«Серебряная кошка», или путешествие по Америке
Нью-йоркские небоскребы в основном не жилые дома. В них размещаются главным образом конторы компаний, различные агентства, редакции газет. В двух или трех высотных домах помещаются гостиницы. Небоскребы принадлежат миллионерам и архимиллионерам, ибо они дороги в постройке и в эксплуатации. Арендная плата в высотных домах необычайно велика.
И не только в высотных. Стоимость жилья в Америке – бич простого человека. Она почти всегда выше одной трети заработной платы, а в иных случаях приближается даже к ее половине. За две небольшие комнатки в десять-пятнадцать квадратных метров каждая нужно платить в месяц от ста до ста пятидесяти долларов. Если прибавить сюда плату за электричество, газ, воду, станет ясным, насколько тяжело жить рядовому американцу.
Небоскребы несколько разнообразят внешний вид города. Они производят величественное и даже грозное впечатление. В остальном же Нью-Йорк стандартен. Дома здесь темносерые или темнокрасные, без облицовки; внешне они очень скучны. Но надо отдать должное удобствам внутренней планировки и отделке квартир, учреждений. Хороши в городе и некоторые дороги с односторонним движением: они дают возможность очень быстро передвигаться из одного конца Нью-Йорка в другой.
Вместе с тем Нью-Йорк, наверное, больше, чем любой другой город Америки, дает путешественнику самые противоположные представления о человеческом жилье и вообще об устройстве человека на земле. Возле дома мадам Дюк, которая, по словам г-на Херста, является самой богатой женщиной в мире, всегда цветут розы, а возле домов Гарлема, негритянского района Нью-Йорка, нет ни роз, ни даже обычных деревьев, зато мостовые и тротуары завалены кучами мусора, обрывками газет, какого-то тряпья. Мы не имели возможности ознакомиться с Нью-Йорком и с другими городами Соединенных Штатов так, как хотелось. Программу поездки журналистов составил государственный департамент, а это значило, что мы видели Америку с парадного входа. Ну что ж, ведь и удобные дороги, и величественные небоскребы, и особняк мадам Дюк – все дело рук простого, энергичного, сметливого американца.
Но разговор зашел о людях в городе. Удивительное дело, как трудно даже сейчас отчетливо представить себе тип ньюйоркца! Может быть, это потому, что здесь живет масса иммигрантов? Мэр города г-н Вагнер заметил при встрече с нами, что в Нью-Йорке «больше ирландцев, чем в Дублине, евреев больше, чем в Израиле, итальянцев больше, чем в Риме». Нет, все-таки не поэтому. Горячка города, темп его жизни, властное подчинение человека одной, только одной заботе – успеть, не прозевать, не споткнуться в «делании денег», – не этим ли объясняется почти неуловимый облик тех, кого вы видите на улицах. Они всегда спешат, и к ним просто невозможно приглядеться.
Но мы встречались и говорили со многими американцами в несколько иной, более спокойной обстановке. Рассказ об этих встречах впереди.
…Вечером в день приезда мы отправились в газету «Нью-Йорк таймс».
«Таймс» расположена в центре города, на Бродвее. Газета оказывает влияние на вопросы внешней и внутренней политики государства, хотя, если вы спросите об этом у ее хозяев, они, конечно, разведут руками: «Мы вполне нейтральный, независимый, свободный и прочее и прочее орган». Но всем известно, что контрольный пакет акций газеты принадлежит семейству Сульцбергер – Окс; г-н А. Сульцбергер – издатель газеты, кроме того, важный соучастник в делах агентства Ассошиэйтед Пресс. Принимал нас на одиннадцатом этаже обширного здания газеты, в парадных апартаментах г-н Дрейфус – один из доверенных людей Сульцбергера и, кстати, его ближайший родственник.
Г-н Дрейфус рассказывает нам об истории газеты. «Таймс» выходит более ста лет. У нее огромная сеть заграничных корреспондентов – свыше ста человек. Работают в газете восемьсот сотрудников. Тираж газеты в обычные дни пятьсот семьдесят пять тысяч, в воскресенье – один миллион двести тысяч экземпляров. Даже эта крупнейшая газета Соединенных Штатов имеет значительно меньший тираж, чем наши советские центральные газеты. Г-н Дрейфус показывает снимок здания «Таймс» 1878 года. В нынешнем помещении редакции это здание поместилось бы в одной из комнат.
