
Флавиан
Дверь отворилась, и в алтарь светлым лучиком скользнул Серёженька, легко положив поклоны престолу, радостно обнявшись с громадиной Семёна, также легонько, словно порхая, благословившись на облачение в стихарь и облачившись в него.
Флавиан стоял в левом дальнем углу алтаря, уткнувшись животом в край такого же как престол, кубообразного стола, тоже облачённого в расшитые крестами парчовые одежды. На этом столе слева от Флавиана высилась горка свежеиспечённых, пахнущих свежестью белого хлеба просфор, которые Флавиан брал по одной, маленьким, похожим на копьё ножичком, выкрашивал из них мелкие частички на стоящее перед ним золочёное блюдечко, одновременно прочитывая взглядом лежащие перед ним записки с именами живых и усопших. Затем «вынутые» просфоры складывались им в стоящую рядом на табурете плетёную корзину, изнутри обшитую чистой белой тканью.
Ближняя ко мне боковая дверь алтаря отворилась, и в неё просунулась седая голова управлявшего хором старичка-регента.
– Батюшка! – громким шепотом позвал он – благословите часы начинать, певчие в сборе!
Флавиан перекрестился, вздохнул, набрал в лёгкие воздуха, и громко возгласил – Благословен Бог наш всегда, ныне и присно и во веки веков!
– Аминь! – откликнулся с клироса звонкий голосок Серёженьки – Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе! Царю Небесный, Утешителю, душе Истины… – завораживающим упругим ритмом полетело по храму переливающееся взволнованное чтение-пение, как-то легко, и, в то же время настойчиво мобилизующее внимание слушающих на молитву.
В алтаре запахло ладаном, это Семён поднёс дымящееся кадило к Флавиану и в полупоклоне замер перед ним, держа кадило со снятой крышкой перед собою. Флавиан брал какие-то предметы, крестообразно проводил ими над благоухающим кадильным дымом, затем ставил их перед собою, накрывал их, и красивую золочёную чашу вышитыми парчовыми покрывальцами, затем взяв у Семёна кадило, кадил всё это, кланяясь и проговаривая вполголоса какие-то молитвы. Затем он, потянув за шнур, открыл завесу, и, также вполголоса читая какую-то молитву начал кадить с четырёх сторон престол, затем, покрытые им сосуды, светящуюся изнутри стеклянную икону Воскресения Христова, стоящую в кивоте у восточной стены, и все иконы в алтаре.
Кадильный дым был терпким и сладким, в его аромате ощущались смолистые запахи восточных благовоний, этот аромат навевал некое священное волнение, обращал мысли куда-то в древность, в глубины бытия…
Задумавшись, я не заметил, как Флавиан вышел из алтаря, позвякивание его кадила, изредка доносилось из храма, робко пробиваясь сквозь звонко-торжественное чтение Серёженьки на клиросе.
Воспользовавшись тем, что Семён подошёл к шкафчику рядом со мной и доставал оттуда какие-то большие чёрные, похожие на угольные, таблетки, я тихонько спросил его – Семён! А, как называется вон тот второй стол, на котором сейчас сосуды покрывали?
– Это – жертвенник. К нему, как и к престолу, только священник и диакон прикасаться могут, также, как и к сосудам, которые на нём стоят. На жертвеннике батюшка сейчас совершал «проскомидию» – по гречески – приготовление. Приготовлял, значит, Святые Дары. Сейчас они ещё не освящённые, просто – хлеб и вино, а, когда батюшка их на престоле освятит, станут – Тело и Кровь Христовы. Ради этого освящения, собственно Литургия и совершается. Ну, и причащения этими Святыми Дарами христиан православных, тех кто приготовился, конечно.
В это время в алтарь вернулся Флавиан. Он покадил престол крестообразно, со стоны царских врат и отдал кадило Семёну, который с благоговейным поклоном принял его, поцеловав при этом руку Флавиана. Чтение на клиросе прекратилось, Серёженька, незаметно проскользнул в алтарь и встал около Семёна.
