Эй, прячьтесь!

Казис Сая

Эй, прячьтесь!

Кому сказка, а кому – быль

МИЛЫМ ЧИТАТЕЛЯМ

Замысел этой книги возник у меня лет десять назад. Стояло лето, светило солнце, а мне пришлось три дня сидеть в Вильнюсском театре оперы и балета, куда съехались любители драмы из всей Литвы. Они показывали здесь свои спектакли, а мы, комиссия из нескольких человек, должны были отобрать и наградить лучших.

В один из антрактов, когда все разошлись отдохнуть, я остался в зале и засмотрелся в пустую оркестровую яму. В ней стояли рядами стулья, высились пюпитры для нот, в одной стороне красовалась арфа, а в другой стоял, прислонившись к стене, печальный контрабас.

И вдруг – сам не знаю, почудилось мне или упал с потолка кусочек штукатурки – дзинь, зазвенели струны. Это, пожалуй, и был первый аккорд, давший начало длинной сказке о театральных мышах, которые после долгих трудов превратились в крохотных человечков.

В моей книге и переплелись – дети и гномы, зверьки и птицы. Ведь они живут, греются в лучах того же солнышка и смотрят на нас добрыми глазами, а то и разбегаются бедняжки по нашей вине, предостерегая один другого: «Эй, прячьтесь! Опасность!..»

Когда я нашел задумку для своей книги, она была еще словно крохотный теплящийся уголек под проливным дождем. Каждая крупная капля могла его потушить. Надо было как-нибудь развести огонек. Вот я и стал собирать все, что бы пригодилось для моего костра: то душистую сосновую иголку, то кусочек бересты или соломинку со жнивья… Все я нес, словно птица, и складывал для будущего костра.

Когда огонь разгорелся и дым перестал есть глаза, я стал звать к нему всех погреться. И те, кто пришел, увидели сидящих у огня семерых гномов, семерых ребят и стайку зверюшек и птиц. Все они были разговорчивы и рассказывали о всяких приключениях.

Так появилась эта повесть, а может, и сказка, которую с литовского языка перевел для вас Виргилиюс Чепайтис. Он подобрал и русские имена для гномов. Может быть, кому-нибудь из вас будет интересно узнать, как они назывались раньше. Что ж, Дилидона звали Лямтатурис, Мудрика – Шюрпе, Бульбука – Егис, Дайниса – Миглюс, Мураша – Алис, Оюшку – Вай-Вай и Живилька – Лепутис.

А сам автор (иначе говоря, я), дяденька средних лет, может, чуть смахивающий на гнома Мудрика, обрадовался, что есть кому за костром присмотреть, схватил уголек и, перебрасывая его из ладони в ладонь, побежал разводить новый костер…

И все-таки этому чудаку, разжегшему костер, хотелось бы знать, согрелись ли вы у его огонька? Иначе говоря, приятно ли вам было читать эту книгу?

Казис Сая

1973 г. Вильнюс

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Гномы из контрабаса

РАСЯЛЕ, ГНОМЫ И КОНТРАБАС

На опушке леса, среди кустов цветущей сирени и высоких раскидистых лип, словно куропатка, расселась старая избушка. Два ее сонных окошка глядели на озеро, которое поблескивало за оградой палисадника. Остальные окна закрыты ставнями, и любой, пришедший со стороны леса, мог подумать, что в избе никто не живет. Разве что петух, этакий гордец, встретит гостя пронзительным «кукареку», что на человеческом языке значит: «Зачем пожаловали?» А потом из сарая выкатится коротышка пес Кудлатик, гневаясь, что незнакомые шаги помешали ему дремать и вполглаза следить за воробьями, воровато клевавшими из его миски. Скрипнет дверь, и через высокий порог из сеней перелезет Расяле. Она встанет босыми ногами на рыжий камень, прикроет ладошкой глаза, удобно устроит палец в носу и примется ждать, что же скажет гость.

– Папы нет дома, – объяснит она. – Папа уехал в город. Далеко-о, далеко… Мама на огороде, Гедрюс в школе, а Полосатик народил трех котят. Вот!

Вспомнив, что палец в носу держать не следует, она спрячет руки за спину, выпятив пузик, смущенно повертится на камне и – прыг! – через порог обратно в избу.

