
Волшебник из Гель-Гью
Ваша Бегущая по волнам».
– Ты уже не Бегущая по волнам, – произнес Грин. – Теперь ты ничего не можешь. Ты – моя знакомая…
Для еженедельной газеты, выходящей по понедельникам, Грин написал маленький рассказ «Операция хирурга Дефо».
В этом рассказе глухонемая Вета любила человека, чудесно возвратившего ей слух и способность речи. В этом рассказе, написанном наспех, кое-как, Грин беспечально прощался с той женщиной, которая из сна, тайн и загадок вошла в его бытие, и поэтому, быть может, он вовсе не думал о форме, он пренебрег ею, и рассказ получился вялый, не живой.
Грин прочел вслух написанное, исправил некоторые прилагательные, остался недоволен работой своей. Свернул рукопись в трубку, сунул в грудной карман и направился в редакцию газеты.
На Садовой его окликнул высокий человек европейского вида, – он гордо нес голову свою, барственно постукивая тростью. Грин сконфуженно поздоровался со своим литературным отцом крестным. Виктор Сергеевич Миролюбов, впервые напечатавший Грина, редактировал «Ежемесячный журнал», на его страницах печатались Бунин, Куприн, Блок. Журнал считался передовым и чистым, каковым он и был в действительности. Редкий номер его не подвергался штрафу или конфискации за противоправительственное направление статей, печатавшихся в нем. Грин любил и уважал Миролюбова безмерно, а поэтому, возможно, и не захаживал к нему на Серпуховскую, боясь грозных распеканций и строгой критики.
– Куда вы торопитесь, голуба? – спросил Миролюбов. – Есть у меня к вам маленькое дельце. Завернем-ка в Юсуповский садик. Угодно будет?
Грин послушно, как школьник, сел на скамью. Миролюбов помедлил, стоя разглядывая Грина. Когда-то, в дни молодости, Виктор Сергеевич пел в провинции, и потому, наверное, в осанке его сохранилось нечто театральное. Он щурил красивые большие глаза и пальцами левой руки поглаживал мягкую, клинышком, бородку.
Миролюбов сел рядом с Грином, концом трости написал на песке дорожки: «Мне нужен хороший рассказ». Грин прочел. От сердца отлегло. Он поднял глаза, взглянул на Миролюбова, улыбнулся:
– Я написал рассказ для этой, как ее, масловской газетки. Той, что по понедельникам выходит.
– При себе?
– При мне, Виктор Сергеевич.
– А ну, позвольте. Нечто гриновское? Иностранное, с Гнорами и Моорами, да?
Грин подал Миролюбову рукопись. Спичкой, валявшейся подле ног, написал на песке: «Для Вас не подойдет». Миролюбов прочел.
– А это мы увидим. Так. Вета. Дефо… Забавно. Робинзон Крузо, значит, а?
– По-вашему, Виктор Сергеевич, ежели в рассказе есть Илья, то непременно Обломов, а ежели Пушкин, так обязательно тот, который Евгений Онегин. Нельзя так!
– Придираюсь? Ну, ничего. Только вы скамейку не трясите. Гм. Глухонемая. Так. Со специалистами по этому поводу говорили? Напрасно, голуба.
– У меня, Виктор Сергеевич, иначе. У меня своя реальность.
– Оно хорошо. За это и люблю вас, только… Гм. Двенадцатый век, индусы… Так.
– Напечатают, – сказал Грин. – Целиком подвал займет.
– То-то и оно, что напечатают. Гм. Вас убивает Дефо. Н-да. Действительно, в подвал, как вы изволили заметить. Получите, голуба.
Миролюбов протянул Грину его рукопись:
– Для меня не подходит.
– И слава богу. Маслов сегодня же в набор пустит.
– А вы обрадуетесь? По совести скажите!
– Плакать-то чего же, Виктор Сергеевич? По совести! Пишу как умею. Иначе не могу.
– В том-то и дело, что можете, голуба, – строго произнес Миролюбов. – Хорошо можете. А этот Дефо – тот, который у вас в грудном кармане, – чепуха, дерганье таланта.