В беседе с нами принимают участие редакторы газеты, ее видные журналисты. Хозяева приветливы. Разговор сначала носит чисто профессиональный характер; мы стремимся определить, кто же организует весь полученный материал, дает ему направление. Ведь «Таймс» выражает какое-то мнение.
Помедлив, г-н Дрейфус отвечает:
– Мы печатаем все новости, как бы каждая из них ни исключала одна другую.
– А передовая? – спрашивает Полторацкий. – Какие-то основные политические статьи?
Г-н Дрейфус, мягко и очень доверительно улыбаясь, говорит, что, конечно, есть «некоторое число лиц», занимающихся этим.
Кто «эти лица», каковы их взгляды, кто им дает советы, мы не узнавали. Чувствовалось, что этот вопрос слишком деликатен.
Там же, в «Таймсе», за столом разговор касался и международных проблем, правда в очень общем, созерцательном плане.
Лица некоторых господ, принимавших нас, как бы говорили: «Мы хотели бы, чтобы все было по-старому. Да, многие из нас писали о пушках и бомбах, раздувая «холодную войну». Но падают тиражи, и читатель, как ни стараются его обработать, уже больше не хочет «холодной войны». Что же, дескать, делать? Приходится считаться».
Наша беседа закончилась поздно. Спустились в типографию. В ней довольно старое оборудование, послужившие на своем веку машины. Но дело поставлено организованно, нет задержек в выпуске газеты, хотя каждый номер в несколько десятков страниц.
Конечно, подавляющее место в этой газете, как и в других, занимают реклама и фотоснимки, сенсационные истории об убийствах, разводах, похищениях – так называемая полицейская хроника. К примеру, в дни Совещания министров иностранных дел в Женеве нью-йоркские газеты уделяли ему иной раз пятьдесят-сто строк, тогда как описание авиационной катастрофы, виновником которой был человек, подложивший бомбу в чемодан матери, с тем чтобы получить страховку в несколько десятков тысяч долларов, занимало целую страницу.
Из редакции «Таймс» возвращались в отель пешком. Теплый, совсем летний вечер. Моросил мелкий, как тончайшая пыль, дождик. Чуть тише на улицах: люди – дома. Катят сверкающие, умытые дождем машины.
В гостинице мы нашли письма и телеграммы с приветствиями и пожеланиями успеха делегации. Писали студенты, врачи, фермеры, рабочие. Невольно вспомнился первый вопрос, которым встретили нас американские журналисты: жив ли «дух Женевы»? Вместе с нами отвечали теперь многие простые люди Америки. В их теплых и добрых словах отчетливо слышалось: «Дух Женевы» не умер и не умрет. Он в сердцах простых людей Соединенных Штатов Америки, он согревает человека великой надеждой».
Позвонил г-н Глен и предупредил, что завтра ранний подъем. Начинать новый день нам предстояло с визита на Уолл-стрит…
Прежде чем отправиться на биржу Уолл-стрита, я расскажу две небольшие истории. Одна из них настоящая, другую придумали сценаристы и режиссеры, заставили артистов сыграть ее и сняли на цветную пленку.
В зале кинотеатра гаснет свет, и мы видим:
Маленький городок, растущий как гриб. В нем нашли нефть. Идет вторая мировая война. Городок проезжает хорошенькая девушка Люси Галан. Что-то случилось на железной дороге, и она вынуждена временно остаться здесь. Люси помогает устроиться на ночлег молодой фермер, который с первого взгляда влюбляется в нее. Наутро она выходит прогуляться и видит, что ее модные туалеты (они, конечно, не очень дорогие, но столичные) вызывают всеобщее восхищение горожанок. Не раздумывая, Люси продает часть запасов своего туалета, и к вечеру у нее в руках пять тысяч долларов.
Все идет, как говорят американцы, о'кэй. Две-три удачные сделки, и вместо пяти тысяч на руках у Люси уже сотни тысяч долларов. Немножко любовных недомолвок, один грандиозный пожар (без «сильных ощущений» картина может не пользоваться успехом), и по воле авторов кинокартины Люси и ее ухажер вскоре становятся миллионерами, а потом мужем и женой.
История превращения г-жи Энн в богатую, властную женщину не так коротка и легка, как в описанном кинофильме. Эту историю рассказал мне начинающий коммерсант по продаже перца и, видимо, близкий г-же Энн человек.