В горнице, где пахнет, как в мамином сундуке, не то воском, не то куличами, в стенах, под цветастой бумагой, шуршат и скребутся какие-то таинственные существа. Расяле уверена, что там прячутся гномы, о которых так много рассказывал дедушка. Больше всех Расяле полюбился гном Живилёк. Он самый маленький из всех – чуть больше мизинца, – озорной и веселый, под стать ей самой. Если Расяле споткнется, поскользнется и упадет, она тут же догадается, что виноват он – гном-невидимка.

– Не толкайся, бесстыдник! – говорит он Живильку.

Когда она чисто умыта и в волосах, словно синие птицы во ржи, порхают бантики, Расяле гордо попрекает гнома:

– Причешишь, раштрепа! Взрошлый парень, а не причешиваешьшя.

Но вообще-то они в большой дружбе. Разговорам – конца нет. Вместе они играют, по ягоды ходят, вместе Кудлатика кормят и котят ласкают. Даже засыпая, Расяле встречает Живилька, и вдвоем они путешествуют в царстве снов. Иногда соседи спрашивали:

– С кем это ты, Расяле, разговариваешь?

– С гномиками.

– А где же они?

– Там… – тыкала Расяле пальцем в какой-нибудь темный угол и добавляла: – Только очень уж пугливые…

Расяле могла бы перечислить по именам целый отряд гномов, которые обитают в лесу, а иногда, тихо перешептываясь, приходят к ней и бродят по дому. Она знакома с Дайнисом – этот красит шляпки грибам и ставит крапинки на птичьи яйца, чтобы птицам веселей было на них сидеть. Мураш приручил ежа и ящерицу. Иногда усядется на ящерицу и несется верхом так быстро, что даже мотоцикл его не перегонит. Слышала Расяле и про ученого Мудрика, который знает языки всех зверей и птиц. Ему что лягушка, что соловей – с каждым говорит, словно семечки щелкает. Гном Оюшка – цветочный парикмахер, он – чах-ча-х-чах! – подстригает и завивает цветы.

Расяле знает, что у гномов есть даже свой поэт, и заучила одну его песенку:

Дили-дили-дилидонВпереди ведет отряд.Дили-дили-дилидон!Каждый встрече с нами рад.

Дилидон, как вы уже догадались, командир гномов, в походе всегда затягивает эту песню.

Есть всякие истории о том, откуда взялись гномы, но Расяле кажется, что самая интересная и, конечно, самая научная – дедушкина.

Это было давным-давно – пожалуй, три лета и четыре зимы назад. Дедушка тогда жил в городе и только изредка приезжал в деревню погостить. Расяле очень любила с ним гулять, потому что дедушка все время что-нибудь рассказывал или, смешно надув губы, напевал разные мелодии: «Прум-пум-пум, прум-пум-пум!» Когда они с Гедрюсом удили рыбу, даже рыбки собирались вокруг лодки и слушали, как дедушка изображает трубу, виолончель или свой огромный контрабас. Гедрюс, бывало, сердился, что из-за этой музыки у них не клюет, а дедушка знай свое: «Прум-пум-пум, прум-пум-пум!..»

Однажды летом дедушка приехал, снял с машины контрабас в серой одежке, красиво обшитой кожей, с длинной «молнией» на боку, отнес в горницу и поставил на место пальмы, которая замерзла той зимой. Папа принес два чемодана, а шофер – узел с постелью, и дети узнали, что дедушка приехал навсегда. Тогда он и привез в своем контрабасе гномов, которым очень полюбились лес, Расяле, Кудлатик и весь хутор.

Не будем спорить с теми, кто утверждает, что гномы обитали здесь всегда, – дедушка считал, что они прибыли из театра, в котором он много лет пиликал и гудел на своем контрабасе.

– Однажды, – рассказывал дедушка, – приехал к нам в театр новый дирижер. Белая манишка, черный фрак – все как положено (а как положено, мы знаем: все дирижеры одеваются, словно сороки – в белое и черное). А у этого на лацкане медаль, волосы седые, как прошлогодняя осока, и дирижирует он не столько палочкой, сколько густыми насупленными бровями.

Начинаем играть: «Пум-по, пум-по, пум-пум-пум… Та-та, та-та, та-а…» Я свои партии знаю назубок, меня, думаю, лохматыми бровями не запугаешь. И вдруг ни с того ни с сего вместо «та-та та-а-а…» мой контрабас – «та-та, ти-и-и»!

У меня даже макушка вспотела. Дирижер, ясное дело, уставился на меня, будто кот на сверчка: «Ладно уж, на сей раз я тебя помилую», и, значит, играем дальше.