– Ну?
– Не «ну», а так точно! Я насквозь вас вижу, Александр Степанович! Попалась вам на пути глухонемая, вот и избываете какую-то страничку в своей жизни.
Он замолк. В круглом пруду Юсуповского сада плескалась рыба. Нянюшки и мамаши покрикивали на детей, паиньки и шалуны катали желтые обручи, втихомолку дрались за кустами.
– Вы это правильно, Виктор Сергеевич, – сказал Грин, и ему захотелось, чтобы крестный отец его подольше сидел на скамье, строже разговаривал с ним и не таился бы, а выкладывал всё как на ладони. «Умница, – подумал Грин. – У нас таких редакторов раз-два, и обчелся».
– Рентген у вас прекрасно работает, – сказал Грин. – Знаете вы меня как облупленного.
Миролюбов рассмеялся:
– Люблю я вас, голуба, потому и знаю. И потому не люблю этих ваших имитаций. Не люблю и жду от вас большего. Вы это можете. Одарены вы щедро.
– Спасибо, Виктор Сергеевич. У меня на сердце потеплело. Я к Горькому не так давно ходил, дома его не застал, письмо оставил, и до сих пор ответа нет. Своего, знаете ли, адреса не написал ему. А жаль.
– А вы теперь у него побывайте. Горький писатель правильный. С ним вам хорошо бы потолковать.
– Схожу. А что все-таки делать мне, по-вашему?
– По-моему, вам не следует угождать вкусам «Огоньков» и «Синих журналов».
– Да я…
– Не перебивайте! Они вас впустили к себе, они вас и подпортили. Немного, но ощутительно. Начали вы им угождать. Вот этот ваш Дефо – недоносок. Повторю еще раз: дерганье таланта. Вы, по-моему, реалист, но реальность ваша несколько сказочна. Волшебна и поэтична. Это хорошо. Вы писатель праздничный. Перед вами большая дорога. А вы, голуба, сворачиваете в канавки, в бурьян да крапиву.
Помедлил и сказал:
– Вам нужно романы писать. В рассказах, к тому же, вы жметесь. Теснота у вас в рассказах, и торопитесь вы. Для Масловых работаете. Ох, подпортили вас, голуба! Голову вам пригибают, а вы имеете право высоко держать ее!
– Спасибо, Виктор Сергеевич, – от души произнес Грин. – Советчиков у меня нет. Илья Абрамыч что скажет? Маслов – он возьмет и тиснет, всего и разговору, В контору пойдешь – сто рублей готовы.
– Сто рублей и я вам отпущу, – пообещал Миролюбов. – И напишите для меня сказку. Вашей реальности хочу от вас, понимаете? Не имитации, отнюдь… Вы это что же делаете?
Грин слазал в карман за рукописью, развернул ее и с удовольствием явным разорвал – крест-накрест. Взглянул на Миролюбива. Тот задымил короткой толстой сигарой.
– Пусть будет один Дефо, – сказал Грин, пуская обрывки бумаги по ветру. – Тот, который Робинзон Крузо.
– Хорошая книга, – сказал Миролюбов. – И вы такую можете написать. А что касается глухонемой, то…
– То? – Грин даже ногой притопнул. – То?
– Избыть ее надо вне литературы вашей, вот как я думаю. Кое-что и до меня дошло. А не жаль рассказули?
– Я для вас, Виктор Сергеевич, напишу, – весь вспыхнул от сжигавшей его радости Грин. – Мне бы от разноцветных журналов уйти!
– А вы им высший сорт давайте. Что мне, то и им. А потом и большая литература примет вас. Вот увидите. Не фокусничайте только. Ну, раз фокус показали, два показали, и довольно. Валерий Яковлевич тоже с бледных ног начал, а до чего дошел! Как прекрасно работает! Большой поэт из него выйдет. Да и вышел уже. Ну-с, вам куда? Проводите-ка меня до Невского.
Взял Грина под руку, и они пошли нечетной стороной Садовой, – оба высокие, длинноногие, умный редактор и талантливый писатель.
