Сложи так

Ничего, кроме вежливого интереса, Чачин не заметил.

– В командировку?

– Нет, простым туристом.

– А когда?

Чачин ответил, как и час назад Находкину.

– Через месяц-другой. Когда группа оформится.

Челидзе вежливо улыбался, не проявляя, впрочем, особого любопытства к беседе. Но ответить на вопрос Находкина он все же счел нужным:

– Марки в Западной Германии можно покупать где угодно. Почтовые в любом газетном киоске, а коллекционные в специализированных магазинах. В каждом городе найдется магазинчик, рассчитанный на филателистов. Ну а более точные адреса найдем, когда выяснится ваш маршрут. Они есть и в каталогах, и в специальных журналах. Время терпит.

– Почему это оно терпит? Или у вас его слишком много? – послышался позади грудной женский голос.

К столу подходила девушка с оттенком явно не русской, скорее цыганской прелести в худощавом лице, с коротко подстриженными волосами и большими гранатовыми серьгами в ушах.

– Что-то вас слишком много, мальчики, – сказала она, протискиваясь между стульями.

Челидзе встал.

– Самое главное, я здесь, Лялечка. И давно жду.

Чачин тоже встал, пропуская девушку на место рядом с Челидзе. На своих очень высоких каблуках она была ниже его всего на несколько сантиметров, а он измерялся ста восьмьюдесятью с гаком.

– Познакомьтесь, – сказал Челидзе, – Лялечка. Она же Оля. Фамилия несущественна, место работы тоже несущественно, а существенны только ее внешность и острый язык, с которым вы сейчас познакомитесь.

– А что у вас существенно? – отпарировала она. – Жорку я знаю: он немногого стоит. А вы кто? Верховенский. Что-то из Достоевского?

– Я только однофамилец его героя, синьора. Скромный однофамилец.

– Инженер, наверно?

– Угадали.

– А я маляр, – сказал Находкин. Он был художником-плакатистом в одном из больших московских кинотеатров.

– Ну, это уже интереснее. Когда-нибудь я приглашу вас побелить потолок у меня на кухне. А вы что молчите? – обернулась она к Чачину.

– Вы не спрашиваете.

– А если спрошу?

– Разве это существенно, Лялечка? Кто есть кто. Здесь собрались рыцари одной страсти, поклонники одной богини, которой на Олимпе не было.

– Это почтовой марки, что ли? Тоже мне богиня! Неужели нет на свете ничего интереснее?

– Многое есть, Лялечка. Например, девушки. Утренние рассветы на университетской набережной, когда любимая рядом. Томление чувств. Трепет желаний. Хочется, хочется голубых лугов. Хочется, хочется стать быстрей постарше. Рано или поздно приходит к нам любовь, но лучше все-таки, если бы пораньше.

– Пошловато. Ваше?

– Нет, это я позаимствовал из популярной песни.

– А поп-музыку любите?

– Не очень. Я любитель старомодной классики.

– Тогда мы вас перевоспитаем, – оживилась Лялечка. – Правда, Жора, его стоит перевоспитать?

– Отчего же нет? Попробуем.

– Ну а теперь начнем треп, мальчики, – резюмировала Ляля, явно считая молчание Челидзе знаком согласия с чачинским перевоспитанием. – Просто треп. За жизнь. Начали.

И все начали. За жизнь так за жизнь. Ни о марках, ни о «закрытых компашках», ни о музыкальной старомодности Чачина. Никто его ни о чем не спрашивал, и он никого ни о чем не спрашивал. Просто смеялся, острил, читал Евтушенко и Ахмадулину, с удовольствием внимал комплиментам Ляли по адресу его голубых джинсов со звездно-полосатой нашлепкой на кармане, хохотал над анекдотами Находкина и даже с Жорой в общении был уже на «ты».