Лет пятнадцать назад она открыла посредническую контору по найму на работу секретарей, телефонисток и стенографисток. С каждой за «услуги» по пять-десять долларов – был ее закон. Вскоре хозяева, у которых случались вакантные места для этих профессий, перестали принимать к себе кого бы то ни было без конторы г-жи Энн. Почему? Потому, что девушки и молодые женщины «обрабатывались» там самым жестоким способом. Хозяевам ничего не надо было узнавать о будущем работнике, спорить из-за оплаты или других условий.
Они снимали трубку и коротко бросали сначала г-же Энн, а потом уже ее служащим:
– Блондинку, двадцать лет, пятьдесят долларов в неделю, незамужнюю…
И сделка совершалась.
И так год за годом, невзирая на то, что перед ней проходили люди с горем, с желанием получить немного больше на жизнь. Г-жа Энн перекрашивала брюнеток в блондинок и наоборот, в зависимости от спроса, и все повышала и повышала оплату за свои «услуги». Теперь она богатый человек. За каждым долларом ее состояния судьбы, слезы и разочарования, о которых г-жа Энн, конечно, не думает и о которых она не расскажет вам. Но не все так просто и весело, как в кинофильме о Люси Галан.
Дом г-жи Энн, когда мы вошли туда, показался нежилым. В нем двадцать или пятнадцать комнат, дорогие безделушки, камин в бронзе и мраморе. Хозяйка, медлительная и какая-то безразличная по манере женщина, показала нам подаренные ей лыжи. Лыжи как лыжи, и мы, повертев их ради приличия в руках, поставили в угол. Г-жа Энн, видимо, удивилась нашему безразличию. Она вновь взяла лыжи и заявила, что они стоят четыреста тридцать два доллара. Деньги это большие: иной американец зарабатывает столько за полтора, а то и за два месяца. Нам оставалось узнать, как долго и успешно ли занимается г-жа Энн лыжным спортом.
– Я буду учиться этой зимой, – ответила она. – Может быть, я не стала бы этого делать, если бы дерево, – она стукнула лыжами одной о другую, – не стоило таких денег.
Но я пишу об этом не потому, что мне хочется обидеть торговца перцем Джона Ричи, который познакомил нас с г-жой Энн в Сан-Франциско. Мы настолько по-разному смотрим на жизнь, что нам не стоит сейчас спорить, доказывая преимущества своих воззрений, поскольку переубедить друг друга невозможно. Я вспомнил об этом потому, что во время нашего визита на Уолл-стрит нам хотели объяснить всю сложную и путаную механику биржевой игры именно так, как это сделали постановщики фильма о Люси Галан, – легко и наивно.
Если улицы и площади Нью-Йорка кажутся прорубленными в скалах, Уолл-стрит – самое узкое «ущелье» в городе. Огромные дома стоят друг против друга метрах в восьми-двенадцати. Темно-серые фасады их призваны подчеркивать могущество финансового центра. Было солнечное утро, когда мы приехали на Уолл-стрит, но все же снимки пришлось делать с довольно большой выдержкой: солнцу не пробиться на эту улицу.
Нас принимают мистер Фунстон, президент Нью-Йоркской биржи, и мистер Смит – также крупнейший финансовый делец города. Нам рассказывают о миллионах, которыми ворочают биржа Фунстона и маклерский дом Смита. Хозяева упирают на то, что большое количество акций держат мелкие предприниматели. Когда мы спросили, каким капиталом обладают мелкие держатели акций, нам ответили, что дело это секретное. Догадываемся, что вовсе не они контролируют деятельность компаний. В дни нашего пребывания в Нью-Йорке произошло серьезное падение акций ряда компаний. Мистер Фунстон сказал, что положение улучшилось, но не совсем:
– Наш дом существует вот уже сто шестьдесят три года, и его столько раз трясло…
Но он тут же добавляет, что в этом-то и суть «свободного предпринимательства». На вопрос, в интересах ли Америки широкая торговля на равных условиях со всеми странами, мистер Фунстон отвечает утвердительно. Но, видимо, боясь чего-то, начинает долгое повествование о «специфике» развития капитала и торговли в Америке. В его рассказе нет ни слова о прибылях фирм, производящих вооружение, о баснословных прибылях пушечных и авиационных магнатов. Фунстон всеми силами упирается и никак не хочет сознаться в том, что именно военный психоз, гонка вооружений наруку миллионерам и архимиллионерам.
