Бессмертный

Через час Эмилия явилась ко мне в комнату.

– Жозеф, – сказала она, – так-то ты держишь свое обещание? Почему ты не защитил шевалье?

– Увы! – отвечал я. – Потому что имею глупость любить вас.

– Да, да, я это знаю. Слушай, вот письмо, отошли его Тривульцию.

– О, кузина!..

– Отчего же нет? Если ты меня любишь, ты должен желать оказать мне услугу.

– Пожалуй, я это сделаю, но не даром.

– Что же ты хочешь?

– Поцелуй за каждое письмо, которое вы будете мне давать.

– Но, Жозеф, я, без сомнения, буду писать много писем.

– О! Много, но все-таки недостаточно.

Уже не помню, что отвечала мне кузина, но, как мне кажется, уже заранее получил плату за множество писем. Таким образом, я превратился в посыльного влюбленных. Как только выходил от дяди, наверное знал, что встречу Тривульция, с беспокойством ожидающего меня. Он по-настоящему был очень влюблен. Когда мы проводили вечера вместе, никогда не уставал говорить об Эмилии; с другой стороны, Эмилия постоянно рассказывала мне о Тривульций. Он твердил мне, как она хороша. Она восхищалась, как он хорош.

Тривульций осыпал меня подарками и давал в долг деньги. Я по дружбе принимал все, а так как мы были одного роста, то часто надевал его платье, которое очень мне шло, и иногда забывал его возвращать. А это нравилось Эмилии, потому что, глядя на меня, она вспоминала шевалье.

Тривульций имел обыкновение слегка душиться амброй. Когда на мне была одежда шевалье, кузина узнавала ее по запаху, и тогда целовала меня с большим удовольствием.

Кончилось тем, что я принимал большое участие в их любви, что делало мою жизнь прелестной. Иногда позволял им видеться у нас в саду ночью, но редко, и это дорого им стоило, так как я ни на минуту не оставлял их наедине, считая себя хранителем семейной чести. Между тем, дело все не устраивалось. Срок, назначенный дядей для моей свадьбы с Эмилией, был уже близок. А с другой стороны, родители шевалье, богатство которых, без сомнения, изменило бы отношение дяди, противились заклинаниям Тривульция и даже угрожали запереть его.

Почти доведенный до отчаяния, несчастный решился бежать. Его красноречие было так велико, что кузина выразила готовность его сопровождать. Мое согласие было не так легко приобрести, поскольку они не собирались брать меня с собой. Поэтому поначалу я прямо противился их бегству.

Не могу сказать, чего стоило Тривульцию уговорить меня, так как можно подумать, что я действовал из интереса. Но все его усилия остались бы тщетными, если бы, в свою очередь, не вмешалась Эмилия. С тех пор, как я принес себя в жертву сопернику, она могла оценить мою страстную нежность и безграничную преданность. Эмилия уже не торговалась в поцелуях, и наша дружба дошла до такой степени доверия, что мы ни в чем не могли друг другу отказать.

Когда увидел, что она плачет от горя при мысли о расставании со мной, и когда девушка разрешила мне поцелуями остановить рыдания на ее губах, я позволил ей ехать. Она поклялась никогда не забывать меня и сдержала слово.

Мой дядя был очень огорчен этим событием, ответственность за которое несправедливо хотел взвалить на меня. Он упрекал, что я плохо наблюдал за своей невестой.

Но глубина горя, причиненного мне исчезновением Эмилии, наконец, сблизила нас. Я воспользовался этим, чтобы просить за беглецов, которые время от времени давали о себе знать.

Родители Тривульция сдались первыми и явились к дяде, который тоже наконец смягчился.

Окончив эту историю, влюбленные объявили, что обязаны мне своим счастьем. И действительно, надо сказать, что я ничего для них не жалел.

Глава V

Я чувствую, что становлюсь Богом

После замужества кузины во мне проснулась страсть к путешествиям, никогда с тех пор не покидавшая меня и которую я теперь так мало удовлетворяю, сидя в государственной тюрьме.

Но в том ничтожном положении, в котором находился, я не мог и думать о путешествиях. Весь свет казался мне моей будущей победой; но на войну нельзя отправляться, не снабдив себя достаточным количеством провианта, то есть без денег. Так что вся моя деятельность была направлена на то, чтобы найти средства начать кампанию. Приходилось воспользоваться обширным полем человеческой глупости, а я был способен собрать две жатвы вместо одной. Не хочу сказать, что не имел никаких правил, но допускал, что присвоение чужих денег не воровство, а лишь дань, которую дураки платят умным людям, то есть, простая уплата долга.