А в душе его пела сказочная жар-птица удачи. Голоса ее за столом в пивном баре никто не слышал, но он непременно достигнет полковника Соболева, потому что удачу эту полковник предвидел и запрограммировал, выбрав именно Чачина для такого задания. В том, что есть все-таки великий бог телепатии, старший лейтенант уже не сомневался.

13

Великий бог телепатии, однако, на этот раз промолчал. Об удаче Чачина я узнал от него самого вечером на квартире у Саши Жирмундского. Мы слушали внимательно, не перебивая, а старший лейтенант все рассказывал и рассказывал – оживленно, несбивчиво, даже с какой-то подчеркнутой красочностью. Я замечаю иногда, как Жирмундский настораживается: видимо, о чем-то хочет переспросить, но сдерживается, позволяя Чачину без помехи закончить повествование.

– Ты в университетской самодеятельности никогда не участвовал? – спрашивает Жирмундский.

– Нет, а что? – удивляется Чачин.

– Занятно рассказываешь. Профессионально. Вылитый Ираклий Андроников.

– Смеетесь, Александр Михайлович, – смущается Чачин. – Рассказал как рассказалось. А вы почему улыбаетесь, Николай Петрович?

– Твоей удаче, Сережа, – говорю я. – Твоему умению ее использовать, ну и, твоей способности так картинно о ней рассказать. Теперь все видно, что ясно и что неясно.

– Прежде всего ясно, что Ягодкин за границу не ездит, – уточняет Жирмундский. – За границей обменивают марки его контрагенты. Что стоит провезти в бумажнике десяток новеньких или гашеных марок? Невинная вещь. Как значки – никакая таможня не придерется. Но в таком случае марки могут играть и другую роль. Это может быть и обмен информацией, специально закодированной, конечно. Во-вторых, за границей у них есть и адресат для обмена. Так?

Чачин подтверждает:

– Так. Челидзе обещал сообщить мне адрес, как только поездка будет оформлена.

– Значит, Ягодкин может клюнуть на байку о поездке. Тут даже не возможность, а вероятность.

– По-моему, Челидзе уже клюнул. Он словно подсчитывал, стоит ли использовать меня в этой поездке или не стоит. Оттого он сразу и не сообщил «обменного» адреса. Ждет визы Ягодкина.

– Во-первых, интерес твоего Жоры мог тебе и почудиться. А во-вторых, если ты прав, Ягодкин может и не завизировать, – размышляет Жирмундский. – Зачем приобщать к игре новичка, когда есть игроки проверенные?

Я тут же подключаюсь к разговору.

– А почему бы и не приобщить, если новичок полезен? Чачина они, конечно, проверят, но проверка нам не страшна: он надежно прикрыт. Обрати внимание на то, что Чачина уже «перевоспитывают». Лялечке он понравился.

– Джинсы мои ей понравились. Спецпошив к двухсотлетию Америки. Приятель в подарок привез. Так и сказала: они ей импонируют.

– Ты ей импонируешь, мужичок. Не скромничай. Симпатичных молодых людей в этой компании, полагаю, не так уж много. С одним Челидзе не развернешься. Может быть, Шелест еще? Все равно мало! А Лялечка молодая. Ей «умные» разговоры в застолье скучны.

– Так Шелест в Одессе сейчас.

– Откуда знаешь?

– Верховенский или Находкий, словом, кто-то из них сказал, что Шелест сейчас в одесском порту со всего Средиземноморья обещанных марок ждет.

– Значит, это надо понимать так: Шелест, мол, ждет возвращения из средиземноморского рейса советского судна, на котором кто-то из команды или пассажиров привезет ему какие-нибудь марки. И может статься, что не для себя он ждет этих марок. Не только для себя. Особой уверенности в этом у меня, конечно, нет, но возможность такая не исключается. Вполне допустимо, что в Черноморском пароходстве найдется один-другой филателист, который не сочтет для себя трудным делом оказать столь пустяковую услугу Ягодкину. Ну, отвез новые советские марки, обменял их в каком-нибудь филателистическом магазинчике на марки Замбии или Гвинеи – плевое дело. Одолжение за одолжение. Ягодкин ведь не останется в долгу. Ну а у Ягодкина, как и положено, количество переходит в качество: чем больше контрагентов и чем чаще их сменяют, тем меньше опасность провала.