Флавиан молча стоял перед святым престолом, опустив голову и закрыв глаза, заметно было, что он сосредоточенно молился.
Но, вот он распрямился, глаза его блестели, он воздел руки вверх, словно готовясь принять в них, робеющего спрыгнуть с высоты ребёнка, и голосом, слегка прерывающимся от волнения, начал – Царю Небесный… приди и вселися в ны… устне мои отверзеши и уста моя возвестят хвалу Твою!
Затем, приподняв над престолом большое старинное Евангелие в чеканном позолоченном переплёте, сотворил им в воздухе знамение креста и возгласил – Благословенно Царство Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веков!
– Аминь! – прозвучало со стороны клироса.
Дальше я рассказать не смогу. Передать то, что происходило во мне и вокруг меня в алтаре во время Божественной Литургии, теми словами, которыми я привык пользоваться – бессмысленно, всё равно как рассказывать о симфонической музыке на языке глухонемых. Да, и надо ли? Это можно только пережить самому. Могу лишь сказать, что я понял, что такое Небо, ибо я там побывал. Я слышал Евангельский голос Бога, я чувствовал присутствие Ангелов, я созерцал совершение Безкровной Жертвы священническими руками, я принял в себя Тело и Кровь распятого за мои грехи Христа. Сказать, что я был счастлив – ничего не сказать, мне просто открыли двери в Небо, и я побывал Там. Когда Семён вывел меня из алтаря, чтобы я причастился вместе с другими причастниками, я был удивлён, что есть земной мир, и ещё какая-то жизнь. А, причастившись, я вернулся в алтарь, и только когда, закончивший служение Литургии, молебна и даже уже и панихиды Флавиан, разоблачался от священнических одежд, я начал осознавть что всё ещё способен чувствовать в своём теле земное притяжение. Флавиан молчал, лишь иногда спокойно взглядывая в мою сторону.
– Отец Флавиан! Мне нечем тебя отблагодарить за то, что я получил сегодня… просто я теперь всё понял… прости, я не знаю как это выразить по другому. Слава Богу за всё!
– Слава Богу, Алёша, слава Богу!
Мы тихонько вышли из алтаря.
– Батюшка! Мать Серафима зовёт вас к столу, все уже садятся – Серёженька лучился радостью и любовью.
– Идём, именинничек наш, идём! – Флавиан нежно взъерошил его вихры.
– Отец Флавиан! А, можно я не пойду за стол, посижу один в садике за храмом?
– Ну, посиди, посиди, побудь один, я понимаю… Потом вместе чайку попьём.
Я пошёл в сад, в ту самую резную беседочку среди жасмина и сирени, где я уже сидел недавно, хотя теперь мне казалось, что с того момента прошла уже не одна жизнь.
Когда я садился в беседке на невысокую скамеечку, что-то в кармане вызвало неудобство. Я привстал, сунул в карман руку и вытащил мобильный телефон. Куда-то мне надо было позвонить? Я механически вызвал последний соединявшийся со мной номер и поднёс трубку к уху.
– Справочная 16-той больницы, чем могу вам помочь?
Какая больница? Чем мне там могут помочь? Ничего не пойму!
– Алло, алло! Вы на проводе? Вас не слышно! Что вас интересует? Я разъединяюсь!
– Подождите! – я вдруг всё вспомнил – я хотел узнать как там Миронова из второй хирургии?
– Миронова? Ирина Витальевна? А, вы ей кто?
– Как – кто? Муж! То есть, бывший муж, то есть… вобщем у неё всё равно других родственников нет! А, что случилось?
– Одну минутку, сейчас я соединю вас с заведующим реанимационным отделением, ждите!
Я тихонько присел, всё ещё не до конца «въезжая» в бурно ворвавшуюся ко мне мирскую жизнь.
– Алло! Вы бывший муж Мироновой? – голос в трубке был до невероятности усталым – может, и хорошо, что бывший… Она фактически умерла.