Палермо был слишком ограниченным полем деятельности, чтобы развернуть в нем все мои таланты; к тому же обо мне составилась там довольно дурная репутация.

Я пользовался большой популярностью среди городских негодяев, но это не привлекало ко мне людей хорошего общества и вынуждало знакомиться с особами, которым не доверил бы свой кошелек, если бы он у меня имелся. У меня был знакомый продавец лекарств и хозяин известного в городе балагана, где он делал довольно хорошие дела; я помогал придумывать составы, отчасти из любви к химии, но главным образом из любви, которую внушила мне одна хорошенькая девушка по имени Фиорелла, сопровождавшая шарлатана.

Это была миленькая худенькая блондинка с большими голубыми глазами, изменчивыми, как небо. К тому же обладавшая странными и вызывающими манерами, то медленными, то порывистыми; она менялась каждую минуту, никогда нельзя было предвидеть ее последнего слова. Она плакала, смеялась по пустякам. Но что меня озадачило: девушка часто смеялась тогда, когда следовало плакать, и, наоборот. В ее улыбке всегда присутствовал вздох, а в слезах – радуга веселости. К тому же была добродетельна, или, по крайней мере, так говорила. Не отвечая за это, я все-таки поручусь, что она отлично ходила по канату и что обладала хорошенькими ножками. Одним словом, это была прелестная женщина. Она пела, танцевала, умела фехтовать, а в случае надобности даже глотала шпаги, но не слишком широкие, так как имела совсем маленький ротик и притом чересчур дурную голову. Бывали дни, когда с ней ничего нельзя было поделать. Она не желала играть неизвестно почему и отправлялась гулять в часы представлений. На нее накладывали штраф, она платила, но не соглашалась снова выйти на подмостки, пока ей не возвращали деньги. Много раз отказывалась, несмотря на написанную развязку сюжета, выйти замуж за Панкрата или Кассандра в конце пьесы. Это вызывало всеобщее изумление, и если публика была недовольна – девушка бросала в нее туфли. Ее арестовывали и отправляли к следователю, а она уводила его с собой ужинать и за десертом посылала за его женой, чтобы выдать ей преступника.

Однажды во время грозы – это были ее дурные дни – какой-то плохо воспитанный жандарм осмелился ей свистнуть, когда она остановилась на самом интересном месте комедии, чтобы купить лакомства у проходившего мимо торговца. В голову невежи тут же полетела дыня, а так как тот угрожал артистке, она вырвала шпагу у красавца Леандра и бросилась на жандарма, едва успевшего занять оборонительную позицию.

Странная дуэль закончилась тем, что она ранила своего противника, и это обстоятельство принесло ей большую славу. Но затем девушка вдруг зашаталась, ей стало дурно, и я должен был взять ее на руки и унести за кулисы, поскольку считался в бараке своим человеком, благодаря помощи его хозяину.

Фиорелла пылко поблагодарила меня, и с этого дня началась наша дружба. Она, которая никого не слушалась, немного подчинялась мне. Я не мог ни пожаловаться на ее суровость, ни похвастаться ее любезностью. Фиорелла не отказывалась поужинать со мной в трактире или провести целый день за городом. Мы весело катались вместе по траве, но возвращались в Палермо крайне задумчивыми и отправлялись на какое-нибудь кладбище или же на бал. Когда танцевальные фигуры разделяли нас, она очень часто посылала мне воздушные поцелуи.

– Ну и что же, это мой любовник, – сказала она однажды вечером какому-то буржуа, сконфуженному этими поцелуями.

После бала я проводил ее домой и попросил объяснить сказанное.

– Это для того, чтобы другие не приставали ко мне. Какое тебе до этого дело? Или, может быть, ты хотел бы сделаться моим любовником?

– Только об этом и думаю!.. – воскликнул я.

– Но в таком случае, – непритворно удивилась девушка, – почему ты не говорил мне об этом?

– Я тысячу раз говорил.

– Да, правда, я не обращала внимания. Вот что значит привычка играть комедию. Ты, значит, любишь меня, мой бедный Жозеф?