– Кстати, как фамилия Лялечки? – интересуется Жирмундский. – Не Лаврова ли?

– Ее зовут Ольга, но фамилии я не знаю, хотя и обменялся с ней телефонами.

Когда Жирмундский, проводив Чачина, возвращается в комнату, я говорю:

– Лаврову пока проверять сами не будем. Лучше всего поручить это Чачину. Особенно если зовут ее Ольга Андреевна. С Чачиным она будет откровеннее. Пусть Чачин к ней присмотрится. А начнем с Ермакова.

– Может оказаться и так, что его отношения с Ягодкиным исчерпываются всего парой пластмассовых челюстей.

– Может. Тем лучше и для него и для нас. А заводил прибережем напоследок.

– Челидзе и Немцову?

– Немцова может быть ключевым свидетелем: больно уж ее институт заманчив для любой иностранной разведки. Шелест, пожалуй, только комиссионер в марочном «бизнесе». А Челидзе и Родионов – это явные приближенные Ягодкина. Его фавориты. Я лично думаю, что к деятельности обоих примешивается уголовщина.

14

Ермаков прибывает ровно к одиннадцати утра. Пунктуальный человек. Время он выбрал сам как наиболее для него удобное. Но, судя по его внешнему виду, ему сейчас не до удобств. Графически его внешность можно было бы выразить как один большой вопросительный знак.

– Садитесь, Иван Сергеевич, – говорю я, указывая ему на кресло. – Меня зовут Николай Петрович. Будем знакомы.

– Не вижу повода для знакомства, – ершисто начинает он.

– Повод есть, Иван Сергеевич. Живой повод. Есть среди ваших знакомых человек по имени Ягодкин Михаил Федорович?

Ермаков, недоуменно моргая, вспоминает. Я вижу, что он не притворяется, действительно вспоминает.

– Был, – наконец говорит он.

– Почему же в прошедшем времени?

– Потому что знакомство прекращено и более не поддерживается.

– Вот и расскажите нам всю историю вашего знакомства, как оно началось и закончилось.

Ермаков, с тем же недоумением пожав плечами, начинает рассказ:

– Познакомились мы с ними в ресторане Внуковского аэропорта, когда оба одним рейсом летели в Одессу. Было это около года назад. Пообедали, разговорились. Я, каюсь, похвастался предстоявшей мне в этом же месяце служебной командировкой в Западную Германию, он скромно сказал, что в заграничные командировки не ездит, служба, мол, не связана с этим: работает стоматологом-протезистом в зубной поликлинике Киевского района. Я, честно говоря, обрадовался: давно ищу хорошего протезиста. А он сразу же пообещал мне, что сделает все, что нужно, по возвращении из Одессы. За три дня сделает так, что я с новыми зубами за границу поеду. И действительно сделал. До сих пор ношу как влитые. – Ермаков улыбается, обнажая жемчужно-белый оскал зубов.

– А сколько он взял с вас? – интересуюсь я.

– Представьте себе, ничего лишнего. По государственным нормам взял, счет в регистратуре выписали. Только об одном одолжении попросил: услуга, говорит, за услугу. Признался, что филателист он, давно уже собирает марки, преимущественно связанные с полярной тематикой. А в ФРГ, в Кёльне, у него есть коллега-коллекционер, который советские марки собирает и которому он с оказией посылает новые, только что выпущенные. Почему с оказией, удивился я, не проще ли переслать заказным письмом по нужному адресу? Оказывается, что не проще. Были случаи, когда марки пропадали, и к адресату приходили пустые конверты. Я сослался на то, что в Кёльне не буду, но его это не смутило. Он предложил мне послать марки по кёльнскому адресу из любого города ФРГ по тамошней внутренней почте. Он мне и марки дал вместе с адресом, новые советские марки, с портретами космонавтов, чистые, без единой отметины: я их внимательно осмотрел. Марки как марки, ничего подозрительного.