Прижал я контрабас покрепче к плечу и жду, когда мне снова сыграть «пум-по, пум-по», а пришло время – опять слышу: «Пим!» Опять не ту струну задел! Дирижер затряс головой, словно у него комар в ухе, и я понял: в антракте попадет…

Так и случилось.

«Надо в ноты смотреть, а не на люстру, маэстро! Этак вы нам еще не к месту похоронный марш изобразите».

А что я в нотах найду? Они еще с прошлого года, а то и раньше, лежат, а я все равно играю каждый раз как надо. Нет, думаю, лучше буду глядеть на струны: может, поймаю тот палец, который надо мной, стариком, насмехается. И поймал!

Дедушка осторожно раздел контрабас и показал, как это все получилось.

– Только начал я во втором акте свою партию, вдруг опять: «Динь!» Смотрю, а на деке, вот тут, где струны крепятся, стоит крошечный человек, лохматый, глазки хитрые, и палочкой по струнам: «Динь-дон, динь-дон…» Почуял, что я его вижу, прыгнул куда-то и исчез. Не верите? – спросил дедушка и посмотрел поверх очков. – И я, честно говоря, не поверил. Раз уж, думаю, мне гномы мерещатся, самый раз на пенсию уходить. Пришел домой и написал заявление. Так и так, сорок пять лет отыграл – хватит. Отпустили меня, музыканты подарок вручили, пожелали всяческого счастья – живи, на рыбалку ходи. А у меня все гном этот из головы не выходит. Может, думаю, кто-нибудь мои очки подменил? Ведь оставлял как-то в оркестровой. Нет, очки вроде те же. Может, думаю, этот дирижер с бровями-щетками мне в голову втемяшился и теперь мерещится? Опять не то… Кто же тогда по струне ударил?

Дедушка еще долго ходил в театр, бродил по темным закоулкам, сидел на спектаклях, приставив стул около первого ряда, и до тех пор смотрел на оркестр, пока не впадал в дремоту, а может, просто притворялся, что спит. А гномы то мелькнут за струнами арфы, то, заткнув уши, пробегут мимо большого барабана, а то сядут на хрустальную люстру и, подперев кулачками головы, слушают музыку.

Дедушке, конечно, хотелось узнать, откуда же взялись эти гномы. И почему он их видит, даже иногда подмигнуть успевает, а другие словно бы не замечают?

Научные догадки, которые пока что не докажешь, именуются гипотезами. И вот дедушка придумал такую гипотезу.

Давным-давно в театре играли очень хорошую сказку «Доктор Айболит». О, золотое это было время для театра! В зале ни единого пустого места. Всюду дети, дети, дети. Только с третьего яруса разглядишь где-нибудь плешь или седую голову.

Спектакль длинный, дети ерзали в креслах, возбужденно жевали печенье и пирожные, а крошки падали на пол. А уж где крошки, там и мышки. Их заметили все – от пожарника до директора, который очень беспокоился, как бы они не изгрызли новый бархатный занавес.

А такая опасность возникла, когда дети, по два и три раза посмотрев спектакль, убедились в том, что разбойник Бармалей не поймал Айболита и никогда не поймает, успокоились и перестали ходить в театр. Сладкие крошки под креслами исчезли, и для мышей настали тоскливые голодные дни.

Однажды лунной ночью вышли они на улицу и стали шнырять в клумбах, украшавших театральный скверик. Но из вкусного там был один душистый горошек. Другие семена были горькие, а то и колючие, как ежи. Мышки грызли и плакали, грызли и плакали, пока у одной не мелькнула спасительная мысль: надо самим вскопать землю и посеять горошек! Ленивые мыши, конечно, стали ей возражать:

– Ничего у нас не выйдет. Давайте переселимся в какой-нибудь склад, а еще лучше в кино. Там дети семечки грызут.

И отправились. Там одних переловили коты, а потомки других по сей день, притаившись под полом, ждут, чтобы какой-нибудь неряха бросил им корку или просыпал семечки.

Остальные мышки, где могли, стали выращивать горошек, анютины глазки и настурции. Кроты пахали, воробьи боронили, еж свозил урожай. А мыши сеяли, пололи и сами не почувствовали, как стали превращаться в крохотных человечков. В гномиков, как сказал дедушка.

Потом они научились читать, писать и петь песни. Одни остались в городе, другие переселились в леса и подружились с детьми, птицами и всеми зверюшками.