– А ты, ты меня не любишь, Фиорелла?

– Не знаю, может быть, да… Мне кажется, да, когда ты на меня глядишь. Посмотри на меня, ничего не говоря, я увижу, так ли это.

Мы долго глядели друг на друга, и я старался прочесть загадку, скрывавшуюся в лазури ее глаз. Эта лазурь кружила мне голову, и сначала я не мог выносить ее блеска. Во мне пробудилась тысяча различных чувств, выразившихся в прелестной болтовне. Мало-помалу я обнял ее и привлек к себе так, что наши лица соприкасались. Ее грудь ощущалась рядом с моей, дыхание было прерывистым. Она не сопротивлялась и позволяла обращаться с собой, как с куклой. Но не отвечала и, казалось, даже не слышала меня. Глаза у нее медленно закрывались. Я привлек ее к себе и вместо ответа хотел узнать, отвернутся ли ее губы от моих.

Нет, но только она заснула.

Я был озадачен, не зная, что и думать. Откуда появилась во мне странная власть заставить ее закрыть глаза под моим пристальным взглядом? Мои ласки, казалось, усиливали сон. Я посадил Фиореллу в кресло, а когда оставил, она как будто почувствовала облегчение, с ее губ сорвался глубокий вздох. Я расстегнул ей корсет, чтобы легче дышалось, и, тем не менее, она пришла в себя не раньше, чем через полчаса.

Когда, наконец, девушка открыла глаза, то показалось, что возвращается из другого мира.

– Не знаю, что со мной было. Я потеряла сознание, не гляди на меня больше так, как ты глядел. Это опасно. Твои глаза проникают мне в душу, все вокруг исчезает, и ничего не видно. Мне снилось многое, но я ничего не помню.

Она была беспокойна, утомлена и измучена, и я не хотел продолжать допроса, который ей не нравился.

С этого дня между нами установились более тесные отношения, и, хотя Фиорелла стала моей любовницей, я чувствовал, что повелеваю ею. Тем не менее, я был страстно влюблен, даже серьезно думал жениться. Одно только останавливало: у меня не было ни гроша, а чтобы сделать ее счастливой, как она того заслуживала, мне были необходимы громадное богатство и слава, о чем я мечтал даже во сне.

Эта честолюбивая идея подвела меня к одной выдумке, закончившейся из рук вон плохо.

В Палермо всем было известно, что герцогиня Р., одна из знатнейших сицилийских дам, постриглась в монахини из-за потери ребенка, украденного евреями. Говорили, будто люди этой нации занимались магическими опытами, для чего была необходима невинная кровь. В отчаянии несчастная мать дала вечный обет и скрылась в монастыре. Она стала настоятельницей монастыря Святой Розалии, куда принимали лишь знатных особ.

Глядя на мою дорогую Фиореллу, я постоянно вспоминал эту историю. Почему – поначалу и сам хорошенько не знал, но, несомненно, связывал ее с рассказами молоденькой танцовщицы о первых годах ее детства. Она жила под открытым небом в цыганском таборе и оставила своих хозяев только тогда, когда они начали ухаживать за ней. Светлый цвет лица не позволял предполагать, что она цыганка. Фиорелла должна была быть ребенком, украденным из какого-нибудь знатного итальянского семейства. Изысканные черты ее лица не позволяли сомневаться в этом так же, как и аристократическое изящество движений. Я предсказывал ей, что в один прекрасный день она проснется княжной, и мы забавлялись этими мечтами.

И действительно, как-то вечером Фиорелла явилась ко мне очень взволнованная и рассказала, что ее призывали в монастырь Святой Розалии, где монахини приняли ее очень любезно, особенно ласкова была с ней настоятельница, которая обнимала ее каждую минуту и заставляла болтать. Фиорелла рассказала ей все подробности своей кочевой молодости, а также и любви. Ее немного побранили, но больше смеялись, потчевали ликерами и лакомствами. Когда же она спросила, чем заслужила эту честь, одна из монахинь ответила, что Бог всегда милосерден к человеческим слабостям, не запрещает своим дочерям развлечений и что они хотели видеть вблизи артистку, о которой говорит все Палермо.

И правда, монастырские правила того времени разрешали светские развлечения. Некоторые из монастырских приемных были настоящими гостиными, и многие настоятельницы имели приемные дни, попасть на которые стремились все. Поэтому нет ничего удивительного, что Фиорелла была призвана в монастырь.