– Адрес вы помните? – спрашиваю я.

– Забыл и дом и улицу. Помню только адресата. Филателистический магазин Кьюдоса.

Кьюдос, Кьюдос… Что-то знакомое в этом имени. Стоит порыться в делах.

А он молчит. Только недоумение в нем сменилось растерянностью: видимо, он осознал смысл беседы.

– Я понимаю, конечно… но вы, надеюсь, не обвините меня в том…

– Мы вас ни в чем не обвиняем, Иван Сергеевич, – перебиваю я его. – Мы уже выяснили, что нужно. Можете спокойно возвращаться на работу. Давайте ваш пропуск.

Он протягивает мне пропуск.

– И не волнуйтесь, Иван Сергеевич, – добавляю я, подписав пропуск. – Не из-за чего вам волноваться. Полагаю, вы никому не сказали о вызове к нам?

– Никому. Жена и дети на даче. Я один.

Он уходит нетвердой походкой, словно чего-то недосказал, недопонял, не предугадал. Что я скажу о нем? Человек совершил ошибку, не вдумываясь в ее скрытый смысл. Доверился преступнику… Стоп! Мы еще не доказали, что Ягодкин преступник. Любое дознание – это логический процесс, в котором из верных посылок делается единственный непреложный вывод. У нас же спорные посылки и спорные выводы. Чтобы сделать их бесспорными, мы как бы опрокидываем дознание вверх тормашками и начинаем с несомненности и непреложности окончательного вывода. Для этого надо найти лишь такие же верные и бесспорные посылки.

15

Чачин знал, что найдет. Именно то, что было нужно полковнику Соболеву, – изнанку страсти Ягодкина-филателиста.

Накануне вечером Чачину позвонила Лялечка и пригласила в гости к Ягодкину. При этом пояснила, что собираются все к восьми часам, а Чачин должен прийти на полчаса раньше потому, что Михаил Федорович хочет познакомиться с ним не при людях, а наедине. Но пусть Чачин не беспокоится. А войти в ягодкинский кружок стоит: там интересно и весело.

Чачин и не беспокоился. Он заранее настроил себя как студент-отличник, приглашенный на беседу к профессору. И, знакомясь с Ягодкиным в передней – тот сам открыл ему дверь, – Чачин не суетился, скромно и почтительно назвал себя: «Чачин Сережа. Очень благодарен вам за приглашение, Михаил Федорович». И сказал это, не теряя самоуважения, с расчетом, что Ягодкин это поймет и оценит, как почтительный интерес неофита филателии к ее корифею, однако неофита, не оставляющего надежды этим корифеем стать.

И Ягодкин, должно быть, именно так и понял его, когда, чуть улыбнувшись, сказал:

– Спасибо, Сережа. Проходите прямо в кабинет.

Кабинет выглядел скромно, без деревянных резных, костяных или керамических украшений, без бронзы и свечей в диковинных подсвечниках – только стенды с книгами, письменный стол и вертящаяся этажерка с энциклопедическими словарями: общим трехтомным, медицинским, географическим, литературным и даже дипломатическим, который Чачин до сих пор и в глаза не видывал.

– Интересуетесь, где же коллекция? – усмехнулся Ягодкин, когда Чачин, неравнодушный к полкам с книгами, внимательно разглядывал переплеты. – Она вон на тех, двух полках за столом, видите кляссеры в желтых, кожаных переплетах? Но знакомиться с ней будете потом, а сейчас давайте знакомиться сами. Знаете, как филателисты говорят: «Познай самого себя, познай друга, а потом уже раскрывай перед ним свои сокровища». Впрочем, не только филателисты. Это я к нашей страсти восточную мудрость приложил.