Дедушка рассказал, что лесные гномы ткут из солнечных лучей, птичьего щебета и запаха цветов удивительные ленты, которые потом показывают детям, как кино. Пасет какой-нибудь малыш гусей, или лежит в кровати, болеет, или, как вот Расяле, стережет дом и не знает, почему ему вдруг захотелось съехать на лыжах с радуги… С самого самого верху – бултых! – прямо в озеро… Можно и без лыж, просто так…

А когда Гедрюс спросил, почему почти никто их не видит, дедушка объяснил:

– Пауки прядут для них нитки, и одежда получается почти такого цвета, как воздух. Может, поэтому… Но хорошим детям они должны бы показаться… Неужто вы их ни разу не приметили? Как же это так?

– Я вообще-то видела разик… – откликнулась Расяле и тут же зарделась, как райское яблочко – ведь не такая уж она была хорошая! Вот только что получила нагоняй за то, что вырезала дырки – нос и глаза – в дедушкиной шляпе. – Живилька я, правда, видела! Во сне… – добавила она чтобы не солгать. – Такой вихрастенький, я его еще причесывала.

А Гедрюс, хоть и нарисовал полную тетрадь гномов, откровенно признался, что в глаза их не видел. А вот их дивные ленты-мечты видывал, иногда даже на уроках.

– Ничего, – пообещал дедушка, – еще увидите. Я вам как-нибудь покажу.

Но той осенью дедушка заснул и не проснулся. Мама плакала, а Гедрюсу с Расяле все казалось, что кто-то очень тихо трогает струны контрабаса – «динь-дон, динь-дон».

Дедушку похоронили ветреным, но погожим днем под березами. На гроб все падали и падали нежные золотистые листья.

Это гномы, примостившись на ветках, бросали ему прощальные письма.

ПОЖАР

Дедушки не стало, а его контрабас теперь лежал на сундуке, словно старинная карета, на которой прикатила веселая ватага дедушкиных гномов. По-видимому, они остались здесь жить навсегда.

Расяле совсем не обязательно было видеть и слышать Живилька так, как пса Кудлатика или кота Полосатика.

Она ведь такая хитрушка, что и не видя, видит Живилька как вылитого. Кто же, как не он, по ночам уволакивает под кровать ее туфли? Кто вечно прячет куда-то ее ленты?

В тот день, потихоньку беседуя с гномом, она выполнила все, что велела мама: покормила Кудлатика, а поросятам бросила в закут охапку одуванчиков. Что же еще? Живилёк напомнил, что надо напоить курицу, что высиживала цыплят в сарае – та дышала, разинув клюв, и конечно же очень хотела пить.

И еще мама сказала:

– Когда проголодаешься, почисти и съешь яйцо.

Понесла Расяле курице воду и сунула это яйцо той под крыло: пускай Рябая высидит еще одного цыпленка, а Расяле как-нибудь перетерпит и неевши. И перетерпела бы, но тут Живилёк, что ли, возьми и предложи ей напечь картошки, и даже показал, где спички лежат.

Чтобы папа не увидел со своей стройки, что из трубы идет дым, и не прибежал домой, и чтобы мама потом не ругалась, Расяле решила развести огонь не в плите, а в ящике старого комода. На растопку разодрала газету, положила наверх щепы и зажгла. А пока огонь разгорится, она намоет картошки и принесет дровишек со двора.

Когда Расяле вернулась с чистой картошкой в подоле, пылал не только ящик, но и весь комод. Расяле перепугалась и побежала за водой. Пока она притащила тяжеленное ведро, горница была полна дыму, и пламя, потрескивая, бежало по обоям. Расяле разлила воду у порога, заревела и спряталась под кровать.

– Ох, Живилёк, и попадет же тебе! – всхлипывала она. – Ох и попадет…

– Кукаре-ку-ку-у! – запел петух, он первым услышал шаги.

Куры, копошившиеся в пыли под сиренью, поняли: возвращается Гедрюс.

«Чего это из нашей избы пар идет?» – подумал Гедрюс, весело размахивая портфелем. Сегодня он получил пятерку за диктант, а по арифметике – четыре.

Подойдя поближе, он услышал кисловатый запах дыма и увидел, что Кудлатик скулит и рвется с цепи. «Горим!» – понял Гедрюс и, отшвырнув портфель, бросился в дом.

– Расяле! – крикнул он, ничего не видя в дыму. – Расяле!

Открыл одно окно, другое, заметил в углу контрабас, схватил за гриф и выволок во двор.

– Спасите! – крикнул он и закашлялся. – Спасите! – и снова бросился в избу. Он вспомнил, что в шкафу вся хорошая одежда и папины документы. Но жара была такая страшная и так много дыму, что он успел только стащить с плечиков папин костюм да прихватить две подушки с кровати.