– Как умерла?! Что значит фактически?! Что за чушь? Я звонил ночью, всё было нормально!
– Ночью и умерла. То, есть формально она пока ещё в коме, на аппаратах искусственных сердца и лёгких, ей льют капельно всё, что положено. Но, не хочу вас обманывать – надежды практически нет. Вопрос только во времени отключения аппаратов. Простите за резкость, но вы – мужчина… к тому же, бывший.
– А, в чём причина? – я медленно начинал осознавать происходящее, и, откуда-то из под сердца начала прорезаться вчерашняя ночная боль.
– Пока не ясно. Ответ может дать только вскрытие. Приблизительно около двух ночи в брюшной полости разошёлся операционный шов. В результате – внутреннее кровоизлияние и остановка сердца. Поздно заметили. В хирургическом отделении на три поста одна ночная сестра, и та скоро уйдёт из-за этой долбаной зарплаты. Вот так. Можете подавать в суд. Имеете право. Лучше сразу на правительство. Простите. Я ненавижу вот так, бессмысленно, терять больных. Всё. Остальное на месте. Приезжайте.
Через пять минут моя «Нива» с истошным рёвом вылетала из Покровского.
ГЛАВА 14. ИРИНА
Ни до, ни после того раза я никогда не ездил так отчаянно. Нет, я почти не создавал риска для других водителей, которых до самой Москвы мне встретилось не так уж и много. Но, сам я серьёзно рисковал вылететь юзом на каком-нибудь повороте, снести столб или сжечь двигатель. Это было неправильно, но в тот момент я об этом не думал. Меня гнало вперёд необъяснимое ощущение, что если я успею – а куда, или к чему? – то всё будет хорошо и Ирина не умрёт. Я не мог и не хотел объяснять себе происхождение этого чувства, но оно жгло меня изнутри, и я, вцепившись в «баранку», почти стоял на педалях, выжимая невозможное из неприспособленной к таким гонкам «Нивы». Сердце, подстать мотору, лихорадочно колотилось в моей груди выталкивая вместе с каждой порцией горячечной крови отчаянное – Господи! Господи! Господи!
Примерно через полчаса, когда голова начала приходить хоть в какое-то мыслящее состояние, этот неистовый призыв трансформировался уже в какую-то осмысленную речь —
– Господи, помоги!
– Господи, помилуй!
– Господи, спаси Ирину!
– Господи, не оставь меня!
– Господи, не обмани меня!
– Господи, я верю в Тебя!
– Господи, Ты всё можешь!
– Господи, сотвори чудо!
– Господи, спаси Ирину!
– Господи, возьми мою жизнь!
– Господи, отдай её Ирине!
– Господи, Ты ведь любишь нас!
– Господи, не отнимай её у меня!
– Господи, я виноват перед ней!
– Господи, дай мне искупить мою вину!
– Господи, я хочу сделать её счастливой!
– Господи, верни мне её!
– Господи, исцели её!
– Господи, оживи её!
– Господи, спаси её!
– Господи, я люблю её!
– Господи! Господи! Господи…
Повторяясь многократно, эти отчаянные призывы не прекращались до самого конца той безумной гонки. Более того, я не только не уставал произносить, почти кричать их, но, напротив они становились всё горячее и сильнее. Всё моё существо словно бы превратилось в это неистовое движение и неумолкающий крик – Господи! Казалось никакие преграды не способны остановить меня.
Остановил меня открытый канализационный люк, ровно за один квартал до Ирининой больницы.
Торчащие их него ветки с привязанным к ним обрывком красной тряпочки я в горячке не углядел. К счастью он был сразу за поворотом, и скорость, на которой я влетел в него правым передним колесом, вряд ли достигла больше шестидесяти километров в час. Впрочем её хватило, чтобы я от удара об руль и лобовое стекло потерял сознание, вышибив при этом водительскую дверь и вылетев на асфальт. Однако, без сознания я был недолго, наверное, меньше минуты, так как вокруг меня успело собраться не более десятка человек. Очнувшись, я тут же вскочил на ноги, и оттолкнув преграждающих мне путь зевак кинулся бежать к видневшемуся невдалеке грязно-белому корпусу больницы, уже на бегу повторяя своё отчаянное – Господи! Господи! Господи!