Тем не менее, рассказав о своем приключении, она была взволнована. Ей казалось, что подобная любезность должна скрывать какую-то тайну или западню, – зачем же, отпустив, ее просили принести завтра все письма, фамильные бумаги и тому подобные вещи, которые хранились у нее в сундуке между театральными костюмами?

– Что ты об этом думаешь? – спросила моя прелестная подруга. – Настоятельница, должно быть, сумасшедшая, у меня же нет никаких фамильных бумаг.

– Э, кто знает! – отвечал л. – У тебя, конечно, нет правильных бумаг, так как, моя прелестная роза, ты родилась на первом попавшемся шиповнике. Но мне кажется, у тебя в чемодане есть пожелтевший сверток.

– Это сценарии пантомим и любовные записки.

– Все равно, и раз герцогиня Р. хочет посмотреть эти бумаги, покажи их ей. Она полюбила тебя, а такими знакомыми не надо пренебрегать.

Утром следующего дня, когда она отправлялась к своей новой покровительнице, я нежно поцеловал ее.

– Дорогая, – спросил я, – что ты сделаешь со мной, если когда-нибудь станешь знатной дамой?

– Выйду за тебя замуж, – отвечала она.

Я чувствовал себя очень счастливым и доверчиво ждал того, что непременно должно было случиться. Теперь можно сказать, что я решил возвратить настоятельнице, монастыря Святой Розалии потерянного ребенка, так долго отыскиваемого ею, и, вместе с тем, обеспечить моей возлюбленной и себе хорошее состояние. Что было в этом дурного? Ровно ничего. Настоятельница искала дочь, и хотя Фиорелла не искала матери, но все-таки могла спокойно довольствоваться той, которую я ей назначил. Что касается средства, придуманного, чтобы достичь этой цели, то оно было очень простым.

Я переслал настоятельнице таинственное письмо, указывающее на Фиореллу, как на ее потерянную дочь. В письме ничего не утверждалось, но благородной даме предлагали достать доказательства, которые, может быть, находились в большом чемодане, куда Фиорелла имела обыкновение прятать свои костюмы. И я был убежден, что они найдутся – сам поместил их туда; между другими бумагами находилась исповедь, написанная перед смертью старой еврейкой, рассказывавшая о похищении ребенка. Кроме того, в других бумагах приводились обстоятельства и имена, которые должны были вызвать тем более глубокую уверенность, что она не основывалась ни на чем положительном.

Можно было посвятить Фиореллу в тайну, но самая лучшая роль та, что исполняется естественно. Я рассчитывал на голос крови, который заставлял всех матерей любить своих детей, и наоборот.

Вечером Фиорелла не вернулась в театр. Импресарио получил довольно большую сумму и письмо, где говорилось, что он никогда больше не увидит девушку. Маленькая анонимная записка, принесенная монахиней, приглашала меня явиться в монастырь на другой день.

Итак, я имел успех. Фиорелла перестала быть несчастной плясуньей и стала дочерью богатой герцогини Р., а мне предстояла будущность – из ничтожного расстриженного монаха превратиться в знатного господина, мужа красавицы, который мог гордо раздавать милостыню бывшим друзьям.

Меня приняла сама настоятельница. У нее был суровый и в то же время сияющий вид. Герцогиня заговорила со мною о Фиорелле без малейшего стеснения, но очень серьезно. Она знала, говорила аббатиса, о моей любви к ее дочери и что эта нежность не перешла границ целомудренной склонности.

Очевидно, мне неприлично было опровергать ее.

Она благодарна мне за преданность и почтительность и хочет достойно вознаградить.

Но я должен был отказаться от всякой надежды, от всякой мысли соединиться с Фиореллой, так как такой бедняк, как я, не может получить, нужно понять это, руку одной из богатейших наследниц в Сицилии. К тому же Фиорелла решилась провести жизнь в святом доме, которым управляла ее мать, и будет здесь королевой и повелительницей, а вместе с тем спасет свою душу, сильно отягченную ошибками молодости.

Легко представить себе, каково было мое отчаяние. Желая устроить наше будущее как можно лучше, я не только составил свое несчастье, но и несчастье бедной девушки, конечно, не по собственной воле, оставшейся в монастыре, где должна была страдать так же, как и я. Мое сердце сжималось при мысли, что я обрек мою прелестную подругу на жизнь, полную сожалений и мучений.