За домом он услышал голоса, топот и, немного осмелев, опять кинулся в дверь. «Где же Расяле? Где Расяле?»

А та с перепугу даже плакать перестала, забилась в самый угол под кроватью. Но и тут стало жарко, едкий дым разъедал горло.

– Я тут! Я тут! – захрипела она, увидев, что в дыму мелькают башмаки Гедрюса.

Но неподалеку уже гудел огонь, и Гедрюс ничего не расслышал.

Теперь в третий раз он успел обежать комнаты и все звал сестру, но она не отзывалась. Вдруг он; услышал крик в горнице, в которой уже пылало, как в печи. Гедрюс минуту колебался, испугавшись пламени, пожиравшего все подряд, потом схватил с крюка папин плащ, набросил на голову и нырнул в эту страшную печку.

Расяле лежала ничком у порога и не двигалась. Гедрюс попытался поднять ее и упал сам. От едкого дыма першило в горле. Он уже не дышал, только кашлял и задыхался. В висках стучали какие-то молоточки, и казалось, все тело горит.

– Где дети? Где мои дети?! – услышал он испуганный крик отца и из последних сил перетащил Расяле через порог в кухню. Соседи с криками разбивали окна и лили воду.

Еще шаг, еще дальше от пламени – и обоих подняли сильные руки отца.

На воздухе Расяле очнулась. У нее болела обожженная нога, а Гедрюс никак не мог открыть глаз. Ему все казалось, что он горит, что все еще тлеет на нем одежда, и он звал и звал сестру.

– Я здесь, Гедрюкас, я здесь, – отвечала Расяле и гладила его, пока брат не успокоился.

Приехали пожарные, а вслед за ними – скорая помощь. Врач перевязал детей и увез в больницу.

На следующий день в больницу пришла мама. Она рассказала, что от дома остался только чулан, дедушкина комната и половина кухни. Все пахнет дымом, а обгоревшая половина выглядит так страшно, что даже куры обходят ее стороной. Обгорела изгородь, пожухли тюльпаны, почернел куст сирени, а трава вокруг избы черная от сажи.

– Это все ничего, – сказала мама. – Дом у нас будет новый, мы с Расяле новые цветы посадим – только бы Гедрюс не ослеп. Только бы глазоньки уцелели!

– Поправится, будет видеть, – успокаивал доктор. – А если останется шрам, такой шрам – как медаль. Человека спас, а не дрался!

В палате еще лежал Витукас – ровесник Гедрюса, со сломанной ногой. Поначалу он стеснялся рассказывать о том, что с ним приключилось, но потом признался: они с ребятами соревновались, кто из них смелее, кто перебежит улицу перед самой машиной. Моросил дождик, делать было нечего, вот и придумал со скуки…

Его нога была закутана и поднята на странных приспособлениях выше изножья кровати. А для того чтобы она не стала короче, к пятке привязали гирю. Витукас не мог ни сесть, не перевернуться на бок. Но Расяле сказала, что Гедрюсу еще хуже: ворочаться-то он может, зато ничего не видит сквозь свои бинты.

Она сама на третий день уже бегала по палате и могла ехать домой, но Гедрюс очень просил, чтобы она побыла с ним еще хоть денька два. Расяле, конечно, согласилась, и доктор разрешил.

Расяле знала один секрет доктора – он просил никому его не выдавать. Из кармашка его халата торчал волшебный цветок, все больные спрашивали, почему он все не вянет. А Расяле видела, как доктор взял крохотную ампулу, пустил туда шприцем воды и вставил стебелек. Анютины глазки стояли в воде, а доктор улыбался и никому ничего не говорил. Вообще-то он любил поговорить, знал множество разных историй, и Расяле умела его упросить, чтобы он подольше посидел у них в палате и еще о чем-нибудь рассказал.

– Дядя доктор, – спросила она однажды, – а как вас зовут?

– Я – дядя доктор Напалис Альсейка, – ответил он. – Если не веришь, можешь за бороду подергать…

Расяле осторожно потрогала его бороду и опять спросила:

– Дядя доктор, а вы кто – больше дядя или больше доктор?

– А как бы ты хотела?

– Я бы хотела… Я бы хотела, чтобы ты нам сказку рассказал. – И поправилась: – Чтобы вы рассказали.

Доктор Напалис Альсейка вздохнул:

– Что поделаешь! Только вы внимательно слушайте. Я девять раз выдумаю, один – правду скажу. А вы сами угадайте, где и что я выдумал.