Мы приводим ему несколько общеизвестных примеров. Он прячет глаза и по третьему разу подряд начинает угощать всех сигаретами.
– Господа, через час на бирже перерыв…
Чтобы не продолжать опасный разговор, нас быстро проводят в центральный зал биржи. Прелюбопытное и какое-то отталкивающее зрелище! В огромном, высоченном зале, стены которого из серого мрамора, шумят, куда-то бегут, кричат, свистят человек пятьсот. Это маклеры – люди, чьими руками и производится биржевая игра. Так и думается: сейчас кто-нибудь крикнет в зале: «Держите его!..»
За полукруглыми и квадратными загородками сидят служащие биржи, кассиры. По стенам непрерывно вспыхивают названия компаний – стальных, нефтяных, банановых и всяких иных – и стоимость одной акции в настоящий момент. Г-жа Энн сидит дома, она отдает распоряжения по телефону в маклерский дом Смита, а его работники уже толкутся на бирже Фунстона. Тысячи счетных аппаратов, телетайпов, радиостанций включены в дело. При нас пошли вверх какие-то акции; раздались дружный свист и хохот. На черной доске появились номера маклеров: по приказу хозяев они должны были именно сейчас либо покупать, либо продавать акции.
Виденное трудно сравнить с чем-нибудь привычным. Мы стояли на высоком балкончике зала; и мне почему-то все напоминало палубу парохода, который наткнулся на мель, и перепуганные, ошалевшие пассажиры суетятся, чтобы раскачать и столкнуть его на глубокую воду.
Огромная армия людей участвует в финансовых сделках. Только маклерский дом г-на Смита имеет сто шестнадцать контор. Через его кабинеты проходит три миллиона акций в день. Работают в доме пять тысяч четыреста человек – они, так сказать, технические исполнители воли хозяев. Кроме того, масса счетных машин – иные из них заменяют до сотни человек – стрекочет, пишет, считает тут же.
– Видите, как делают деньги? – сказал мне лысый, с бегающими глазками маклер.
Я ответил, что вижу, но не понимаю.
– Да, это секрет производства, – продолжал маклер. – Игра, страсть, риск…
Он с гордостью сообщает мне, что место маклера стоит теперь восемьдесят восемь тысяч долларов.
– И вы заплатили их сами?
– Нет, деньги внес господин Смит.
– Вы точно обязаны выполнять его приказы?
– Да!
– Ну, а если сделка грозит катастрофой как раз мелким держателям акций? Что тогда?..
– Я объясню вам, если хотите, кое-что откровенно, – доверительно сообщает маклер, – но… не для печати.
Понимаю, что он не откроет мне истинного смысла того, «как делают деньги» на бирже. Но все-таки мысленно ставлю на стол «черную кошку» – знак молчания.
ШУМИТ НОЧНОЙ БРОДВЕЙ
Прошло три дня нашей нью-йоркской жизни, и мы почувствовали себя увереннее: не блуждали по длинным коридорам отеля «Волдорф Астория», отыскивая свои номера, научились быстро отличать четвертьдолларовую монету от полдолларовой, а пять центов от десяти. «Мелочи» заграничной жизни, а их значительно больше, чем я только что назвал, стали действительно мелочами, и даже те, кто не знал по-английски ни слова, сами отправлялись на завтрак, за покупкой сигарет, открыток, марок и т. п. В обиходе мы заменили кое-какие названия русскими. К примеру, сигареты «Филипп Морис» были переименованы в «Беломорис». Больше того, «безъязыкие» овладели даже некоторыми элементарными американскими выражениями.
– Вы не бывали на Бродвее? – услышали мы уже на следующий день после приезда. – О, вы еще не бывали на Бродвее, – и в голосе нью-йоркского журналиста послышалось удивление. – Нью-Йорк – это Бродвей, а Бродвей – это Нью-Йорк.
И мы поняли: надо непременно побывать на знаменитой улице.