С лихорадочной ясностью, работающего в форсированном режиме ума, я мгновенно разобрался на схеме в вестибюле больницы – где находится реанимационное отделение и, спотыкаясь на истёртых лестничных ступеньках, мигом взлетел на третий этаж, не обращая внимания на несущееся мне вслед истошное – Туда нельзя! Что вы делаете!
Едва не выбив дверь в реанимационное отделение своим ободранным об асфальт плечом, я ввалился туда и, сразу же наткнувшись на невысокого, средних лет, мужчину в зелёном хирургическом костюме под распахнутым белым халатом, шедшего мне навстречу с какими-то бумагами в руке, задыхаясь выпалил – Ради Христа! Не отключайте Миронову от аппаратов!
– Уже отключили.
Я омертвел, ноги предательски похолодели и обессилели, мне гигантским усилием воли удалось не упасть. Я оперся рукой о стену.
– Вы её бывший муж? Это я разговаривал с вами по телефону. Консилиум врачей принял решение о прекращении искусственного поддержания функций жизнедеятельности организма, ввиду полной безнадёжности реанимирования пациента. Спасти её было невозможно. Искренне сожалею. Что с вами произошло? Вы нуждаетесь в помощи. Пойдёмте со мной в перевязочную.
Я тупо уставился на него.
– Спаси вас Господи… Где она?
– В морге. Сейчас паталогоанатом должен производить вскрытие.
– Мне нужно её видеть. Сейчас. Это возможно?
– Пойдёмте. Я провожу вас.
По другой лестнице мы спустились вниз, вышли во двор.
– Видите, вон там в углу двора одноэтажное строение? Это морг. Там у входа есть скамейка. Посидите на ней, пока закончится вскрытие. Потом вам разрешат увидеть вашу жену, простите, бывшую…
Я побрёл в указанном мне направлении. Около двери обшарпанного здания из, частично позеленелого, серо-бурого силикатного кирпича, действительно стояла покосившаяся деревянная скамейка, подпёртая с одной стороны загаженной чугунной урной сталинского образца.
Однако присесть я не успел. Из двери вышла пожилая медсестра в клеёнчатом, подранном местами фартуке, поверх застиранного врачебного халата, и с непонятным испугом уставилась на меня. Наверное, «видок» мой внушал лишь подобные чувства.
– Здравствуйте! Я хочу видеть Миронову.
– Здравствуйте. Она вас тоже. Вы, ведь, Алексей? – женщина перекрестилась.
– Алексей. Простите. Я вас не понял. Она хочет меня видеть? Это такой врачебный юмор? Он несколько не к месту. Подождите! Откуда вы знаете, что меня зовут Алексей?
– Присядьте! Я тоже присяду – женщина снова перекрестилась – Или я сошла с ума, или есть Бог!
– Бог есть, я это знаю, что произошло?
– Молодой человек, я двадцать восемь лет работаю в этом морге! И, только что, я в первый раз увидела ожившего покойника. Не успел Михаил Иванович сделать надрез, как ваша Миронова глубоко вздохнула, открыла глаза и говорит – Доктор! Не надо меня резать! Позовите Алёшу, он идёт сюда! И укройте меня, пожалуйста, мне холодно и стыдно быть голой. Вот так! Господи, помилуй! – она опять перекрестилась.
Я вошёл, точнее – вскочил в морг, лишь на полминуты опередив, ворвавшуюся вслед за мной бригаду врачей. Было ощущение, что сюда сбежалось полбольницы, так рябило от белых халатов. На моих глазах, завёрнутую в какие-то простыни, слабо улыбающуюся Ирину перекладывали со стола на носилки, прилаживали ей под локоть какую-то капельницу, подсовывали что-то ей под голову, и всё говорили, говорили, возбуждённо и словно на иностранном языке. Когда её проносили мимо меня по коридору, я умудрился воткнуться между белохалатниками и дотронуться до Ирининой, чуть тёплой, слабо вздрагивающей ладошки. Мы встретились глазами.