Я хотел протестовать, хотел даже, рискуя быть отправленным на галеры, признаться в своей хитрости.

Но герцогиня умела так глядеть на людей, что слова замирали у них на губах. Она принадлежала к числу тех патрицианок, которые охотно разрешают затруднительные семейные положения ударом кинжала или стаканом вина с небольшою примесью какого-нибудь сильнодействующего средства. Открытая борьба с подобной противницей показалась мне невозможной. Я удалился, поклонившись, пораженный и уничтоженный кошельком с сотнею дукатов, сунутым мне в руку достойной настоятельницей.

Сначала я хотел бросить деньги ей в лицо, но устоял и дал себе слово употребить их на возвращение потерянного мною ангела.

Но, увы! Как сделать это?

Несколько дней прошли в напрасном ожидании какого-нибудь вдохновения, какого-нибудь неожиданного случая. Я хорошо знал Фиореллу. Даже допустив, что ее могли соблазнить на несколько часов, не сомневался: ее свободолюбивый характер непременно должен был пробудиться во всей его дикости и оттолкнуть все препятствия. Но дни проходили, а я не видел никакой надежды. Все, что узнал из слухов, ходивших по Палермо, было то, что в монастыре Святой Розалии происходят беспорядки и что какое-то готовившееся пострижение встречает большие препятствия. А известно, какие непревзойденные средства есть у монахинь, чтобы шставить повиноваться непокорных овец.

Фиорелла, бедная Фиорелла! И я сам толкнул ее в пропасть, где она должна была исчезнуть навсегда.

Я был в страшном отчаянии. Не рискуя попасть в руки полиции, никогда не следует слишком близко заглядывать за стены монастыря средь бела дня. Поэтому я проводил целые дни, бродя по полям, придумывая различные смелые планы, в которых пожар играл самую невинную роль. Но как только наступала ночь, садился под большими деревьями аллеи, идущей вдоль монастыря, и внимательно прислушивался к малейшему шуму, доносившемуся из-за его мрачных стен.

Временами оттуда слышалось отдаленное пение; тогда у меня темнело в глазах и из тумана являлись неопределенные образы. Я видел Фиореллу, бледную, с распущенными волосами, в длинной, как саван, монашеской рясе.

– О, моя прелестная Фиорелла, олицетворение любви, неужели твоим молодости, блеску и оживлению суждено навсегда погибнуть?

Фиорелла, которую я видел теперь пред собой, глядела пристальным и диким взглядом. Она боролась с беспощадной тиранией, и ее протянутые ко мне руки, казалось, молили о помощи.

Однажды вечером, картина была особенно ясной, и я не пропустил ни одной из ее деталей. Настоятельница стояла, наклонившись к девушке, устремив на нее взгляд своих больших холодных глаз, тогда как Фиорелла, стоя на коленях, ломала руки и умоляла сжалиться над ней.

– Фиорелла! – вскричал я. – Она тебя не слушает. Клянусь тебе, она не твоя мать!.. Это я все выдумал, и должен признаться тебе во всем. Не теряй времени, умоляя ее напрасно! Разве ты не видишь в ее взгляде непоколебимую решимость. Защищайся, Фиорелла, не позволяй ей крикнуть, иначе ты погибла… Хорошо!.. Хорошо… Я вижу. Ты встаешь, сверкая глазами, великолепная в своей смелости… Как ты прелестна и ужасна! Да, ты имеешь право жить и любить!.. А! Теперь уже она дрожит пред тобой, боится и умоляет. Берегись, монахини похожи на тигриц. Она обманывает тебя!.. Подкрадывается и сейчас прыгнет…

Я почти сходил с ума. Сцена, которая мне представлялась, была так отчетлива, что казалась действительностью. Задыхаясь, я следил за перипетиями ужасной борьбы и ободрял Фиореллу своими безумными словами.