– Я часть вашей коллекции уже видел, – сказал Чачин. – У вас есть и то, чего мне не хватает, хотя серийность у меня другая.

– А именно? – поинтересовался Ягодкин.

– В серии Героев Советского Союза у меня не хватает кое-каких полярников. Может быть, у вас есть дубли?

– Дубли есть, – усмехнулся Ягодкин, – только давайте не о дублях. И вообще не о марках – давайте о вас. Где учились, что кончили?

– Филологический.

– А как с работой?

Чачин засмеялся.

– Сейчас будете удивляться: филолог и вдруг на административной работе. Именно так. Секретарь-референт у одного профессора.

– И за границу, значит, не по делам едете?

– Не по делам. Скорее как отдохновение от дел. Это мне начальство прогулку устраивает. К западным немцам.

Ягодкин вдруг задумался: сказать или не сказать? Именно так и понял его задумчивость Чачин. Потом, видимо, решил, что сказать пора. Пожевал губами и заметил как бы вскользь:

– Будете в Кёльне, я вам один адресок дам. Как филателист филателисту. Крохотный магазинчик – с виду и не приметишь. А внутри – марочная Голконда. Найдете какое-нибудь полярное сокровище – берите. Сменяемся с вами на любой интересующий вас дубль.

Раздался звонок. Ягодкин побежал открывать. В передней послышались голоса, смех, что-то тяжелое поставили на пол. «Должно быть, продукты и вино», – подумал Чачин. А в кабинет заглянула волоокая Ляля.

– Наш интеллектуал уже здесь. Сюда, ребятки.

Среди гостей, кроме Жоры и Лялечки, было двое Чачину незнакомых. Одного из них все называли Филей. Он был мясист, жирен, нос так и лоснился от подкожного сала, а стриженная под бокс голова была посажена на квадратные плечи без всяких признаков шеи. Про таких обычно говорят: «Речами тих, зато очами лих». И, обведя очами накрытый стол, он только крякнул: «Ну и житуха у вас, кореши!» Это было единственно, что он сказал или, вернее, повторил несколько раз за весь вечер. Другой представился Чачину как Яша Шелест, именно Яша, а не Яков.

А застолье было обильным и блистательным по своему географическому разнообразию. Московские жареные пирожки из кафе «Валдай» на Калининском, еще теплые, высились горкой возле наструганной сибирской рыбы, астраханская осетровая икра соседствовала с владивостокской кетовой, сардины из Марокко теснились рядом с исландской сельдью в винном соусе, а швейцарский сыр подпирал сбоку финскую колбасу. И бутылки с вином разбегались по столу, как знаки по географической карте. Шампанское из Абрау-Дюрсо и коньяк из Армении, массандровский портвейн и рижский бальзам, и даже пиво в круглых жестянках из магазина «Березка». Чачин зажмурился – не застолье, а банкет у Репетилова, где, как принято, «шумим, братец, шумим!».

Он так и сказал об этом вслух, как в шутку, конечно, чтобы никого не обидеть. Но никто и не обиделся: «Горе от ума» здесь не помнили, а может быть, и не видели, за столом крутилась, как магнитофонная лента, бессмыслица восклицаний и тостов, плоских острот и анекдотов, иногда даже с матом – втихаря на ухо, отчего Лялечка взвизгивала и била рассказчика по рукам (чаще всего Жору) так, что он зачастую ронял нож или вилку. Действительно, «шумели, братец, шумели». Только Ягодкин молчал по-фамусовски, по-хозяйски: зачем же барину шуметь, пусть дворня радуется. Иногда Чачин ловил на себе его взгляд, внимательный и пытливый, будто он что-то оценивал или прикидывал. Чачин не вдумывался: пусть смотрит. Он лишь старался не захмелеть, дабы наслушаться и запомнить побольше. Лялечка дарила его вниманием с избытком, и это, по-видимому, заметил и Ягодкин, когда она, осмелев, поцеловала Чачина в щеку, что вызвало общий смех и театральное рычание Жоры Челидзе. Нельзя сказать, чтобы это не порадовало Чачина: Лялечка была в этот вечер очень эффектна, с модной прической – только что от парикмахера! – и большими бриллиантовыми серьгами в ушах.