– Ира! Я люблю тебя! Бог услышал меня!
Она тихо улыбнулась. По её глазам я понял что она знает это. И, наверное, многое другое, чего не знаю пока я. И, ещё я понял, что она тоже любит меня.
Меня оттолкнули.
ГЛАВА 15. ЧУДО
Около центрального входа в больницу я увидел вылезающего из фиолетовой «девятки» Флавиана. Он был в епитрахили и поручах, на груди у него висела расшитая бисером парчовая сумочка, размером с ладонь.
– Ну, ты и ездок, брат Алексий! Мы с Игорем выехали всего через двадцать минут после тебя, да на «девятке», да и сам Игорь – тот ещё «Шумахер», лётчик – он ведь и в машине – лётчик. Думали – догоним тебя за К-ом, а ты вон как выдал! За машину свою не беспокойся, её сейчас Миша, младшенький Семёнов в одну из своих мастерских на эвакуаторе везёт, у Миши три авторемонтные мастерские в Москве, со всякими там мойками, шиномонтажками и «Запчастями». Сделает твою машинку в лучшем виде.
Про Ирину я уже всё знаю, всю дорогу с Николаем Сергеевичем, главным хирургом больницы по мобильнику связь держал. Он сейчас тоже около неё должен быть. Велел ждать нам с тобой в вестибюле. Как только можно будет, пойдём к ней, причастим, я, вот – он показал на сумочку на груди – Святые Дары с собой взял.
Он, с радостными искорками в глазах посмотрел на меня, по детски счастливо улыбнулся, потряс своими мощными ручищами за плечи – Лёшка, Лёшка! До чего ж дивны дела Господни! Ты, представляешь себе, как у врачей сейчас головы трещат? Как из них «научный атеизм» с «диалектическим материализмом» вылетают? Это ведь не для тебя одного Господь чудо Иришкиного воскресения сотворил, а для всех, кто с ним сейчас столкнулся! Слава в вышних Богу и на земли мир, в человецех благоволение! Слава Господу за всё!
– Батюшка! Отпусти плечико! – скорчившись от боли, простонал я.
– Ой! Прости, Лёшенька, Христа ради, прости! Я и не углядел, что у тебя плечо разбито! Давай-ка попросим врачей тебя обработать! – лицо Флавиана исказилось искренним состраданием.
– Подожди, батюшка, попозже, давай присядем. Что-то я приустал маленько…
Флавиан, поддерживая под локти, ввёл меня в прохладный вестибюль. Мы опустились на широченный дермантиновый диван, я откинулся на спинку. Немногие посетители пугливо оглядывались на нас.
– Батюшка! Это ведь – правда – чудо? Ира, ведь, вправду была мертва?
– Чудо, Лёша! Истинное чудо! Ты сам видел, как врачи взолновались – значит – было от чего!
– А, ты раньше с таким сталкивался?
– Лично – нет, хотя читал про такие случаи много, да с одним близким приятелем, отцом Игнатием из Демьянкино подобное было.
– А, что с ним было?
– Ну, с ним вообще необычный случай приключился. Ещё до настоятельства в Демьянкино, служил он на окраине К-а в Погорельцеве, в церкви Вознесения Господня, как раз, между больницей и кладбищем. Там даже местная шутка есть: «способ излеченья в Погорелье прост – из больницы в церкву, оттуда на погост». Жил отец Игнатий в церковном домике, внутри ограды, в соседних комнатках со сторожем. И, вот, как-то ночью, стук в дверь. Обычно сторож идёт смотреть – кто там, если срочность до батюшки, тогда зовёт его. Слышит отец Игнатий – бранит кого-то сторож, подумал – может нужно помочь? Вышел, видит – на крыльце стоит босой мужчина, лет сорока, в синеньком казённом халатике, в «трениках» драных с обвисшими коленями, небритый, словом – самого «бомжового» вида. Однако, спиртным от него не пахнет. А, уж конец октября на дворе, холодно.
