между теми, кто приносит прибыль, и менеджерами, ответственными за организацию, или, по крайней мере, такая напряженность существовала, когда я был знаком с деятельностью этих институтов, и самые талантливые их тех, кто зарабатывал прибыль, предпочитали действовать самостоятельно. Это был генезис истории страховых фондов.

Радикальный вариант ошибочности, принятый мною в качестве рабочей гипотезы, конечно, доказал свою действенность в отношении финансовых рынков. Он оказался значительно более эффективным, чем гипотеза случайного блуждания [4]. Применима ли эта гипотеза к другим сферам человеческой деятельности? Все зависит от цели. Если мы хотим постичь реальность, я полагаю, что эту гипотезу вполне можно применить; но если наша цель заключается в манипулировании реальностью, то данная гипотеза оказывается не столь эффективной. Более эффективным оказывается обаяние.

Я научился приспосабливаться к новой реальности. Раньше я считал общественное выражение похвалы и благодарности однозначно болезненным, но я понял, что это рефлекс, оставшийся с того времени, когда я активно управлял деньгами и должен был руководствоваться результатами своей деятельности, а не тем, что другие люди о них думали. Меня по-прежнему смущает выражение благодарности, и я по-прежнему верю, что филантропия, если она заслуживает похвалы, должна ставить интересы общества выше удовлетворения своих амбиций, но я готов принять похвалу, поскольку моя филантропическая деятельность на самом деле удовлетворяет этому критерию. Меня волнует вопрос, будет ли моя филантропическая деятельность по-прежнему удовлетворять этому критерию в свете изменившегося отношения к похвале? Но пока меня волнует этот вопрос, ответ, возможно, будет положительным.