– Нравится девочка, а? – усмехнулся Ягодкин.

– Не менее, чем ее серьги, – сказал Чачин.

– Серьги действительно ей очень идут. У Жоры хороший вкус, – добавил Ягодкин, добавил как бы мимоходом, мельком, но явно с тем, чтобы Чачин понял, «кто есть кто», и Чачин это и подтвердил:

– Жаль, что у вас сейчас только одна дама, и, увы, не моя.

– Я не ревнив, – сказал Жора.

Чачин не принял вызова и промолчал. А Лялечка тотчас же спросила у Ягодкина:

– Кстати, действительно, по какой причине я одна вас развлекаю? А почему Раечки нет?

– У нее совещание вечером, – сказал Ягодкин.

Не подумав, Чачин не замедлил откликнуться:

– Бедняжка! Мы тут шампанское пьем, а она где-то создает материальные ценности на благо Отечества.

– Не затрагивайте больше этой темы, – шепнула ему в ухо Лялечка. – Слышите?

Ягодкин тотчас же насторожился.

– Шептунов на мороз, – сказал он, даже не скрывая повелительной формы обращения. – О чем это ты изволила шептаться с соседом?

Лялечка не растерялась:

– Я изволила сказать ему, что Рая гораздо красивее меня и что ему особенно стоит пожалеть об ее отсутствии.

– Это можно было сказать и вслух.

Ягодкин улыбнулся при этом, но даже улыбка не смогла вновь пустить в ход остановившуюся пластинку застольной бессмыслицы. Возникла пауза. И сейчас же ворвался в нее хрипловатый говорок Шелеста, казалось только и ждавшего случая рассказать всем то, что он не успел досказать сидевшему рядом Жоре.

– Значит, так… И вам, Михаил Федорович, будет интересно послушать. О моей встрече с Кириллом в Одессе вы знаете: я вам марки от него привез. А сказал вам не все – не успел. Слесарь-водопроводчик помешал: в туалете у вас бачок протекал, ну а мне на работу надо было спешить. Срок командировки уже позавчера кончился…

– Не тяни, – оборвал его Ягодкин.

Но Шелеста это не смутило. Язык у него уже заплетался, он захмелел и, приговаривая, все время тыкал вилкой куда-то мимо тарелки. Ягодкин, как показалось Чачину, смотрел на все это с плохо скрытой тревогой, видимо, не решив: остановить болтуна или подождать, что он еще скажет. А Шелест, глотнув коньяка из недопитого бокала, продолжал за притихшим уже столом:

– О чем я? О марках этих самых… Все восемь новеньких с белыми медведями теперь у вас. А я еще не сказал вам о механике. Да. С механиком Кирилл и ходил за ними. Кирилл обменивал, тот покупал. Одиннадцать штук из свободной Африки. Из Киншасы такая… пальчики будут лизать от зависти. И все оттуда… от Кьюдоса.

Ягодкин оборвал его с непонятной злостью:

– Не говори глупостей. В Марселе марками торгуют Женэ и Реньяк!

– Все они одна шайка-лейка, – отмахнулся Шелест. – А я с Кириллом к этому механику пошел и перекупил их все за полсотни. О них мы с вами не договаривались, Михаил Федорович.

– Ты обязан был передать мне все. Твои я тебе бы вернул. Но посмотреть их я должен был все до единой. Надеюсь, они еще у тебя?