Район Нью-Йорка Манхеттен расположен на узеньком каменистом островке того же названия. Островок омывают воды рек Гудзона, Ист-Ривера и Гарлема. Собственно говоря, рекой является только Гудзон, Ист-Ривер – суженная часть морского пролива, а Гарлем – лишь проток из Гудзона в этот пролив. Берега Гудзона сплошь застроены портовыми сооружениями, причалами, складами. Бродвей, главная улица Нью-Йорка, перечеркивает Манхеттен с севера на юг, можно сказать, по диагонали. Это одна из немногих улиц города, имеющих название. Большинство других значатся лишь под номерами. В переводе с английского Бродвей – широкий путь. Но улица не во всех своих частях широка, так же как не равноценны по своим архитектурным достоинствам и здания Бродвея. Встречаются здесь и помпезные подражания стилям прошлого и «сверхсовременные» постройки, где сплетены в причудливый клубок бетон, стекло и металл. Я уже говорил, что днем Бродвей – серая, невзрачная улица.
На Бродвее расположено много различных контор, редакций газет, выходит на Бродвей и Колумбийский университет, о котором я сейчас расскажу. Но знаменита улица другим. Кино, театры, ночные клубы, рестораны, отели, магазины, где товары несут на себе «наценку модной улицы», – вот что определяет ее лицо. Днем по Бродвею движется деловой народ, и тогда толпа обычна: серые, бежевые костюмы, пыльники и макинтоши у мужчин, светлые, не кричащие тона нарядов у женщин. В эти часы Бродвей ничем не отличается от сотен других улиц Нью-Йорка.
Именно в такое деловое время мы отправились по Бродвею в Колумбийский университет. Возле университета, в маленьком скверике, обнесенном чугунной литой решеткой, возились в песке малыши. Солнце пригревало. Мамы сидели тут же на скамеечках и вели родительские разговоры. До встречи с преподавателями университета оставалось минут двадцать, и мы тоже присели в скверике. Сначала мамы не обратили на нас никакого внимания.
– Мой мальчик пролил вчера кофе отцу на брюки.
– Они обязательно портят вещи в этом возрасте, особенно у отцов.
– Понятно: папы разрешают им всегда больше.
– Слышали? У Бруксов родилась еще девочка.
– Пока Брукс поймает хоть одного мальчишку, он наделает дюжину невест.
– Они все останутся старыми девами, у отца нет ни гроша в запасе.
– Он надеется на Джо.
– О, Джо пропал в этой своей Канаде, как травинка в ворохе сена.
– А потом, хоть он и брат, девочки – не его забота.
– Бруксы живут дружно…
Женщины, которые вели этот диалог со скоростью хорошего ветра, засмеялись, услышав последнюю фразу. Тут они оглянулись и увидели нас.
Разговор оборвался, но ненадолго. Через минуту, узнав, что перед ними советские журналисты, женщины успешно возобновили словесную перестрелку…
– Вы можете сфотографировать мою пару.
– А у вас родятся больше беленькие или шатены?
– Говорят, все русские голубоглазые блондины.
– Вы приехали в университет?
– О, конечно, куда же еще их пригласят!
– Нас туда не зовут.
– Пусть Брукс поместит своих дочерей в Колумбию. Они станут образованными.
Самая бойкая из мам показала, как будут выглядеть образованные дочери неизвестного нам Брукса. И я почувствовал, хотя стены старой Колумбии стояли всего в двадцати метрах от скверика, – женщинам университет казался таким же далеким и недосягаемым, как Марс летчикам современных самолетов.
Не желая опаздывать, мы двинулись в университет. Принимали делегацию несколько десятков преподавателей и профессоров. Колумбийский университет – громадное учебное заведение. В нем занимается около шестнадцати тысяч студентов. Естественно, что мы не могли за короткое время серьезно ознакомиться с постановкой научной работы и со студенческой жизнью. Как в этом, так и в других университетах нам предоставляли возможность говорить лишь с преподавателями, профессорами, и мы почти не видели учащихся.
Мы узнали, что Колумбийский университет считается одним из самых модных американских вузов. Только учение обходится студенту в тысячу – тысячу двести и даже больше долларов в год. Здесь за все приходится платить: за лекции, за то, что преподаватель просмотрел чертежи, за то, что профессор принял экзамен. Стипендии получают далеко не все студенты и даже далеко не половина студентов; причем стипендии чаще всего назначаются различными общественными, частными организациями, и они невелики. Конечно, Бруксу не по карману учить здесь хотя бы одну из своих дочерей.