– Батюшка! Скажите ему, чтоб завтра приходил! – сторож возмущённо ворчал – ишь! Исповедаться ему посреди ночи приспичило!
– Ты откуда, брат? – спросил отец Игнатий.
– Из морга, вон оттуда – странный мужчина показал рукой на больничный забор – меня Матерь Божья всего на два часа отпустила, я седьмое мытарство не прошёл.
Сторож смотрит на него, а сам потихоньку отцу Игнатию пальцем у виска крутит, мол – чокнутый он!
Но, отец Игнатий, батюшка был всегда не боязливый, посмотрел на ночного гостя – заходи – говорит. Исповедал его как следует, отпустил грехи, даже причастил запасными Дарами, проводил за дверь. Тот ушёл в сторону больницы. А, на следующий день пошёл отец Игнатий в морг, посмотреть, правду ли ночной гость сказал. Смотрит – и вправду, лежит его исповедник на столе в том же наряде, а бабушка-уборщица ругается почём зря – всё студенты, практиканты проклятущие развлекаются! Покойника в мой рабочий халат обрядили! И в штаны, которыми я пол мыла! Издеваются над бабкой беззащитной!
Я встрепенулся – отец Флавиан! Это, что же, моя Ирина сейчас опять умереть может?!
– Ирина ваша… здравствуйте батюшка… теперь сто лет проживёт! – подошедший высокий пузатый доктор с красным лицом и седыми висками из под зелёной хирургической шапочки, поправил на картошкообразном носу крохотные золотые очки.
– Кроме, понятной слабости, у неё все показатели – от давления до энцефалограммы – хоть в космос посылай. Сердце – как у спортсмена! Это, отец Флавиан, уже – ваша компетенция, я этот случай комментировать никак не возьмусь, иначе надо в попы уходить из главных хирургов. Мой диагноз, только это не официально, конечно, однозначно – чудо! Вы бы видели её швы после вчерашней операции – в две недели так не срастается! Можете зайти к ней, она вполне способна к общению, только не переутомляйте сразу, хотя… Делайте, что знаете! Бог с вами! До свидания! – и он, уверенной «генеральской» походкой, понёс своё пузо с расходящимся на нём накрахмаленным белоснежным халатом в сторону служебного входа.
– До свиданья, Николай Сергеевич! Пойдём, Алёша!
– Скорее, батюшка!
Около палаты толпилось десятка полтора медработников, стоял тихий, но оживлённый гомон. Увидев Флавиана, все расступились, некоторые осеняли себя крестным знамением – сюда, батюшка! Проходите!
Мы вошли в одноместную палату. Справа у стены, на широкой, с колёсиками, кровати, укрытая под самый подбородок одеялом и пледом, лежала, так же тихо и счастливо улыбающаяся Ирина. Увидев меня, она выпростала из под одеял чуть бледноватую руку и протянула её ко мне тем же жестом, что тогда, ночью на Семёновом чердаке. Я рухнул на колени у кровати, зарылся головой в одеяла на её груди и, не в силах больше сдерживаться, зарыдал как ребёнок. Флавиан деликатно отошёл в угол, и отвернувшись от нас, присел у стола.
А, я плакал, плакал, обнимая самое дорогое для меня в этой земной жизни существо, плакал о потерянных в греховном болоте годах жизни, о украденной у Ирины и у самого себя любви, о наших загубленных не рождённых детях, обо всём том, что могло бы быть таким прекрасным в нашей с Ириной совместной жизни и чего теперь уже никак не вернуть. Я плакал, а Ира гладила меня по голове, по слипшимся всклокоченным волосам, по ободранному вздрагивающему плечу, и тихо шептала: – Лёшенька… родной… Лёшенька… милый…
Постепенно я успокоился.