– Только девять штук, Михаил Федорович, – проговорил трезвеющий Шелест. – Две я уже сменял.

– У кого?

– Вы его не знаете. Дружок один факультетский.

– Как найти его, знаешь?

– Спрашивайте!

– Тогда пройдем-ка в кабинет.

Шелест нетвердой походкой пошел за ним. Филя на цыпочках подкрался к приоткрытой двери и заглянул в щель. За столом все молчали.

– Требует все марки вернуть. Чтоб завтра же были у него, – объявил Филя по мере подслушивания. – Говорит тихо, но строго. Хи! Матом врезал. И это наш-то тихоня, Михаил Федорыч…

– Отойди от двери, – сказал Жора. – Сейчас же. Слышишь?

– Не глухой, – пробурчал Филя, но от двери отошел.

А вслед за ним вышли и хозяин с Шелестом. Шелест шел покорно, опустив голову, и ни на кого не смотрел.

– Извините, други мои, – сказал Ягодкин. – Произошло небольшое недоразумение. Сейчас наш общий друг будет вынужден покинуть нас. Он уже нагрузился, и с него хватит. Кроме того, у него есть неотложное дело.

Но вечер был уже испорчен, и первой осознала это Ляля. Посмотрев на часы, она решительно встала из-за стола.

– Боюсь, что и нам пора, Михаил Федорович. Час поздний. Вы с нами, Сережа, или…

– Или, – резюмировал Ягодкин. – Сережу я отвезу сам. Мне тоже надо проветриться. Фильку дома оставляю: в Косино ему далеко, да он и не доберется. А вы, Ольга Андреевна и Георгий Юстинович, отчаливайте по домам на своем «Жигуленке».

– Понравилась девочка? – спросил он у Чачина уже в машине, когда она сворачивала с улицы Дунаевского на Кутузовский проспект.

Чачин неопределенно усмехнулся: то ли понравилась, то ли нет. И ответил неопределенно:

– Я не собираюсь конкурировать с Челидзе. А почему она из Лялечки превратилась в Ольгу Андреевну?

– Потому что так она именуется в паспорте. Лаврова Ольга Андреевна. А Лялечка – это уже ее собственное изобретение. Нечто вроде фирменной этикетки. Ну а что скажете о нашей компашке?

Чачин ожидал этого вопроса и уже заранее продумал, как именно должен был ответить на него «джинсово-кожаный» интеллектуал.

– Честно говоря, я разочарован, Михаил Федорович. Я ведь не для пирушки к вам приходил, а познакомиться с вашей коллекцией. К сожалению, знакомство не состоялось. А компания, что ж… компания нормальная. Марочники, скажем, как и врачи или писатели, люди разные. И, честно говоря, я лично не осуждаю вашего Шелеста. Какие-то марки привез вам, какие-то купил для себя. Что ж в этом дурного?

– Есть свой этикет у нас, филателистов: не обменивай марок с кем попало, а если обмениваешь, предварительно покажи другу – вдруг он заинтересуется ими. Шелест приобрел марки не для себя – для обмена и не показал их мне. Вот что плохо.

– А вы, оказывается, ревностный блюститель этикета, – засмеялся Чачин.

– Хорошей коллекции не соберешь без хороших друзей. Они и подскажут вам, где у кого что найти, обменять или купить, и даже сами купят, если у вас не хватает наличных. Таким другом я и считал Шелеста. К сожалению, ошибся.

– Он исправится, – сказал Чачин.

– Надеюсь, – отрезал Ягодкин и переменил тему: – А когда вы рассчитываете оформляться?

– Я уже оформился. На днях паспорт дадут. Все произошло гораздо быстрее, чем я думал.

– Куда именно?

– Сначала во Франкфурт-на-Майне, ну а затем по стране. Бонн, Кёльн, Гамбург. Может быть, порядок следования будет и другой. Перед отъездом выяснится.