– Защищайся! Не давай ей пощады! Ты сильнее, и я люблю тебя! Хватай ее за горло. Я этого хочу, я приказываю… Сжимай ей горло, чтобы она не могла позвать на помощь. Бей ее… Ты будешь свободна… А теперь свяжи ее. Нет, это бесполезно, она падает без чувств. Кончай! Кончай свое дело! Не обращай внимания на кровь на твоих руках. Беги, Фиорелла! Возьми ключи, не теряй времени, погаси лампу. Теперь темно. Твое сердце бьется. Бедняжка, я вижу, как ты идешь вдоль стены. Мужайся! Закрой дверь и ступай вниз. Иди по коридору. Снова спускайся вниз. На лестнице есть выход. Ты его видишь?.. Да, ты его видишь, несмотря на темноту. Ключ, отворяющий эту дверь, самый маленький из всех… Ты нашла его? Хорошо, торопись. В монастыре поднимается шум, тебя будут преследовать. Будь смелее, и ты спасешься. Мои объятия открыты для тебя. Я дам тебе свободу и любовь.

Я не говорил, а кричал эти слова. Страшная тяжесть давила мне легкие. Вдруг мне показалось, что послышалось хлопанье дверей, сопровождаемое шумом многочисленных шагов. И мне казалось, будто все эти люди шли по моей груди. Я испугался чего-то ужасного, что должно было произойти. Я чувствовал себя, как в кольце невидимой угрожающей толпы. Хотел встать, уйти, но не в состоянии был победить своего ужаса.

Вдруг сквозь шум, на этот раз очень ясно, послышались шаги по траве, и маленькая холодная ручка легла мне на шею.

– Я повиновалась тебе, Жозеф. Я ее убила. Это был голос Фиореллы.

Не решившись бросить взгляда на ту, что говорила со мной, не решаясь ничего более слышать, я как сумасшедший бросился бежать через поля, избегая дорог и тропинок, перелезая через заборы, через стены, падая, снова вставая, понимая, что только физическое истощение может подавить мой ужас и отвращение. После нескольких часов безумного бегства я упал, почти умирающий, у дороги. Непобедимая усталость заставила меня закрыть глаза и погрузиться в глубокий сон.

Было уже утро, когда я проснулся. Двое людей приличной наружности, наклонившись над ямой, где я заснул, тихонько трясли меня за плечи. Протирая глаза, я услышал, как один из них говорил другому:

– Вот, приятель, счастливая встреча. Благодаря Жозефу Бальзамо наше состояние составлено.

ГЛАВА VI

Каким образом я впервые занялся колдовством; о лодке, которая нашлась вовремя; о песне, которую я услышал

Если кто-то думает, что, проснувшись в яме у дороги, я был под впечатлением моих недавних приключений, то он очень ошибается. Я обладаю драгоценной способностью забывать, когда хочу, о неприятностях. И если бы мне случилось совершить какой-нибудь неблагородный поступок, украсть, например, то через минуту после этого мог бы легко смотреть на себя, как на честнейшего человека в мире. Помню все, что для меня оканчивалось наиболее счастливо, все мои честные дела и поступки; что же касается остального – то это по желанию. Таким образом, во многих случаях я мог солгать вполне чистосердечно. И это было одной из главных причин моего влияния на людей. К тому же не сомневался, что оставался просто игрушкой галлюцинаций или сна.

Разве возможно было поверить, что Фиорелла, повинуясь моей воле сквозь стены, действительно совершила преступление, которое я приказал ей осуществить в припадке безумия. Чистая глупость! Об этом не стоило и думать. Это забвение было для меня тем легче, что моя любовь исчезла после ужасного потрясения, точно лист, унесенный ветром, и хорошенькая Фиорелла казалась мне бледной фигурой, почти растаявшей вдали.

Поэтому я очень любезно и с самым развязным видом после минутного размышления отвечал на поклон разбудивших меня путешественников.

– С кем имею честь говорить? – поинтересовался я.

– С Мурано, ювелиром, и маркизом Моджири, его другом.

– Имена, известные в Палермо. И мое не заслуживает сравнения с ними и не имело бы ни малейшего блеска, если бы не честь быть известным вам, так как, мне кажется, вы сейчас назвали меня по имени.

– Да, действительно, – сказал маркиз. – Пребывая в монастыре Сен-Фрателли в Кастельжироне, я не раз видал вас в обществе старого монаха, занимавшегося алхимией, который был вашим учителем. Однако что вы делали в этом странном алькове, синьор Бальзамо, если только не будет нескромным спросить вас об этом?

Мне никогда не нравились любопытные люди, но честный и даже немного глупый вид маркиза и ювелира успокоил меня, а поскольку меня принимали за ученика алхимика, я решил показать себя ловким малым.