– Лёша! А ведь я видела тебя на чердаке, в сене, спящим. Рядом с тобой были два мужчины, молодой и постарше тебя. Знаешь, как «там» удивительно! Батюшка! Подойдите пожалуйста, вы тоже должны услышать!
Флавиан переставил свой стул к изголовью кровати.
– Вчера, после операции я пришла в себя ближе к вечеру, вся нижняя часть тела ныла, я позвала сестру, мне вкололи что-то, и я опять уснула. Проснулась я ночью, вижу себя лежащей на кровати с приоткрытым ртом, и, кажется, не дышащую. А, сама я, в то же время стою посреди палаты, ближе к окну, и мне так хорошо – хорошо! Ничего нигде не болит, лёгкость необыкновенная, радость переполняет, и даже сознание того, что я наверное умерла, абсолютно не беспокоит! Только когда о тебе подумала – забеспокоилась, как же я теперь тебя увижу? И, сразу же на том чердаке оказалась, так всё быстро произошло, я не успела и опомниться. Подошла к тебе, наклонилась, захотелось прикоснуться к тебе, мне даже показалось, что ты глаза открыл и меня увидел, а потом меня повлекло что-то, и я в церкви оказалась, небольшой, но очень красивой какой-то… Подходит ко мне старичок, в сверкающем священном облачении и говорит – здравствуй Ирина, раба Божия. А, я спрашиваю его – дедушка! Вы священник? Вы тоже сегодня умерли?
– Нет – улыбается – давно уже, да и не умер я, у Бога смерти нет. Ты же и сама теперь видишь. У Бога все живые!
– А, что со мной теперь будет? Вы меня в рай отведёте? Или в ад? Я, ведь, очень грешная!
– Нет – опять улыбается – рано тебе в рай, надо тебе пожить ещё, грехи искупить, муж, вот твой за тебя ходатайствовал.
– Алёша? Он разве тоже умер?
– Нет – продолжает улыбаться, не умер твой Алёша, наоборот ожил, к Богу обратился, за тебя молится…
– Дедушка! А, что ж мне делать теперь?
– Теперь возвращаться, да помнить о том, что у Бога смерти нет, а есть любовь неисчерпаемая! Иди, Ирина, раба Божия, да живи с Богом и с Алексием своим. Вон, он к тебе идёт.
И, стал как бы растворяться.
– Дедушка! – кричу – а вас как зовут?
– Сергий – говорит – игумен…
Смотрю, а я во дворе больницы стою, около морга, солнышко светит, а по дорожке ко мне ты, Алёша идёшь, а я голая стою совсем. Мне стыдно стало, я – нырь в двери морга, в темноту. Открываю глаза, а надо мною доктор склонился с ножиком, большим таким, и в фартуке клеёнчатом.
– Доктор – говорю, не режьте меня, пожалуйста, я – живая, и вообще – смерти нет. Укройте меня, пожалуйста, и Алёшу позовите.
Дальше, ты сам знаешь. Да! И, ещё дедушка Сергий велел, как в себя приду, исповедаться и причаститься. Я – сказал – к тебе священника пришлю. Он вас попросил, да, батюшка?
– Видно так, Ирочка, а, ты меня не узнаёшь?
– Нет, батюшка!
– Ну, тогда ладно, потом поговорим, давай дело сделаем сперва. Алёша! Ты выйди, пока, и попроси у сестёр кипяточка полкружечки.
Я вышел.
ГЛАВА 16. ЭПИЛОГ
Прошёл год.
Моя фирма выстояла в бурях экономических разборок. Но я из неё ушёл. Я теперь работаю у Григория Семёновича, среднего сына Семёна и Нины, в качестве руководителя отдела. Тоже коммерческого, конечно, но коллектив практически весь – верующий, во все церковные праздники – выходной, а главное – атмосфера на фирме очень доброжелательная. И платит мне Григорий Семёнович, существенно больше, чем на прежнем месте.