– Вы мне дадите небольшую вещицу, голуба, к пятнадцатому августа. На лист, полтора. Простите, что я вас учу, но вы пишете, я печатаю. Следовательно, могу требовать. Хочу получить такую вещь, которая…
– Приготовлю, Виктор Сергеевич. Есть у меня темка – пальчики оближете!
– Только никому и никогда не говорите о своих темках, голуба. Творческая мысль должна зреть в тайне. От болтовни всегда что-то теряется. Терпеть не могу, когда писатели хвастают своими замыслами. Блок, например, помалкивает. Напишет – прочтет, принесет, покажет. Бунин терпеть не может анонсирования своих рассказов. Ну, а за авансом приходите завтра. Сотенку отпущу. Больше не выйдет. Денег у меня мало. В мае пятьсот штрафу уплатил. Так как же, могу рассчитывать на вас?
– Даю слово, Виктор Сергеевич!
Грин сдержал слово. Он написал рассказ раньше срока и передал его секретарю для Миролюбова. По улицам Петербурга с песнями шли запасные. Первые плакаты с карикатурными изображениями Вильгельма Второго расклеивали на домах и заборах. С Варшавского вокзала ежедневно отправлялись воинские эшелоны. Грин ожидал повестки, и она пришла.
В канцелярии воинского начальника на Фонтанке, 90, Грина продержали шесть часов, потом вместе с другими выпроводили на двор. Старший писарь встал на табурет и объявил, что всем тем, кого он сейчас назовет по фамилии, нужно явиться завтра сюда, в проходные казармы, к восьми утра. Толпа в двести человек окружила писаря. Ивановы, Петровы, Семеновы, Власовы, Парфеновы выкрикивали «я» или «здесь», получали из рук писаря солдатскую справку и уходили домой. Грин из любопытства ближе подошел к писарю; ему нравилось, как тот, раскалывая воздух ребром ладони, по слогам произносил;
– Ту-ма-ков!
– Го-ро-ди-щен-ко!
И вдруг старший писарь отрывисто крикнул:
– Гриневский!
Отзыва не последовало.
– Гриневский! – еще раз крикнул писарь.
– Я здесь, – последовал ответ. – Только, господин писарь, мне нужно на фронт, а вы собираетесь мотать меня по казармам!
– Забирай документ и иди выяснять на комиссию, – сказал раздатчик справок и вручил Грину длинную, узкую полоску бумаги. Грин взял ее и поднялся туда, откуда его только что выпроводили. Там он отыскал комнату, в которой переосвидетельствовали калек и больных. Грин разделся. Над ним принялись смеяться:
– Освободят! На этакие ходули рейтуз не сыщешь!
– На войну идти не хочется, друг милый?
– Пойду куда угодно, только я хочу с умом, с толком, а не так, куда господин старший писарь пожелает, – отозвался Грин.
На комиссию вызвали всех раздевшихся, Грина не вызывали. Он сам себя вызвал и вошел в комнату медицинского осмотра. Встал, как полагается, и произнёс:
– Вовсе освобожденный от военной службы уроженец города Вятки Александр Степанович Гриневский, по профессии писатель, печатаюсь под фамилией Грин. Разрешите доложить?
Председатель комиссии, военный врач в чине подполковника, оглядел членов комиссии и несколько конфузливо сказал:
– Пожалуйста!
– Мои документы были отобраны писарем в соседней комнате для включения меня в список на осмотр, но случилось так, что я угодил в число отправляемых на Охту, в Первый запасный пехотный полк.
– Чего же вы хотите? – мягко спросил председатель комиссии.
– Порядка и разума, – ответил Грин. – Я русский человек. Я люблю мою родную землю. Прошу отправить меня на фронт. Стрелять умею.
– Подойдите, голубчик, – сказал председатель и приставил к груди Грина стетоскоп. – Дышите. Глубже. Не дышите. Повернитесь. Не дышите. На что жалуетесь?.. Очень хорошо, но вы в строй не годитесь. Что же нам делать с вами? Вот вы говорите – писатель, а я вас, простите, не знаю, не читал.
– Как ваша фамилия? – спросил рыжеусый капитан. – Грин? Не слыхал!