Русский институт, гостями которого мы были, подготавливает специалистов по «русскому вопросу» главным образом для государственных учреждений. Трудно судить о том, насколько серьезные и глубокие знания получают студенты по русской истории, литературе, праву, насколько глубоко и объективно здесь изучают жизнь Советского Союза. Мы чувствовали известный интерес к нашей стране, но вот, например, короткая беседа, которая произошла у меня с одним из специалистов по советскому праву.
– Скажите, когда начинают записывать детей в пионеры?
Я ответил, что каждый школьник сам вступает в пионеры, если он того хочет.
– Ах, да, простите, с пионерами я, кажется, ошибся. Это у вас при получении паспорта записывают в комсомол…
Я понимал, что не просто убедить собеседника, но все-таки рассказал ему о том, как работают, по какому принципу строятся пионерская, и комсомольская организации. Он выслушал меня и ответил, «что примет во внимание наш разговор».
Однако с целиной я никак и ни в чем не смог поколебать «убеждения» профессора университета.
– Простите, мы, американцы, тоже располагаем известным опытом освоения земли, – говорит он. – Например, наши золотоискатели. Но они не покидали насиженных мест. У них не было ничего, и они шли взять все.
Профессор откинул одну руку за спину, а другой делал широкие, несколько театральные жесты.
– Объективно, жизненно, психологически оправданно. А у вас? Я бы понял, если бы им дали землю в частную собственность, но они едут пахать ее кому-то…
Я перебил велеречивого профессора:
– Не кому-то, а себе же. Земля у нас принадлежит народу, так записано в нашей Конституции.
– Положим, – согласился профессор. – Но какой резон человеку от хорошего лезть в плохое?
– Есть чувство долга.
– Я не думаю, что с этим чувством можно сделать очень много.
– Конечно, не все. Но если есть техника, силы государства, поддержка народа. Ведь то же самое говорили о советских людях, когда они начали строить Магнитку и Турксиб, Московское метро и Караганду!
Но профессор сделал вид, что он уже ничего не слышит, а я понял, что бесполезно спорить с ним, и мы оба замолчали.
И здесь я не могу не вспомнить наш последующий визит в Калифорнийский университет, где нас также принимали только профессора и преподаватели. Всех нас крайне удивило, что в Калифорнийском университете считается одним из главных «специалистов» по русской советской литературе Глеб Струве – сын небезызвестного предателя Петра Струве. Этот сухонький человек пытался испортить нашу встречу с профессорами. Он не молчал ни минуты, все время источал потоки желчи. На страницах американских газет и журналов «спец» выступает с лживыми и одиозными статьями, которые насквозь проникнуты ненавистью ко всему русскому.
Перед нашим приездом в известном своими антисоветскими статейками журнале «Тайм» Глеб Струве опубликовал развязное и наглое «заявление» о том, что, дескать, в Советской стране не уважают… Чехова. Он обнаружил, что среди опубликованных чеховских писем нет двух-трех малоизвестных, незначительных записок Чехова. Бия себя в грудь, Струве завопил: «Караул, не печатают Чехова!» Этот «спец» ни словом не обмолвился, что как только было закончено печатание двадцатитомного полного собрания сочинений писателя, начало издаваться новое, что в нашей стране не только русские, советские писатели, но и западные литераторы, в том числе и американские, издаются огромными, невиданными ни для какого другого государства тиражами. Но «профессор» Струве «зарабатывает» хлеб предателя. И жалко нам не его, а тех американских парней и девушек, которые вынуждены глотать подобную стряпню и делать выводы о советской жизни на ее основании.
Борис Полевой все никак не мог отвязаться от прилипчивого Струве. Наконец он сказал ему:
– Вы разбираетесь в советской литературе, как евнух в вопросах любви.
Струве икнул от злости и замолчал. На следующий день появилось его интервью в газетах. Между прочим, там было сказано, что он (Струве) не удовлетворен ответом Полевого.
После беседы с преподавателями русского института мы попросили познакомить нас с деятельностью факультета журналистики Колумбийского университета. Прошли зеленым бульваром, или, вернее, парком, в котором и расположены невысокие, трех-четырехэтажные корпуса университета. На дорожках парка шли занятия по военной подготовке. Несколько групп студентов обучались шагистике. Поднялись на этаж, где находится факультет журналистики. Декан г-н Акерман рассказывает нам о факультете.