– Ты тоже слушай! – прошептала Расяле. Она была уверена, что ее крохотный дружок прячется неподалеку. Сама она, закутавшись в халатик, села поближе к доктору.

– Однажды человек сеял на холме гречиху, ячмень и коноплю, – начал доктор. – Сеял и думал: «Уродится гречиха – каши поем, уродится ячмень – похлебки вдоволь. А вырастет одна конопля – совью плеть и пойду побираться, будет чем собак по хвостам стегать…»

Сеет-сеет и видит – его посевы вороны клюют. Схватил с дороги камешек – кыш! – запустил в них, вороны улетели. А камешек упал на мягкую теплую пашню и стал расти. Рос, рос и вырос в большой, голубоватый камень в белых крапинках.

– Камни не растут! Выдумка! – не вытерпел Витукас.

– Сам ты не растешь! – воскликнула Расяле. – Под машину полез, и тут лезешь… Молчи и слушай.

– Год был засушливый, – рассказывал доктор, – и не уродились у человека ни гречиха, ни ячмень. А конопли даже на плеть не хватило. Приуныл бедняга, глядит – а в поле камень с хорошую копну. Осень была, иней – камень дрожит, зуб на зуб не попадает… Видит камень, что человек идет в тулупе нараспашку, и говорит ему: «Накинь-ка на меня, человече, тулуп, я тебе сторицей отплачу!»

«Как же ты отплатишь, коли сам гол, что камень, да еще на моей земле разлегся?»

«Укрой меня тулупом, чтобы я зимой не замерз, а весной, как снега сойдут, поднимешь меня и найдешь подо мной червя. На этого червя поймаешь в озере рыбу, а в брюхе у рыбы найдешь брильянт – с горошину величиной. Продашь его и купишь все, что твоей душе угодно. Пироги есть будешь, пиво пить, мед с бороды слизывать».

Поверил человек, накинул на камень тулуп, а сам пришел домой, лег на печь и заснул. Спал, спал, пока поля не побелели от снега. Открыл один глаз, посмотрел, перевернулся и опять храпит, аж стекла дрожат. Так и проспал человек всю зиму, словно медведь. А как снег сошел – проснулся, пошел камень поднимать. Камень-то теплый, вспотел под тулупом и еще больше вырос. Толкает человек камень, толкает – никак не сдвинет.

«Давай, давай! – кричит ему камень. – А ну навались!»

Поднатужился человек, ногами уперся, чуть приподнял камень, но тот – бац, – и еще ногу ему придавил. «Тут нужен лом, – подумал человек, – иначе не поднимешь».

Пока домой за ломом сходил, пока свою ногу вызволил, червяк взял да и ушел глубоко в землю.

«Эй! Теперь что делать? – спрашивает человек и тормошит камень. – Червяк-то в землю зарылся!»

«Копай, – говорит камень, – копай, пока не докопаешься».

Человек копал-копал, рыл-рыл и выкопал колодец. В колодец вода набежала, а червяка нет как нет. Рассердился человек, давай пинать камень ногами:

«Где червяк? Где рыба? Где драгоценный камень? Где мои пироги с медом?»

Пинал камень, пока башмаки свои деревянные не разбил. Сел на камень и заплакал.

«Вычерпай колодец, и будет так, как я сказал», – сжалился камень. Ему хорошо было в тулупе, он и ударов не почувствовал.

Человек опять послушался. Поставил журавль, начал воду черпать. Черпает – выливает, черпает – выливает, и все на поле. Вытер пот, огляделся – а все поле зеленое! И прошлогодняя гречиха поднялась, и ячмень. А конопля – словно елки в лесу.

«Что ж, это хорошо», – подумал человек, поплевал на ладони и снова скрипит журавлем. Черпает и не видит, что уже зацвела гречиха, пахнет. Цветы на ней – что твой кочан, пчелы мед ведрами таскают… Натаскали один улей, второй, третьего не нашли, лепят соты в амбаре, а мед и оттуда через порог течет.

Ячмень – куда там косой! – топором рубить пришлось. А когда стала конопля осыпаться, страшно было и подойти – еще семя голову проломит. А человек прибежит домой, второпях меду поест, ячменного пива напьется и давай снова воду черпать. Воды за день вроде убавится, а за ночь опять насочится. В конце концов потерял он терпение, отшвырнул бадью, навалился на камень и прямо с тулупом шмякнул его в колодец. А камень до того накалился за лето, что даже вода загорелась.