– Услышите, – пообещал Грин. – Я не виноват. Я печатаюсь часто и почти всюду, как раз в тех журналах, которые вы все, господа, очень любите.
– Возраст? – спросил капитан.
– Тридцать четыре года.
Грина попросили на минутку выйти и, кстати, одеться. Только через полчаса комиссия вынесла решение: Гриневского, Александра Степановича, не годного к строевой службе, писателя по профессии, направить в ведомство императрицы Марии на соответствующее использование.
– Только там неинтересно. Связи у вас имеются? – спросил председатель комиссии.
– Связей у меня нет, и вы, очевидно, меня не поняли, – раздраженно произнес Грин.
В канцелярии ему вернули паспорт; на бумажку, изготовленную комиссией, поставили печать.
– С богом! – сказал старший писарь и почтительно козырнул.
Ведомство императрицы Марии предложило Грину работу: придумывать подписи к лубкам, выпускаемым издательством при ведомстве. Грин охотно согласился, оставил свой адрес. Через три недели он зашел узнать, когда же ему дадут обещанную работу.
– Была, да другому поручили, – сказали Грину. – Зайдите недели через две.
Грин пришел через месяц, в конце октября. Главный редактор издательства предупредил его, что работа предстоит пустяковая, на каких-нибудь сорок – сорок пять минут.
– Снимите пальто, Александр Степанович, – сказал он Грину, – садитесь сюда. В этом конверте вы найдете дюжину фотографических карточек. Их необходимо расположить в том порядке, какой вы сами найдете наиболее желательным, удобным. Понимаете? Важно только, чтобы всё это расположение не вылезало из рамок вот этого картона: это подлинная величина карточки, которая будет напечатана нами в количестве двух тысяч экземпляров.
– Ну, я расположу, а что дальше? – спросил Грин, высыпая снимки из конверта.
– А дальше вам нужно будет придумать текст. Перед вами фотографии сестер милосердия, погибших на фронте. Следует дать что-нибудь трогательное, от сердца. Займетесь?
– Займусь, – сказал Грин и приступил к расположению.
Эту пожилую даму в черной косынке – в правый верхний угол, этот аристократический профиль – в левый угол. Так. Веером он расположил четыре снимка с наиболее молодыми и миловидными.
– Самую красивую помещу в центре, – решил Грин. – Эту? Нет. Не эту ли? Вот, пожалуй!
Он встал. Холод прошел по спине, и жаром опахнуло голову. На столе перед ним лежала фотография глухонемой. Ему показалось, что этого не может быть. Вера Суходольская в роли сестры милосердия? Глухонемая сестра милосердия, – может ли это быть? А почему бы и нет? Ухаживать за ранеными может и та, которая не говорит и не слышит. Лишь бы не молчало сердце. Но неужели нет на свете глухонемой?
С опустошающим чувством личной потери, большого горя Грин прошел с карточкой в руках в комнату редактора.
– Вы точно знаете, что эта женщина убита на фронте? – спросил Грин. – Вот эта, Вера Суходольская?
– Знаю, – ответил редактор. – На обороте вы увидите дату смерти. Вот, смотрите: «11 сентября 1914 года. Восточный фронт». Вы были знакомы с убитой?
Грин молча кивнул головой и направился к своему столу продолжать расположение. Ему было нехорошо. Невыносимо грустно. Пальцами, вдруг похолодевшими, он разместил снимки на картоне.
Глухонемая в центре.
Она глядела в глаза Грину и еще глубже… Он не в состоянии был придумать текста, дать то, что могло бы быть немедленно одобрено. Но он отыскал слова глубокие, мудрые, вещие. В прямоугольнике под фотографией Веры Суходольской он написал печатными буквами:
МОЛОДОСТЬ И КРАСОТУ НЕЛЬЗЯ УБИТЬ.НЕПОПРАВИМО ДОБРО.ЗЛО ТАЛАНТА НЕ ИМЕЕТ.1945 г.
Примечания
1
Так по тексту. На самом деле 54 часа = 194400 секунд. (прим. OCR)